человек.  Его  надо
перевоспитать, нещадно дисциплинируя.
     -- Это отец-то его -- буржуй?.. Ну, Вася...
     Но в остальном Шелагин был согласен с соседом. Суровая воинская закалка
пойдет только на пользу Игумнову.

        4

     Курсант  Игумнов пошумел  и  затих, самому надоело фанфаронить, пускать
мыльные пузыри. Было ему в училище скучно на лекциях. В часы, отведенные для
самостоятельных  занятий,  утыкал  он  в  ладони лицо  и  думал,  вспоминал,
улыбался,  морщился.  Весь   мир  заслонили   придирки  Сороки,  наставления
помкомвзвода,  наряды, тревоги  и  марши  --  двадцать  километров  с полной
выкладкой, с полпудом песка в ранце. Покинутый же мир был так великолепен!
     Пятнадцатилетие застало  его в Варшаве, отец подарил ему часы, адъютант
отца раздобыл американский  "виллис". Бойкий сын вскочил в машину,  помчался
на Маршалковскую, где в бесчисленных кабачках толкался любопытнейший сброд.
     Все же он кончил восемь классов школы для русских, и родители отправили
его в  Москву, опытные  писаря же  сделали  ему справку:  девять классов.  В
Москве его  поселили в удивительном доме. Жили в нем семьи высших офицеров и
дипломатов,  дети  их  чувствовали  себя вольготно.  Каждый вечер  -- легкие
попойки, через  день -- танцы  в салоне  на седьмом  этаже. Дети радовались.
Отцы у них служили в  Германии, не представляя себе, чем занимаются их  дети
после занятий  и  лекций. Смышленые  адъютанты  высылали  сыновьям  ящики  с
коньяком, блоки  сигарет, плитки твердого,  как жесть, немецкого шоколада. О
дочках   заботились   матери,    снабжая   их   тушенкой.    Так   появились
надписи-объявления  на  квартирах: "Помни,  что  ты пришел сюда пить,  а  не
жрать!"  Квартиры-тушенки шли  в гости к квартирам-бутылкам. Расходились под
утро   и   после  короткого  сна   разъезжались   по  школам  и  институтам.
Скоропалительно влюблялись и расставались. Писали родителям чинные письма. С
папиросой в зубах расхаживали по карнизу восьмого этажа.
     Дети как равного  встретили Витальку  Игумнова. По их  совету он  смело
сунулся  в  десятый класс  и  кончил  его  с  медалью.  Остальное было,  как
говорится, делом  техники.  Выбор пал  на энергетический институт.  Расплата
наступила  через два года.  Отца  перевели в  Москву,  он ужаснулся  порокам
единственного  сына,  отвел  его  в  военкомат  и  Виталий  в  сопровождении
адъютанта уехал перевоспитываться.  Генерал же  получил квартиру у  стадиона
"Динамо" и остался на время в Москве.
     Теперь, затихая в жужжащем классе, он  с  запоздалым облегчением думал,
что отец прав. Нельзя было жить так безобразно и весело. Вот жизнь: тридцать
человек во взводе,  тридцать парней  из глуши, из послевоенной деревни. Один
--  сирота, у другого -- сестер и братьев  куча  голодная... Сколько времени
потеряно,  вспоминать  о нем стыдно. Как жить, с  кем  быть? Остаться  самим
собой? А кто  он?  Что такое его "я"?  Какое оно имеет значение для  всех? И
важно ли быть самим собой?.. Выбор  облегчен. Будь  таким,  как все,  и тебе
станет хорошо, тебя не будут загонять в наряды. Люди живут по законам -- что
здесь, в армии, что там, в Москве.
     За три месяца  Игумнова научили подчинению, он привык к нему, оно стало
условием бытия.  Не мог лишь привыкнуть  к терзавшему его голоду. Кормили не
то что плохо, а неприятной, грубой пищей. В Москве он  как-то не задумывался
над  смыслом   и   значением  еды.  Хочется  есть   --  звонил   Вальке   из
квартиры-тушенки. Нет Вальки -- еще лучше, можно пойти в ресторан.
     Жесткая гимнастерка на исхудавшем теле да суп-концентрат  в столовой --
вот оно, новое житье-бытье. Да раздумья о правде и праве. Как случилось, что
Мефодий Сорока может повелевать  им?  Почему нельзя сказать  то, что  рвется
наружу? Ответы приходили не сразу, выстраданные ночами дежурств  и караулов,
километрами безжалостных маршей.  Да, это так,  это  армия, когда-нибудь  ее
распустят,  но сейчас  она необходима -- для того чтобы везде исчезли армии.
Поэтому ее надо укреплять -- армию  страны, в которой ты родился, к  которой
принадлежит  твой  отец  Хороша  была  бы  армия,  допускающая  невыполнение
приказа,  эта армия не  просуществовала бы  и  недели.  Все,  что вредит ей,
подавлено  необходимостью. Но  где  же  предел  этой  необходимости?  Сорока
спрятал  щетки и  веники,  заставил его крохотной тряпкой вылизывать  ротную
уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.
     Но и  со  старшиной  Сорокой  Игумнов примирился. Очень хорошо  учился,
правильно вздергивал подбородок по команде "смирно". Лишь  голод  мучил его.
Мать тайком  от  отца  отправляла  ему  посылки --  каждую  неделю.  Посылки
торжественно открывались во  взводе.  На долю Игумнова доставались крошки от
печенья на дне  ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным
в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.
     На шестом месяце службы организм приспособился и к этому, тело окрепло,
мускулы  затвердели,   обрели  гибкость   и   силу.  Игумнов   записался   в
гимнастическую секцию.
     Но это -- уже позднее. Зимой же, в разгар недоедания, случился занятный
эпизод.

