невом твидовом спортивном  жакете  и  узкой черной
юбке,   выгодно   открывающей   ее   скрещенные   ноги.   Под   жакетом   --
бледно-персиковая блузка. В ушах  --  металлические  серьги в виде колец. На
шее ожерелье из мелкого жемчуга.
     -- Слушай, я перезвоню, -- сказала она, повесила трубку и обернулась  к
вошедшим.  --  Привет, Келли -- Она одарила Хоба  лучезарной улыбкой. --  Вы
Хоб?
     -- Он самый
     -- Я Дорри. Макс вот-вот будет. Не хотите ли чего-нибудь выпить?
     -- Спасибо, нет.
     --  Другое угощение раздает  сам Макс.  Присаживайтесь, чувствуйте себя
как дома...
     Хоб  присел рядом со  столом на кожаную  кушетку.  За ней десятифутовой
стеной высились книжные шкафы. В каждом было по восемь полок, а каждая полка
до отказа заставлена, забита, упихана  видеокассетами.  Кассеты  лежали и на
приставных столиках, и даже на полу в тесном кухонном алькове.
     Еще на Ибице Макс упоминал,  что  любит кино. Тут же наличествовало два
видеомагнитофона:  "Сони" и "Панасоник AG-6810", а рядом -- тридцатидюймовый
телевизор "Сони". Остальные стены покрывали оправленные  в рамки  фотографии
манекенщиц с автографами. На  стенах коридора красовалось несколько дипломов
Института  моды.  Из  колонок  музыкальной   системы  раздавалась  негромкая
рок-музыка. В воздухе витали ароматы марихуаны и свежеподжаренного кофе.
     Больше ничего  Хоб  разглядеть не успел, потому что в комнату  ввалился
Макс -- крупный, еще более пополневший со времени последней встречи, в сером
итальянском шелковом  деловом костюме и  красном твидовом галстуке, обутый в
нечищенные пупырчатые башмаки. Его  крупное  багровое лицо  обрамляли черные
волнистые волосы, только-только начавшие седеть. Рукопожатие Макса оказалось
крепким, да притом  он положил другую ладонь  Хобу на  плечо и сжал его. Его
крупные карие глаза влажно сверкали.
     -- Хоб! Будь я проклят, как я рад тебя видеть! Ты познакомился с Дорри?
Без нее в этой конторе все  застопорилось  бы. Хоб, то  лето на  Ибице  было
лучшим в моей жизни.
     -- Для меня тот год тоже выдался удачным, -- подхватил Хоб.
     Макс сграбастал его за оба плеча и игриво тряхнул.
     -- Знаешь, я все время собирался вернуться на Ибицу.
     -- Но так и не выбрался.
     -- Боялся, что застряну там основательно.
     -- Шутишь?
     --  Может, и нет. Я становлюсь богачом,  Хоб, но радостей в жизни почти
не вижу, -- в его устах это прозвучало весьма патетически.
     -- Зато, по  крайней мере,  обзавелся массой  фильмов.  Оглянувшись  на
шкаф, забитый кассетами, Макс ухмыльнулся.
     -- Да, и дури хватает,  в смысле марафета, и  вообще, выше крыше всего,
кроме... -- Он отвел взгляд. -- Давай-ка обратимся к более приятной теме, а?
Ты ел? Тут у нас есть заведеньице, где готовят лучшие свиные ребрышки по эту
сторону  от  Гринвилля, Северная  Каролина.  Пожалуй,  думаю,  ты  не  прочь
нюхнуть?  -- С этими словами  он вынул из кармана  двухграммовый  стеклянный
флакончик  и  вручил Хобу вместе  с позолоченной  опасной бритвой. -- Можешь
отмахнуть на стеклянной столешнице.
     -- Ну не сейчас же, -- возразил Хоб.
     -- Да не стесняйся ты,  наваливайся.  Этот  марафет  -- Синий Убивец из
Боливии.
