Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
человек. Его надо
перевоспитать, нещадно дисциплинируя.
-- Это отец-то его -- буржуй?.. Ну, Вася...
Но в остальном Шелагин был согласен с соседом. Суровая воинская закалка
пойдет только на пользу Игумнову.
4
Курсант Игумнов пошумел и затих, самому надоело фанфаронить, пускать
мыльные пузыри. Было ему в училище скучно на лекциях. В часы, отведенные для
самостоятельных занятий, утыкал он в ладони лицо и думал, вспоминал,
улыбался, морщился. Весь мир заслонили придирки Сороки, наставления
помкомвзвода, наряды, тревоги и марши -- двадцать километров с полной
выкладкой, с полпудом песка в ранце. Покинутый же мир был так великолепен!
Пятнадцатилетие застало его в Варшаве, отец подарил ему часы, адъютант
отца раздобыл американский "виллис". Бойкий сын вскочил в машину, помчался
на Маршалковскую, где в бесчисленных кабачках толкался любопытнейший сброд.
Все же он кончил восемь классов школы для русских, и родители отправили
его в Москву, опытные писаря же сделали ему справку: девять классов. В
Москве его поселили в удивительном доме. Жили в нем семьи высших офицеров и
дипломатов, дети их чувствовали себя вольготно. Каждый вечер -- легкие
попойки, через день -- танцы в салоне на седьмом этаже. Дети радовались.
Отцы у них служили в Германии, не представляя себе, чем занимаются их дети
после занятий и лекций. Смышленые адъютанты высылали сыновьям ящики с
коньяком, блоки сигарет, плитки твердого, как жесть, немецкого шоколада. О
дочках заботились матери, снабжая их тушенкой. Так появились
надписи-объявления на квартирах: "Помни, что ты пришел сюда пить, а не
жрать!" Квартиры-тушенки шли в гости к квартирам-бутылкам. Расходились под
утро и после короткого сна разъезжались по школам и институтам.
Скоропалительно влюблялись и расставались. Писали родителям чинные письма. С
папиросой в зубах расхаживали по карнизу восьмого этажа.
Дети как равного встретили Витальку Игумнова. По их совету он смело
сунулся в десятый класс и кончил его с медалью. Остальное было, как
говорится, делом техники. Выбор пал на энергетический институт. Расплата
наступила через два года. Отца перевели в Москву, он ужаснулся порокам
единственного сына, отвел его в военкомат и Виталий в сопровождении
адъютанта уехал перевоспитываться. Генерал же получил квартиру у стадиона
"Динамо" и остался на время в Москве.
Теперь, затихая в жужжащем классе, он с запоздалым облегчением думал,
что отец прав. Нельзя было жить так безобразно и весело. Вот жизнь: тридцать
человек во взводе, тридцать парней из глуши, из послевоенной деревни. Один
-- сирота, у другого -- сестер и братьев куча голодная... Сколько времени
потеряно, вспоминать о нем стыдно. Как жить, с кем быть? Остаться самим
собой? А кто он? Что такое его "я"? Какое оно имеет значение для всех? И
важно ли быть самим собой?.. Выбор облегчен. Будь таким, как все, и тебе
станет хорошо, тебя не будут загонять в наряды. Люди живут по законам -- что
здесь, в армии, что там, в Москве.
За три месяца Игумнова научили подчинению, он привык к нему, оно стало
условием бытия. Не мог лишь привыкнуть к терзавшему его голоду. Кормили не
то что плохо, а неприятной, грубой пищей. В Москве он как-то не задумывался
над смыслом и значением еды. Хочется есть -- звонил Вальке из
квартиры-тушенки. Нет Вальки -- еще лучше, можно пойти в ресторан.
Жесткая гимнастерка на исхудавшем теле да суп-концентрат в столовой --
вот оно, новое житье-бытье. Да раздумья о правде и праве. Как случилось, что
Мефодий Сорока может повелевать им? Почему нельзя сказать то, что рвется
наружу? Ответы приходили не сразу, выстраданные ночами дежурств и караулов,
километрами безжалостных маршей. Да, это так, это армия, когда-нибудь ее
распустят, но сейчас она необходима -- для того чтобы везде исчезли армии.