        5

     В середине января капитан Шелагин заступил  на дежурство  по училищу --
был выходной день. С  обычным старанием осматривал он увольняющихся, обходил
ротные  помещения,  выслушивал рапорты  дневальных и дежурных в  батареях  и
дивизионах, сгонял  с  коек приспнувших  курсантов,  брал пробы в столовой и
записывал, что завтрак (обед) приготовлен плохо.
     Походив по училищу, Шелагин понял  твердо и  непреложно: где-то  что-то
делается, не разрешенное им и другими офицерами. Быстро и осторожно начал он
высматривать  все  вокруг. Оставшиеся в училище  курсанты вели  себя  как-то
странно.  Казалось,  имели   какую-то   тайну,   перешептывались,   довольно
посмеивались  и  с  еле уловимой насмешкой  встречали дежурного. Сурово сжав
губы, комбат возвратился в комнату дежурного офицера. Ускорил шаг  и взбежал
на вышку, откуда просматривалась территория части. Так вот оно что!
     Шелагин увидел с  вышки,  что в снегу протоптана дорожка к заброшенной,
назначенной к слому старой бане и по дорожке  туда и обратно снуют курсанты.
Выходящие из баньки (над  ней струился легкий дымок) шли медленно, довольно,
успокоенно.  Направлявшиеся в баньку, наоборот, торопливо пересекали снежную
целину  и скрывались в предбаннике, что-то  неся  под гимнастеркой. Было все
непонятно, таинственно, странно... Дикие картины замелькали в голове Степана
Сергеича. Пьянка в расположении воинской части! Вертеп -- там же!
     Стремглав бросившись  вниз,  Шелагин ворвался  в дежурку  и  немедленно
позвонил Набокову.
     -- Товарищ полковник! -- приглушенно  закричал он в трубку. -- Странные
вещи происходят в училище! Требуется ваше присутствие!
     Набоков уточнил,  что называет  дежурный  странным, и  приказал собрать
всех офицеров.
     Дома офицерского состава  -- на территории училища, поэтому минут через
пятнадцать собрались все. Шелагин с фронтовой краткостью доложил обстановку,
разработал вчерне операцию:  надо перейти в  учебный корпус  и оттуда рывком
достичь глухой, без окон, стены бани.  Набоков добавил: идти  для скрытности
не  всем,   а  некоторым.  Желающих  набралось  четыре  человека,  остальные
отказались.  Шелагин  и  Набоков  --  по  долгу службы, лейтенант  Суровцев,
любопытный,  как  галчонок,  и  майор  Шкасло, холостяк со  стажем,  большой
любитель патрулировать в городском парке.
     Штурмовая  группа  распылилась и  сошлась  в  учебном корпусе.  Шелагин
переложил пистолет в  карман и первым  бросился к  бане. У двери  ее  группа
остановилась, офицеры собрались с духом и вкатились внутрь.
     Около  полувзвода  курсантов,  раздевшись  в жаре  до пояса, сидели  на
лавках и курили. У  низкой печки стоял  Виталий Игумнов  и  держал над огнем
котелок на палке. Как только офицеры ворвались в баньку, сидевшие вскочили и
вытянулись. Лишь один Игумнов, не решаясь бросить котелок в огонь, продолжал
держать его на палке обеими руками и на появление начальства реагировал тем,
что повернул в сторону офицеров  голову и посмотрел весьма враждебно --  как
человек, которого оторвали от очень полезного дела.
     -- Что  здесь  в конце концов происходит?  -- взорвался после недолгого
оцепенения Набоков.
     -- Как что? -- удивился Игумнов. -- Картошку варим.
     Это была правда. Раздобыв картошки, курсанты носили ее в баньку и здесь
варили. Поняв наконец, чем занимаются  его  воспитанники, полковник  Набоков
круто повернулся и вышел красный от возмущения и стыда, направился  к своему
домику.
     Оставшиеся в баньке офицеры не знали, что делать им дальше  и что хотел
выразить Набоков  своим уходом -- суровое осуждение или, наоборот, нежелание
заниматься  пустяками.  Первым  опомнился  Шелагин.  Он  вытащил  блокнот  и
переписал всех  курсантов,  не преминув  заметить,  что  они нарушают  форму
одежды. Затем приказал загасить печку и вообще прекратить безобразия.
     На следующий  день  Набоков собрал в  училищном зале весь  первый курс.
Неслужебным, мягким голосом заговорил о том, что страна не оправилась еще от
военной  разрухи, что он,  начальник училища, понимает, как непривычно после
гражданки попасть  на паек, что  он  сам лично  не  раз  проверял  раскладку
продуктов в столовой, выгнал  двух  интендантов,  отдал под суд повара,  что
сейчас курсанты получают грамм в грамм свою норму. Пройдет несколько месяцев
-- и они  привыкнут  к  рациону. Ведь не  жалуются  же  старшие курсы,  хотя
питаются тем же! А пока не следует ли пойти  на такой вариант: изменить часы
приема пищи (обеда и ужина) так, чтобы они падали на самое "голодное"  время
дня?
     Полковник  оглядел  притихшие ряды  курсантов  -- они  сидели,  как  на
лекции.
     -- Вот  я  вас спрашиваю,  друзья, в какое  время  дня вы больше  всего
хотите есть?
     Никто  не  успел еще  поразмыслить  над вопросом,  как  Игумнов  громко
выпалил:
     -- После обеда, товарищ полковник!
     Только Шелагин не рассмеялся, наполненный подозрениями и догадками.
     --  Сорока,  плохо  воспитываем,  --  подытожил  он.  --  Крути  гайку.
Старшина, получив указание,  гайку крутил до срыва резьбы. Курсанту Игумнову
запретили  после  зимней сессии ехать  в  Москву -- чтоб  не отъедался  и не
пропитывался  пережитками.  В первое же увольнение Виталий напился, пришел в
училище и заорал:
     -- Где Шелагин? Где эта брянская дубина? Подать его сюда!
     Пьяных слушают  только в милиции,  в армии  с  пьяными  не говорят,  их
укладывают на койку, а утром уже разбираются: с кем пил, сколько, где, когда
и на какие деньги. Шелагин брезгливо оглядел Виталия  и приказал окатить его
холодной  водой. Появился приказ: "Курсант Игумнов, сознательно приведя себя
в бессознательное состояние путем распития 0,5 л водки..."  Короче -- десять
суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Стращая первокурсника,
Мефодий Сорока напутствовал:
     -- Ты у меня побалуешься на гауптической вахте!