     Открыв флакончик, Макс высыпал горку белого кристаллического порошка  с
голубоватым  отливом, смахивающего на Первородный  Кристалл, о котором вечно
толкуют  наркоманы,   когда  обсуждают  баснословные  поставки,  никогда  не
доходящие до места назначения
     -- Вот и нюхалка, конечно, -- Макс вручил Хобу позолоченную соломинку с
раструбом на одном конце.
     -- Макс, я больше не употребляю.
     --  Шутишь,  что   ли?  --  вытаращился  Макс.  --  Хоб?  Старина   Хоб
Демонический Дурила?! В религию ударился? Да ну же, деточка, отпусти гайки!
     Хоб  пожал плечами,  улыбнулся и взял  трубочку. Он не принимал сильных
наркотиков уже более полугода. Парижский доктор убедил  Хоба, что  это не во
благо  его  атеросклеротической артериальной  системе. А собственный здравый
смысл, как ни мало  его осталось, подсказывал, что за каждым коротким кайфом
наступает долгая, мрачная мутота.
     Но отказаться было трудно. Дорри наблюдала за ним с циничным выражением
в сияющих глазах. Сами знаете, как оно бывает со старыми наркоманами. Пальцы
Хоба  взяли трубочку и поставили ее на  изготовку. Макс открыл  ящик стола и
вытащил шестидюймовую ониксовую плитку с двумя длинными,  жирными волнистыми
линиями белого порошка,  идущими  от одного конца к другому.  В предвкушении
пуская  носом слюнки, Хоб  наклонился и  втянул в  себя первую понюшку.  Она
прошла безупречно. Будто встретился со старым другом. Зелье взорвалось в его
носовых пазухах, включив центр удовольствия,  в груди пузырьками заискрилось
радостное  хихиканье.  Чей-то  (Хоб  с  сожалением  констатировал,  что  его
собственный) голос произнес:
     -- Только разочек, и все будет нормально. Кокаин -- вещество необычное,
но  считать его величайшим из наркотиков  -- просто смехотворно. Большинство
людей ловит кайф лишь единожды. После этого быстро вырабатывается  привычка,
и кокаин не дает тебе ничего, кроме усиления и без того не слабой склонности
к самообману.  Но было  бы слишком  огорчительно взглянуть в глаза  правде о
том, что после одной чудненькой вечеринки все  твои клевые кайфы остаются  в
прошлом, а вместе с ними  -- и все благие намерения. На сей раз  Хоб малость
прибалдел, как балдеешь от первой за день сигареты. Но вместе с тем пришел и
дурной привкус, где-то в глотке запершило, возник этакий нервный зуд, всегда
идущий рука об  руку с  кокаином. Хоб принял  вторую понюшку, чтобы погасить
эффект первой, перевалить в приятную фазу, поймать кайф,  а за ней и третью,
потому что  вторая не очень-то пробрала. Как обычно, самообман  врубился  на
полную катушку.
     Это рассеяло напряжение, если таковое вообще наблюдалось. Макс взял две
долгих понюшки,  затем  Келли, приняв понюшку, отдрейфовал к кушетке и  взял
газету --  под  кайфом,  но на посту. Дорри  тоже  чуток нюхнула, прежде чем
ответить  на  телефонный  звонок.  А  Хоб,  раз  начав,  усердно  продолжал,
поскольку Макс все подсыпал и подсыпал на оникс драгоценный порошок.