Поэтому ее надо укреплять -- армию страны, в которой ты родился, к которой
принадлежит твой отец Хороша была бы армия, допускающая невыполнение
приказа, эта армия не просуществовала бы и недели. Все, что вредит ей,
подавлено необходимостью. Но где же предел этой необходимости? Сорока
спрятал щетки и веники, заставил его крохотной тряпкой вылизывать ротную
уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.
Но и со старшиной Сорокой Игумнов примирился. Очень хорошо учился,
правильно вздергивал подбородок по команде "смирно". Лишь голод мучил его.
Мать тайком от отца отправляла ему посылки -- каждую неделю. Посылки
торжественно открывались во взводе. На долю Игумнова доставались крошки от
печенья на дне ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным
в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.
На шестом месяце службы организм приспособился и к этому, тело окрепло,
мускулы затвердели, обрели гибкость и силу. Игумнов записался в
гимнастическую секцию.
Но это -- уже позднее. Зимой же, в разгар недоедания, случился занятный
эпизод.
5
В середине января капитан Шелагин заступил на дежурство по училищу --
был выходной день. С обычным старанием осматривал он увольняющихся, обходил
ротные помещения, выслушивал рапорты дневальных и дежурных в батареях и
дивизионах, сгонял с коек приспнувших курсантов, брал пробы в столовой и
записывал, что завтрак (обед) приготовлен плохо.
Походив по училищу, Шелагин понял твердо и непреложно: где-то что-то
делается, не разрешенное им и другими офицерами. Быстро и осторожно начал он
высматривать все вокруг. Оставшиеся в училище курсанты вели себя как-то
странно. Казалось, имели какую-то тайну, перешептывались, довольно
посмеивались и с еле уловимой насмешкой встречали дежурного. Сурово сжав
губы, комбат возвратился в комнату дежурного офицера. Ускорил шаг и взбежал
на вышку, откуда просматривалась территория части. Так вот оно что!
Шелагин увидел с вышки, что в снегу протоптана дорожка к заброшенной,
назначенной к слому старой бане и по дорожке туда и обратно снуют курсанты.
Выходящие из баньки (над ней струился легкий дымок) шли медленно, довольно,
успокоенно. Направлявшиеся в баньку, наоборот, торопливо пересекали снежную
целину и скрывались в предбаннике, что-то неся под гимнастеркой. Было все
непонятно, таинственно, странно... Дикие картины замелькали в голове Степана
Сергеича. Пьянка в расположении воинской части! Вертеп -- там же!
Стремглав бросившись вниз, Шелагин ворвался в дежурку и немедленно
позвонил Набокову.
-- Товарищ полковник! -- приглушенно закричал он в трубку. -- Странные
вещи происходят в училище! Требуется ваше присутствие!
Набоков уточнил, что называет дежурный странным, и приказал собрать
всех офицеров.
Дома офицерского состава -- на территории училища, поэтому минут через
пятнадцать собрались все. Шелагин с фронтовой краткостью доложил обстановку,
разработал вчерне операцию: надо перейти в учебный корпус и оттуда рывком
достичь глухой, без окон, стены бани. Набоков добавил: идти для скрытности
не всем, а некоторым. Желающих набралось четыре человека, остальные
отказались. Шелагин и Набоков -- по долгу службы, лейтенант Суровцев,
любопытный, как галчонок, и майор Шкасло, холостяк со стажем, большой
любитель патрулировать в городском парке.
Штурмовая группа распылилась и сошлась в учебном корпусе. Шелагин
переложил пистолет в карман и первым бросился к бане. У двери ее группа
остановилась, офицеры собрались с духом и вкатились внутрь.
Около полувзвода курсантов, раздевшись в жаре до пояса, сидели на
лавках и курили. У низкой печки стоял Виталий Игумнов и держал над огнем
котелок на палке. Как только офицеры ворвались в баньку, сидевшие вскочили и
вытянулись. Лишь один Игумнов, не решаясь бросить котелок в огонь, продолжал
держать его на палке обеими руками и на появление начальства реагировал тем,
что повернул в сторону офицеров голову и посмотрел весьма враждебно -- как
человек, которого оторвали от очень полезного дела.