        6

     Гимнастерка обрезана почти до ремня, воротник свободолюбиво расстегнут,
сапоги (офицерские) начищены до неправдоподобного блеска -- таков курсант на
танцах. Виталий  не отличал мазурку  от гавота, офицерских сапог не имел, но
лихо отплясывал  фокстрот и танго.  Очень  скоро он познакомился с  сестрами
Малиниными, ходил к ним по воскресеньям, слушал, как старшая, консерваторка,
выстукивает на рояле что-то из Глазунова. Младшая обучалась в пединституте и
красиво  рассуждала о  воспитании.  Мамаша,  дама  из  профсоюзного  актива,
помогала  дочкам, оттеняя  их интеллигентность не очень  искренней простотой
домашнего обихода. В этой  семейке Виталий встретил  майские праздники, даже
целовался с кем-то. Потом все разлетелось вдребезги.
     В  начале мая объявили  о подписке  на  новый  заем. Виталия  назначили
агитатором и послали на ткацкую фабрику. С заполненными ведомостями зашел он
в  партком и увидел сестер. Тоже агитаторы,  они упрашивали какую-то женщину
подписаться на две зарплаты. Женщина скучно и  рассудительно доказывала, что
никак не может  подписаться,  потому что  ее сынишка  идет в  первый класс и
много  ему  надо  -- и портфель, и  форма, и учебники, и обувь, и пальтишко.
Сестры,  увидев Игумнова,  улыбнулись ему и  ужимками дали понять,  что  вот
оформим эту женщину  и будем свободны. Виталий сидел, ждал, слушал... Сестры
не понимали женщину, не верили ей и настойчиво  советовали меньше тратить на
еду, на развлечения, тогда и останутся деньги на пальто и книжки.
     -- Сыну, что ли, меньше кушать?
     -- Ну да. И вам. Надо же помогать родине.
     Двадцатилетняя Аня, более сообразительная, воскликнула вдруг:
     -- Что мы все говорим о вашей зарплате? Муж ваш тоже ведь зарабатывает!
     -- У меня нет мужа.
     -- Как так нет? Погиб? Пенсию, значит, получаете!
     -- У меня нет мужа, -- с прежним упрямством повторила женщина, но рука,
защищаясь, поднялась к горлу. -- И не было.
     Нина, младшая, обидчиво округлила рот:
     -- Сами тогда виноваты...
     Женщина встала, не  то  крякнула, не  то  прохрипела что-то  и ушла, не
отрывая   рук  от  горла...  У  Виталия   противно  дрожали  колени,  чем-то
закупорились уши, сестры разевали рот, что-то спрашивали, он не слышал их.
     -- Какие вы дряни...
     Они не поняли, не поверили. Уходя, он сказал еще раз:
     -- Вы, вы -- дряни.

        7

     Газеты  известили  о  появлении  "плесени".  Причисленные  к  "плесени"
молодые люди  круглыми  сутками сидели  в ресторанах, пропивали родительские
денежки, а  если и  покидали  ресторан, то для того лишь, чтоб, сев  за руль
подаренного папашей  автомобиля, задавить  прохожего  с умеренной зарплатой.
Отсюда -- от родительских денежек -- и преступность в стране, и все беды.
     Генерал Игумнов  бывал в Москве редко: служба  протекала  в заграничных
командировках.  Начитавшись  газетных  фельетонов, генерал прислал  капитану