     Благие намерения Хоба  вылетели в  трубу (а может, в  трубочку)  еще до
того,  как  ему представился шанс их сформулировать.  Может, из-за Милар  --
хотя он и был рад, что с браком покончено, -- может, из-за того, что без нее
мир выглядел  менее оптимистично. А может, он начал употреблять, так как ему
в  голову  внезапно  пришло,  что идея  провести выходные  в компании Макса,
которого знал лишь одно лето более десяти лет назад, не столь великолепна. А
еще его расстроила  ситуация с  traspaso  и  вообще с Ибицей.  Как  мог  дон
Эстебан так с ним поступить?! Он почти ужасался  возвращению на  Ибицу и все
же понимал,  что  должен  вернуться  как  можно  быстрее,  чтобы постараться
оттянуть неминуемую утрату К'ан Поэта,  а вместе  с  ним, пожалуй,  и образа
жизни. То  ли  несмотря на  марафет, то  ли из-за  него Хоб ощутил тревогу и
депрессию.  У него даже  не  было времени на перестройку биологических часов
после перелета  множества часовых поясов. Теперь нужно только держать себя в
руках, пока не  вернется  сила воли. А  тем временем еще  чуток  галаадского
бальзамчика, клин клином, он все нацеливал нюхалку и втягивал в себя длинные
волнистые понюшки Синего Убивца, или как там его кличут в этом сезоне.
     Телефоны  названивали,  и  Максу пришлось вернуться  в  кабинет,  чтобы
поработать.
     -- Келли проводит тебя в твою комнату. Пока, деточка. -- Макс удалился.
Но  Хоб ушел не  сразу,  налегая на кокаин,  а Келли  нагонял его понюшка за
понюшкой, беседуя о каком-то спорте -- кажется, о бейсболе, хотя уверенности
в этом Хоб не испытывал.
     За следующий час Хоб принял столько боливийского походного порошка, что
мог бы сгонять с локомотивом  на буксире до Олбани и обратно. И ни черта  не
почувствовал. А когда что и почувствовал, то лишь усталость.
     Это  называют  обратным   эффектом.  Он   знаком  всем  наркоманам,   и
заключается  в том, что  наркотик оказывает действие, как раз обратное тому,
которое, согласно утверждениям  всех окружающих, должен оказывать. Вроде как
тебя  охватила бессонница из-за того, что наглотался  снотворного. Или глаза
слипаются, потому что кокаин или амфетамин подействовали не с того конца.
     В какой-то  момент из кабинета  вышел  Макс Хоб  принял с ним несколько
понюшек и, помнится, сказал. -- Мне надо позвонить кой-кому. Потом лягу.
     -- Отличная мысль,  -- одобрил Макс. -- Мне надо было тебя предупредить
насчет  этого  зелья.  Бьюсь  об заклад, у вас в Европе  такого качества  не
сыщешь. Пошли, провожу тебя в твою комнату.
     Он повел Хоба в глубь  апартаментов. Там обнаружился еще  ряд комнат --
небольшая гостиная и примыкающие к ней спальня и ванная.
     В   углу   гостиной  стоял  стеклянный   кофейный  столик,   заваленный
наркотиками:  флакончиками  кокаина,  пластиковыми  пакетиками с марихуаной,
пузырьками с разнообразнейшими пилюлями. Тут же находился неизбежный оникс с
полосками  белого  порошка,  золотая  бритва  и  золотая  нюхалка.  А  также
хрустальный  графин, наполненный прозрачной жидкостью -- возможно, водой, --
и пара бокалов.
     -- Это риталин, -- сказал Макс, показывая на пилюли, -- на случай, если
тебе надо сгладить эффект, а это перкодан. Вот эти маленькие  зелененькие, с
дырочками  --  мексиканская  разновидность  валиума,  а вот эти,  забыл, как
называются, но, в общем, бразильский вид кваалюдина.
     -- Макс, межгород! -- окликнула из другой комнаты Дорри.
     --  Наслаждайся, -- сказал Макс и вышел.  Оставшись в одиночестве,  Хоб
разобрал  чемодан,  напевая под  нос  и  внезапно  ощутив себя очень хорошо.
Повесив  вещи в гардероб, устроил  перерывчик, чтобы принять еще дозу-другую
марафетика. Затем уселся  на кушетку. И  вдруг  почувствовал себя  не так уж
хорошо.