-- Что здесь в конце концов происходит? -- взорвался после недолгого
оцепенения Набоков.
-- Как что? -- удивился Игумнов. -- Картошку варим.
Это была правда. Раздобыв картошки, курсанты носили ее в баньку и здесь
варили. Поняв наконец, чем занимаются его воспитанники, полковник Набоков
круто повернулся и вышел красный от возмущения и стыда, направился к своему
домику.
Оставшиеся в баньке офицеры не знали, что делать им дальше и что хотел
выразить Набоков своим уходом -- суровое осуждение или, наоборот, нежелание
заниматься пустяками. Первым опомнился Шелагин. Он вытащил блокнот и
переписал всех курсантов, не преминув заметить, что они нарушают форму
одежды. Затем приказал загасить печку и вообще прекратить безобразия.
На следующий день Набоков собрал в училищном зале весь первый курс.
Неслужебным, мягким голосом заговорил о том, что страна не оправилась еще от
военной разрухи, что он, начальник училища, понимает, как непривычно после
гражданки попасть на паек, что он сам лично не раз проверял раскладку
продуктов в столовой, выгнал двух интендантов, отдал под суд повара, что
сейчас курсанты получают грамм в грамм свою норму. Пройдет несколько месяцев
-- и они привыкнут к рациону. Ведь не жалуются же старшие курсы, хотя
питаются тем же! А пока не следует ли пойти на такой вариант: изменить часы
приема пищи (обеда и ужина) так, чтобы они падали на самое "голодное" время
дня?
Полковник оглядел притихшие ряды курсантов -- они сидели, как на
лекции.
-- Вот я вас спрашиваю, друзья, в какое время дня вы больше всего
хотите есть?
Никто не успел еще поразмыслить над вопросом, как Игумнов громко
выпалил:
-- После обеда, товарищ полковник!
Только Шелагин не рассмеялся, наполненный подозрениями и догадками.
-- Сорока, плохо воспитываем, -- подытожил он. -- Крути гайку.
Старшина, получив указание, гайку крутил до срыва резьбы. Курсанту Игумнову
запретили после зимней сессии ехать в Москву -- чтоб не отъедался и не
пропитывался пережитками. В первое же увольнение Виталий напился, пришел в
училище и заорал:
-- Где Шелагин? Где эта брянская дубина? Подать его сюда!
Пьяных слушают только в милиции, в армии с пьяными не говорят, их
укладывают на койку, а утром уже разбираются: с кем пил, сколько, где, когда
и на какие деньги. Шелагин брезгливо оглядел Виталия и приказал окатить его
холодной водой. Появился приказ: "Курсант Игумнов, сознательно приведя себя
в бессознательное состояние путем распития 0,5 л водки..." Короче -- десять
суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Стращая первокурсника,
Мефодий Сорока напутствовал:
-- Ты у меня побалуешься на гауптической вахте!
6
Гимнастерка обрезана почти до ремня, воротник свободолюбиво расстегнут,
сапоги (офицерские) начищены до неправдоподобного блеска -- таков курсант на
танцах. Виталий не отличал мазурку от гавота, офицерских сапог не имел, но
лихо отплясывал фокстрот и танго. Очень скоро он познакомился с сестрами
Малиниными, ходил к ним по воскресеньям, слушал, как старшая, консерваторка,
выстукивает на рояле что-то из Глазунова. Младшая обучалась в пединституте и
красиво рассуждала о воспитании. Мамаша, дама из профсоюзного актива,
помогала дочкам, оттеняя их интеллигентность не очень искренней простотой
домашнего обихода. В этой семейке Виталий встретил майские праздники, даже
целовался с кем-то. Потом все разлетелось вдребезги.