Шелагину письмо. Генерал писал, что приветствует стремление капитана привить
сыну истинно офицерские навыки и впредь будет поддерживать Шелагина во всем.
К  письму  прилагался документ, дающий комбату  право  получать  курсантскую
стипендию  Виталия Игумнова.  Деньги  ему  выдавать на руки  только на самое
необходимое.
     Комбат  оповестил  офицеров  о  предоставленной  ему свободе  и с жаром
продолжил воспитание.
     В летний отпуск Игумнов не  попал:  отсиживался на гауптвахте. Узнав об
очередном ударе, он решил,  что не попросит у  комбата  ни копеечки. Не стал
записываться  в  увольнения. Но Шелагин по  собственному  курсантскому опыту
знал, как губительно долгое сидение в казарме. Он заставил Игумнова одеться,
вручил ему увольнительную, дал деньги --  на кино и трамвай. Виталий швырнул
их на улице в канаву и до полуночи ходил вокруг училища.
     Остряки  советовали  ему  утешиться  тем,  что  к  выпуску   он  станет
миллионером. Утешение слабое.
     В пяти километрах от города  -- пристань, сюда и  приехал в  воскресное
утро  Виталий.  Снял  погоны  с  шинели, выдрал звезду  из  шапки,  сошел за
демобилизованного  солдата,  до вечера  таскал мешки под  тяжелым ноябрьским
небом.  Спина  не  гнется,  суставы  побаливают,  зато в  кармане сразу  две
стипендии. Три таких воскресника -- и денежная проблема решена. Теперь можно
насладиться мщением, напиться и поскандалить в батарее.
     На  этот раз  он  не  попадает на  гауптвахту,  его  выручает  плеврит.
Температура подскочила до сорока, Виталий очнулся в госпитале,  открыл глаза
-- в изножье койки сидела жена врага, Катя, женщина ничем не примечательная,
серенькая особа, без  претензий.  Многие,  правда,  находили  Катю  Шелагину
симпатичной. А что в ней такого? -- возражали знатоки из курсантов. Курноса,
ноги тонкие, как спички, в фигуре ничего женского, худа, длиннорука.
     Виталий поспешил  закрыть  глаза... Но Катя  не  вставала  и,  странно,
действовала как-то успокаивающе: спать хотелось  под этот  голос и неприятно
было не слышать его.
     Как все медсестры, Катя преклонялась перед искусством врачей и, как все
медсестры, полагала, что не хуже их  разбирается в медицине. Так это или  не
так,  но  Виталий  поправлялся  быстро.  Попросил  Катю ускорить  выписку, с
улыбкой слушал  ее  милую  дребедень по утрам, когда  обход  закончен  и все
микстуры выпиты.
     Подполковник-танкист,  редко  открывавший  рот,   произнес   однажды  с
лирическим надрывом:
     -- Бывают же такие  женщины... Ничего не надо, пусть только сидит рядом
и говорит о погоде... Век бы слушал.
     Навещали   курсанты,   приносили   новости.    Перед   самой   выпиской
предупредили:  комбат  ищет  повод, чтоб не пустить его,  Игумнова, в зимний
отпуск, грозится вновь посадить на гауптвахту.
     -- Я его сам посажу! -- Виталий отбросил одеяло и долго ругался.