     Но все равно, несмотря на  это, принял еще понюшку,  притом  крупную, и
начал   названивать   по  телефону   в   виде  Микки  Мауса,   стоявшему   у
дивана-кровати.
     Полчаса  спустя  он  уже  позвонил  всем  знакомым  и  полузнакомым  из
Нью-Йорка  и   окрестностей,   кого  только  смог  припомнить.   Большинство
отсутствовало. Имевшиеся в наличии сочувствия не проявили. Я  бы с радостью,
Хоб, но сейчас такой  сумасшедший  период. Пять звонков, и ни единого цента.
Срок traspaso приходится на 15 июля.  Сегодня  19 июня.  Постучав, в комнату
Хоба вошел Келли.
     -- Мне  надобно забросить Макса к  Шрайберу,  он запаздывает на встречу
Вернется, как только сможет. Говорит, чувствуйте себя как дома Вы в порядке?
     -- Да уж.
     -- Вам нехорошо?
     -- Чуточку не по себе.
     -- Думаю, не привычный вы к этому дерьму, -- указал Келли на кокаин. --
Вот, примите вот это, враз оклемаетесь.
     Вытряхнув  из  пузырька  пурпурную в золотистую  крапинку пилюлю, Келли
вручил ее Хобу и налил из графина воды в бокал.
     Привычка -- вторая  натура; Хоб проглотил пилюлю, даже не  задумываясь.
Потом спросил:
     -- А чего вы мне дали-то?
     -- Да просто спазмолитическое. Корейская формула. До скорого, парень.
     Келли ушел.
     А Хоб задумался о том, следовало ли принимать пилюлю. Однако через пару
секунд лицо  его расплылось в улыбке. Боль ушла. Стянув кроссовки, он прилег
на диван.  На расстоянии вытянутой руки стояла стереосистема, и  Хоб включил
ее. Комнату наполнила умиротворяющая музыка.
     Откинувшись на спинку, он прикрыл глаза. Пора подремать.


        "ГЛАВА 10"

     Перед   нами   прекрасный   старый   дом   из   выветрившегося   камня,
прямоугольный, с  элегантными пропорциями,  основанными на  золотом сечении.
Классический средиземноморский облик. Во дворе виноградная лоза. За домом мы
видим узенькую синюю полоску Средиземного моря.  Раннее  утро, воздух свеж и
прохладен
     Открытые  двустворчатые  двери,   очень  высокие  и  широкие,  ведут  в
сумрачное помещение.  Это комната  с  коричневатым бетонным полом и  высокой
соломенной кровлей. Это гостиная той фазенды Хоба, где он жил до К'ан Поэта.
Сбоку выцветший, но  дорогой персидский ковер. У одной стены низкая кушетка,
покрытая шерстяным покрывалом с вопиюще ярким,  дисгармонирующим рисунком На
кушетке спят две кошки. Рядом с кушеткой большой невысокий кованый бронзовый
столик  овальной формы. На столике высится  трехфутовый  кальян, а  рядом --
пластмассовая пепельница, украшенная логотипом отеля "Браун", Лондон. Вокруг
стола три неудобных с виду набивных кресла веселенькой расцветки сгрудились,
будто  трое  хулиганов в красных бархатных костюмах,  получивших  по пуле  в
живот. Комнату освещают две керосиновых лампы Аладдина из  липовой бронзы, с
матовыми стеклянными абажурами, украшенными крохотными синими васильками.
     Слева лестница, ведущая  к застекленной двустворчатой двери. За  ней --
кабинет Хоба. В  кабинете,  за некрашеным  фанерным столом, сидит Хоб  перед
большой  механической пишущей  машинкой  "Олимпия". Стол как попало  завален
стопками бумаги. Хоб лихорадочно печатает.