В начале мая объявили о подписке на новый заем. Виталия назначили
агитатором и послали на ткацкую фабрику. С заполненными ведомостями зашел он
в партком и увидел сестер. Тоже агитаторы, они упрашивали какую-то женщину
подписаться на две зарплаты. Женщина скучно и рассудительно доказывала, что
никак не может подписаться, потому что ее сынишка идет в первый класс и
много ему надо -- и портфель, и форма, и учебники, и обувь, и пальтишко.
Сестры, увидев Игумнова, улыбнулись ему и ужимками дали понять, что вот
оформим эту женщину и будем свободны. Виталий сидел, ждал, слушал... Сестры
не понимали женщину, не верили ей и настойчиво советовали меньше тратить на
еду, на развлечения, тогда и останутся деньги на пальто и книжки.
-- Сыну, что ли, меньше кушать?
-- Ну да. И вам. Надо же помогать родине.
Двадцатилетняя Аня, более сообразительная, воскликнула вдруг:
-- Что мы все говорим о вашей зарплате? Муж ваш тоже ведь зарабатывает!
-- У меня нет мужа.
-- Как так нет? Погиб? Пенсию, значит, получаете!
-- У меня нет мужа, -- с прежним упрямством повторила женщина, но рука,
защищаясь, поднялась к горлу. -- И не было.
Нина, младшая, обидчиво округлила рот:
-- Сами тогда виноваты...
Женщина встала, не то крякнула, не то прохрипела что-то и ушла, не
отрывая рук от горла... У Виталия противно дрожали колени, чем-то
закупорились уши, сестры разевали рот, что-то спрашивали, он не слышал их.
-- Какие вы дряни...
Они не поняли, не поверили. Уходя, он сказал еще раз:
-- Вы, вы -- дряни.
7
Газеты известили о появлении "плесени". Причисленные к "плесени"
молодые люди круглыми сутками сидели в ресторанах, пропивали родительские
денежки, а если и покидали ресторан, то для того лишь, чтоб, сев за руль
подаренного папашей автомобиля, задавить прохожего с умеренной зарплатой.
Отсюда -- от родительских денежек -- и преступность в стране, и все беды.
Генерал Игумнов бывал в Москве редко: служба протекала в заграничных
командировках. Начитавшись газетных фельетонов, генерал прислал капитану
Шелагину письмо. Генерал писал, что приветствует стремление капитана привить
сыну истинно офицерские навыки и впредь будет поддерживать Шелагина во всем.
К письму прилагался документ, дающий комбату право получать курсантскую
стипендию Виталия Игумнова. Деньги ему выдавать на руки только на самое
необходимое.
Комбат оповестил офицеров о предоставленной ему свободе и с жаром
продолжил воспитание.
В летний отпуск Игумнов не попал: отсиживался на гауптвахте. Узнав об
очередном ударе, он решил, что не попросит у комбата ни копеечки. Не стал
записываться в увольнения. Но Шелагин по собственному курсантскому опыту
знал, как губительно долгое сидение в казарме. Он заставил Игумнова одеться,
вручил ему увольнительную, дал деньги -- на кино и трамвай. Виталий швырнул
их на улице в канаву и до полуночи ходил вокруг училища.
Остряки советовали ему утешиться тем, что к выпуску он станет
миллионером. Утешение слабое.
В пяти километрах от города -- пристань, сюда и приехал в воскресное
утро Виталий. Снял погоны с шинели, выдрал звезду из шапки, сошел за
демобилизованного солдата, до вечера таскал мешки под тяжелым ноябрьским
небом. Спина не гнется, суставы побаливают, зато в кармане сразу две
стипендии. Три таких воскресника -- и денежная проблема решена. Теперь можно
насладиться мщением, напиться и поскандалить в батарее.
На этот раз он не попадает на гауптвахту, его выручает плеврит.
Температура подскочила до сорока, Виталий очнулся в госпитале, открыл глаза
-- в изножье койки сидела жена врага, Катя, женщина ничем не примечательная,
серенькая особа, без претензий. Многие, правда, находили Катю Шелагину
симпатичной. А что в ней такого? -- возражали знатоки из курсантов. Курноса,
ноги тонкие, как спички, в фигуре ничего женского, худа, длиннорука.