        8

     Все училище следило за этой парой -- Шелагин и  Игумнов.  Комбат хранил
письмо  генерала  рядом  с  партийным  билетом  и  размахивал им,  когда его
начинали  урезонивать.  Сорока  и тот  чувствовал что-то неладное. Письмо он
тоже прочел и выразился туманно: "С етим делом надо бы помягче".
     В  схватках   с  Шелагиным  затачивался  характер  Игумнова.   Он  стал
осторожен, стремителен и  нападал без предупреждения. В мелких  стычках себя
не истощал, сохранял силы для крупных операций.
     Однажды Шелагин обходил строй увольняющихся, дошел до Виталия, подергал
пуговицы на  его  шинели. Все как  будто в норме, но нерадивому воспитаннику
надо напоминать и напоминать. Вдруг Игумнов прервал его:
     -- Но и вы тоже одеты не по форме.
     -- Как? Где? -- Степан Сергеич отступил на шаг и оглядел себя. Не нашел
ничего подозрительного и уставился на курсанта.
     -- У  вас на  кальсонах, --  процедил Игумнов, -- пуговицы неформенного
образца.
     Строй  дрогнул.  Дневальный   убежал   в   уборную   --   отсмеиваться.
Рассерженный комбат тут же отправил Виталия на гауптвахту.
     Офицеры уже в полный голос говорили о том, что Шелагина надо умерить, а
тот  упрямо доказывал Набокову, что его, Шелагина, требовательность основана
на статьях устава, а уклонение от устава -- гибель для армии.
     -- Верно,  -- кивал Набоков. --  Правильно. Но устав  не может охватить
все случаи жизни,  типовые обстоятельства --  это да. Он  дух, а  не  буква.
Устав говорит, что к военнослужащим, не выполняющим приказа, применяются все
меры воздействия. Насколько я знаю, вы же не занимаетесь рукоприкладством.
     -- Это оговорено  уставом, --  возражал комбат.  И цитировал: -- Своими
действиями командир не должен унижать человеческое достоинство.
     --  Вот-вот...  А   что  такое  человеческое   достоинство?  Не  только
требование  не  тыкать  подчиненного.  Здесь  тонкость, здесь индивидуальный
подход...
     -- Мои действия в отношении курсанта Игумнова одобрены его отцом.
     Полковник умолкал: спор с самим генералом Игумновым невозможен.
     Все же он написал обстоятельное письмо генералу Игумнову.
     Игумнов-старший   инспектировал   учения,   письмо   получила   Надежда
Александровна  и  на самолете  вылетела в город на Волге. Она  сняла номер в
гостинице военного коменданта, два-три телефонных разговора -- и сын, живой,
и здоровый, с отпускным билетом в кармане входил к ней.
     Встреча  была безрадостной.  Виталий  позволил  обнять  себя, отстранил
мать, сел у окна, на нее не смотрел.
     -- Набоков предлагает перевести тебя в ЛАУ -- ленинградское училище.
     -- Все равно...
     Гостиница  находилась  в  одном  здании  с  комендатурой,  окна  номера
выходили  на плац, где арестованные носили кирпичи, мели двор. И  он недавно
тоже под винтовкой таскал  здесь  дрова,  махал  метлою.  Скорей  бы выпуск,
попросить  у  отца  назначение в глушь,  на  Сахалин или  Камчатку, это отцу
понравится;  это он  сделает.  Посл