     Снизу доносится голос.  Это  Кейт, только  что  вышедшая  из кухни,  --
двадцатидвухлетняя   и   очень   симпатичная,   с  ниспадающими   на   спину
светло-русыми волосами -- прямо-таки воплощение поколения цветов.
     Кейт: "Обед готов!"
     Хоб: "Сейчас подойду. Надо только выработать листаж".
     Кейт: "Сколько страниц сегодня?"
     Хоб: "Двенадцать. Уже заканчиваю".
     Он  снова  утыкается  взглядом  в  машинку  и  продолжает  печатать. Мы
приближаемся и заглядываем ему через плечо. Он печатает: "Настало время всем
добрым людям прийти на помощь Хобу Дракониану". Снова и снова. Мы видим, что
и другие страницы несут то же послание.
     Сцена  затуманивается,  уходит  в  затемнение, выходит  из  затемнения,
меняется. Мы свидетели чуда из чудес -- снежного утра на Ибице.  Вилла сияет
белизной на фоне  слегка  припорошенной снегом земли. Миндальные и  рожковые
деревья  рисуются  четкими  силуэтами  на фоне блеклых  небес. Все  выглядит
крайне нереальным. Хоб и Кейт уложили в машину -- недорогой "Ситроен-Диан-6"
--  последние  чемоданы. Лоза уже  увяла,  кошек  нигде  не  видать. Машина,
стоящая у стены сада, так загружена багажом, что просела на рессорах.
     Хоб входит в дом и закрывает большие входные двери, после чего запирает
их литым железным ключом,  весящим не меньше фунта. Сев в машину, Хоб и Кейт
съезжают вниз по каменистому проселку на  асфальтовую дорогу. По обе стороны
возносятся холмы Ибицы,  дивный  библейский  пейзаж, пологие  склоны, овцы и
козы, сады, каменистая земля, невысокие каменные  стены, каменные фермерские
дома. Проехав милю, они сворачивают на проселок, подъезжают к дому и выходят
из машины.  Их  встречает  супружеская пара  -- судя  по  одежде,  испанские
крестьяне. Хоб возвращает  ключ.  Фермер заходит  в  дом,  затем  выносит на
пластмассовом  подносе стаканчики и бутылку. Наполняет два стаканчика вином.
Каждый  пьет за здоровье  остальных.  Каждый обнимает всех остальных. Хоб  и
Кейт идут к  машине. Когда  она отъезжает, испанская  чета начинает плакать.
Увидев это, Хоб с Кейт тоже не могут удержаться от слез. Они медленно едут к
порту Ибицы.
     -- Вот и все, -- говорит Кейт.
     -- Все образуется, -- говорит Хоб.
     -- О, Хоб! Я так хочу тебя! -- говорит Кейт.
     -- А как же Найджел? -- спрашивает Хоб.
     -- Мне всего  лишь надо сказать ему, что между нами  все кончено. Но ты
на этот раз серьезно, Хоб? Ты в самом деле покончил с бегствами?
     -- Больше я тебя не покину, -- обещает Хоб.
     Тут внезапно  мы  перебрасываемся  к прежней  сцене  --  большая  белая
фазенда  на  крутом  холме над  главной  дорогой  на Фигуэрал.  Камера  дает
панораму долины Морна, затем  мы видим, чуть  ниже мерцающей светлой полоски
моря белый край пляжа Аква-Бланка.
     Невероятно,  но стоит весна.  Кейт одета в воздушное,  светлое  платье,
развевающееся  на ветерке. Она улыбается. Ее медовые волосы  обрамляют лицо.
Цветут крохотные весенние цветочки -- маленькие ирисы, карликовые орхидеи  и
ярко-алые  маки. В  недосягаемой  вышине, под самым куполом бездонной синевы
небес,  плывут два-три  легчайших  облачка. Хоб  и Кейт стоят близко-близко,
глядя  друг  другу  в глаза. Вот  она, кульминация,  постижение  невозможной
мечты.