Виталий поспешил закрыть глаза... Но Катя не вставала и, странно,
действовала как-то успокаивающе: спать хотелось под этот голос и неприятно
было не слышать его.
Как все медсестры, Катя преклонялась перед искусством врачей и, как все
медсестры, полагала, что не хуже их разбирается в медицине. Так это или не
так, но Виталий поправлялся быстро. Попросил Катю ускорить выписку, с
улыбкой слушал ее милую дребедень по утрам, когда обход закончен и все
микстуры выпиты.
Подполковник-танкист, редко открывавший рот, произнес однажды с
лирическим надрывом:
-- Бывают же такие женщины... Ничего не надо, пусть только сидит рядом
и говорит о погоде... Век бы слушал.
Навещали курсанты, приносили новости. Перед самой выпиской
предупредили: комбат ищет повод, чтоб не пустить его, Игумнова, в зимний
отпуск, грозится вновь посадить на гауптвахту.
-- Я его сам посажу! -- Виталий отбросил одеяло и долго ругался.
8
Все училище следило за этой парой -- Шелагин и Игумнов. Комбат хранил
письмо генерала рядом с партийным билетом и размахивал им, когда его
начинали урезонивать. Сорока и тот чувствовал что-то неладное. Письмо он
тоже прочел и выразился туманно: "С етим делом надо бы помягче".
В схватках с Шелагиным затачивался характер Игумнова. Он стал
осторожен, стремителен и нападал без предупреждения. В мелких стычках себя
не истощал, сохранял силы для крупных операций.
Однажды Шелагин обходил строй увольняющихся, дошел до Виталия, подергал
пуговицы на его шинели. Все как будто в норме, но нерадивому воспитаннику
надо напоминать и напоминать. Вдруг Игумнов прервал его:
-- Но и вы тоже одеты не по форме.
-- Как? Где? -- Степан Сергеич отступил на шаг и оглядел себя. Не нашел
ничего подозрительного и уставился на курсанта.
-- У вас на кальсонах, -- процедил Игумнов, -- пуговицы неформенного
образца.
Строй дрогнул. Дневальный убежал в уборную -- отсмеиваться.
Рассерженный комбат тут же отправил Виталия на гауптвахту.
Офицеры уже в полный голос говорили о том, что Шелагина надо умерить, а
тот упрямо доказывал Набокову, что его, Шелагина, требовательность основана
на статьях устава, а уклонение от устава -- гибель для армии.
-- Верно, -- кивал Набоков. -- Правильно. Но устав не может охватить
все случаи жизни, типовые обстоятельства -- это да. Он дух, а не буква.
Устав говорит, что к военнослужащим, не выполняющим приказа, применяются все
меры воздействия. Насколько я знаю, вы же не занимаетесь рукоприкладством.
-- Это оговорено уставом, -- возражал комбат. И цитировал: -- Своими
действиями командир не должен унижать человеческое достоинство.
-- Вот-вот... А что такое человеческое достоинство? Не только
требование не тыкать подчиненного. Здесь тонкость, здесь индивидуальный
подход...
-- Мои действия в отношении курсанта Игумнова одобрены его отцом.
Полковник умолкал: спор с самим генералом Игумновым невозможен.
Все же он написал обстоятельное письмо генералу Игумнову.
Игумнов-старший инспектировал учения, письмо получила Надежда
Александровна и на самолете вылетела в город на Волге. Она сняла номер в
гостинице военного коменданта, два-три телефонных разговора -- и сын, живой,
и здоровый, с отпускным билетом в кармане входил к ней.
Встреча была безрадостной. Виталий позволил обнять себя, отстранил
мать, сел у окна, на нее не смотрел.
-- Набоков предлагает перевести тебя в ЛАУ -- ленинградское училище.
-- Все равно...
Гостиница находилась в одном здании с комендатурой, окна номера
выходили на плац, где арестованные носили кирпичи, мели двор. И он недавно
тоже под винтовкой таскал здесь дрова, махал метлою. Скорей бы выпуск,
попросить у отца назначение в глушь, на Сахалин или Камчатку, это отцу
понравится; это он сделает. Посл