     И тут мужской голос говорит:
     -- Простите, сэр.

        "ГЛАВА 11"

     Пако выскользнул из автомобиля, сунув брезентовый  мешочек  Сантоса под
рубашку-гуаябера ,
плиссированную спереди.  Ноша  немного растянула складки, но  Пако не придал
этому значения.  Хоть он и щеголеват, когда есть такая возможность, придирой
он никогда не был. К хорошей одежде Пако привык за последние пару лет, с тех
пор как дон  Сантос привез  его с  семейной асиенды в  провинции Мателоса на
восточной оконечности Сан-Исидро и водворил в нью-йоркское посольство.
     Пройдя в сторону центра по Седьмой, он перешел на Восьмую,  добрался до
Сорок первой улицы и вошел в здание Портовой администрации. Его чувства были
обострены до предела. Он готовился к этому моменту и был готов давным-давно.
Его  роль тут  мала, но  жизненно важна. И  притом  он понимал, что является
ключевым  звеном в возрождении сан-исидрийской  экономики. Да,  он и люди, с
которыми он работает, -- Сантос и остальные на  родине --  последняя светлая
надежда  сан-исидрийского народа,  его  единственный шанс занять  место  под
ярким солнцем прогресса, принадлежащее ему по праву.
     Его  преподаватель теории  экокатастроф  в  университете  Сан-Исидро --
человек,  которого слушали с пиететом, хотя  заглазно и называли его Умберто
Д., -- первым  открыл Пако  глаза  на злосчастье, постигшее страны  третьего
мира в силу неизбежной природы вещей.
     -- Не позволяйте  Америке и России одурачить  вас, -- громогласно вещал
Умберто Д. со своей кафедры  в главной аудитории университета Сан-Исидро. --
Их идеологические  баталии --  лишь маскировка.  Она скрывает то,  ради чего
идет истинное сражение, а именно кто получит  деньги и как не дать их больше
никому. Это  игра  в покер, друзья мои, и  малые  нации  будут  разорены.  В
Гарварде это  называют  экономической  теорией покерного  стола. Третий  мир
останется  без гроша, а банк сорвет компания "Юнайтед  фрут"  и ей подобные.
Лучшее,  на  что  мы  можем надеяться, --  это  что какая-нибудь разлюбезная
международная компания построит тут  место сборищ и трудоустроит наш народ в
роли официантов. Тенденция неизбежная,  если только мы сами не направим ее в
противоположную сторону. -- Тут  он воздевал свою скрюченную руку и горестно
усмехался. -- И эта задача -- дать Сан-Исидро шанс -- лежит на вас, молодежи
нации.
     Денег не  хватает  вечно. Но  образование  имеет  наивысший  приоритет.
Плановики  в Финансерии  рассчитали,  что  начиная с  базиса  в  пару  сотен
миллионов долларов  можно превратить университет  Сан-Исидро в первоклассное
учебное заведение, а уж  дальше все пойдет  само собой.  Поскольку население
Сан-Исидро невелико,  это позволит  каждому взрослому жителю острова  на три
года, оплачиваемых правительством, уйти от  прочих дел и за означенное время
постичь   основы  современной   истории,   науки,   литературы,   искусства,
геополитики, математики, древних языков и так далее.
     -- В будущем, -- говорил профессор, -- проблема выбора упростится. Либо
вы конструируете микросхемы, либо  вы их собираете.  Если не хватает мозгов,
придется работать руками.
     Как же Сан-Исидро набраться мозгов? Благодаря учебе. А как заплатить за
учебу?
     Как сказал бы национальный  герой  американского  народа  Клинт Иствуд,
Любым Доступным Способом.
     Одна  из  магистралей национального  роста  наметилась  весьма  быстро.
Сан-Исидро удобно расположен для  торговли наркотиками. Это небольшой остров
в Карибском море, в  170 милях от Барранкильи. Здесь есть  крупный аэропор