:  он  любил  сколотить  компанию,  в  меру   выпить   и
приволокнуться. С годами начал сдавать, кочевая холостяцкая жизнь  Родионову
приелась,  мечталось  о доме  своем, о детях. По вечерам  Родионов корпел  в
библиотеке  академии,  потом  шел  в кино, в  зал  заходил  перед  последним
звонком.  В  Москве он  пристрастился  одно  время  к  театру, несколько раз
передавал  цветы понравившейся певице,  однажды прошел в антракте за кулисы,
пробежали  мимо  две  голоногие  девчонки,  фыркнули:  "Поклонник!"  Николай
Федорович отдал букет пожарнику и ушел из театра -- навсегда.
     Тыча вилкой в маринованные грибы, Родионов рассказывал:
     --  Леса  у нас  могучие, мальчонкой схватишь  корзину  -- да в лес  за
грибами белыми. Принесешь,  а бабка не хвалит, скажет так: и это  тоже гриб.
Любила, старая,  сыроежки... Они,  сам  попробуй, в маринаде и соленье лучше
всех... Приезжают иногда оттуда. На  днях  земляк  был  один. Приходится  то
подбросить им  чего, то  похлопотать. Один генерал на всю деревню -- защищаю
из последних...  Звезды, спрашиваешь,  за  что  получил... За  опыт. Знаешь,
когда  в грязь надо шлепнуться, собственную шкуру сохраняя... А когда и  под
пули пойти. Ответственность.
     -- Николай  Федорович, вам Сталина  жалко?.. Мне отец  рассказывал,  он
любил вас, Сталин...
     -- Ну, любил, ну и  что?..  Когда  тебя любят, хочешь быть достойным...
Тяжелый он  человек, неудобный...  Был  бы  другой  поблизости  с  такой  же
властью, тогда и сравнивать можно... Ну, ладно, хватит, пойдем...
     Он  посадил  Виталия в  такси,  не  отходил,  стоял,  положив  руку  на
приспущенное стекло.
     --  Вот что...  Надо -- заезжай... Привет передай матери и отцу. Скажи:
хорошо у них, да ведь дела-то такие... Ну, все...
     Когда  такси заворачивало  за угол, Виталий  увидел  -- Родионов понуро
смотрел ему вслед, и что-то жалкое, подавленное было в его фигуре.

        11

     В  институте наконец  признали  его  своим.  Виталий научился  понимать
студенческую тарабарщину,  скромные вечеринки не обходились без его участия,
в расчет  принимался и  карман генеральского сынка. Но это вначале, а  потом
убедились, что он просто хороший парень.
     Тем не менее о своей жизни Виталий думал так: идиотская. Мать перенесла
телефон в свою комнату. Родионов звонит ей каждодневно. Настоящих друзей нет
и  находить не  хочется,  подруг --  тоже,  а одиночество  гнетет. В  группе
отличные ребята,  очень милые  девчонки,  но с ними скучно;  он учится лучше
всех, он старше всех.
     Приближался новый, 1954 год. Он учился уже на четвертом курсе.
     В  тот  день ему нездоровилось, от  беспрестанного повторения "Голубки"
(ее  мурлыкала вся  Москва) голова трещала,  мелодия преследовала везде,  на
всех  этажах  громадного  Дворца   культуры  автозавода.  Виталий   ушел  на
антресоли,  где разрешалось курить. У стены напротив девчонка в  дешевеньком
платье неумело потягивала сигарету.
     -- Легкие  поберегла  бы,  красуля,  -  посоветовал  Виталий.  Ответила
девчонка  нелюбезно:  катись,  мол,   подальше.  Хорошенькое  личико  ее  не
повернулось в сторону советчика; знает она таких благодетелей.
     -- Лимонад будешь?
     -- Очередь большая в буфете.
     -- Достану. Пойдем.
     У буфета -- свалка. Виталий оттер худосочных, выдрался из толпы с двумя
бутылками, пакет с яблоками зажат под мышкой.
     -- Это  ты брось... Вино я не пью. -- Девушка  скорчила гримасу, личико
пошло морщинами. -- Сам пей.
     -- Мама запрещает?
     -- Ты мамашу  мою не затрагивай... --  В надтреснутом  голоске зазвякал
металл. -- Хочешь -- пей, не хочешь -- забирай свою бутылку и уматывай.
     -- Серьезная ты.
     -- Семнадцать минуло. Взрослая уже.
     -- Замужем побывала?
     -- Угадал. Развелась. Пил, сволочь...
     -- Врешь все, верно?
     -- Я не вру, не научилась. А кто врет -- я их сразу вижу.
     -- Вот я -- вру?
     -- Фраер ты, больше никто.
     -- Ты со мной по блатному не разговаривай. Не терплю.
     -- Скажи-ка пожалуйста... Обиделся. А с чего? Что я  -- не вижу,  какой
ты? Говори честно: зачем пристал ко мне? Подвалиться по дешевому хочешь?
     -- Угадала, красуля.
     -- Смотри-ка, не боится... Так слушай: не выйдет.
     -- А я это знаю. Скучно -- вот и заговорил.
     -- Ну, раз скучно -- пойдем потанцуем. Вино допивай, с концами уйдет...
     -- Как зовут?
     -- Ася.
     -- Меня -- Витькой.
     Жила  она  в  переулке  Стопани,  рядом  с  улицей  Кирова,   позволила
поцеловать себя -- раз, другой, потом отпихнула сильным и быстрым кулачком:
     -- Ну ты! Сыму туфли и в лоб врежу!
     Виталий молчал, не зная, что ему -- обижаться или смеяться.
     -- Приходи завтра утром, -- смягчилась она. -- Потреплемся.
     О лекциях в таких  случаях забывают. Виталий храбро позвонил  три раза,
почему-то решив, что фамилия Аси -- Арепина. Выше всех указаний о количестве
звонков -- старорежимная табличка "Для писемъ". Ася, в халатике, свеженькая,
повела его по  коридору.  Квартира --  коммунальная,  на исписанной  цифрами
стене криво висел телефон. В комнате -- поразительное убожество и стерильная
чистота, поддерживать ее не требовало многих усилий: стол, диван, громадный,
как  вагон,  шкаф,  высокая  кровать,  три  стула,  швейная  машинка  --  ни
украшений,  ни  безделушек,  на  стенах ни  портретика,  на окнах  ни клочка
материи.
     -- Одна живешь?
     --   Отец  погиб,  мать  в  позапрошлом  году  отвезла  на  Голицынское
кладбище... Вались на диван, мне юбку дошить надо.
     В моменты,  когда обрывалось стрекотание машинки, она успела рассказать
о себе. Работает на заводе, учится в вечерней школе, сегодня с утра занятия,
но надо доделать  юбку, в танцевальном  кружке она --  лучше  всех.  И  поет
хорошо.  Что  замуж выходила -- и  это  верно. Муженек  попался  хам  хамом,
пьяница, дурак, сволочь приблатненная.
     -- Танцую я, -- похвасталась Ася, -- дай бог.
     Она, торопясь, зубами повыдергала нитки, выскочила из халатика, влетела
в  шкаф, как в  отъезжающий  вагон трамвая, выпорхнула оттуда  в  юбчонке  и
героически закружилась на месте. Виталий  смеялся и хлопал. Ася покружилась,
села  на  подоконник  и  надломленным  голоском   с  древней  тоской   спела
"Лучинушку". Виталий удивлялся и удивлялся. Простота конструкции чужой жизни
умиляла и успокаивала. Он отдыхал. Все, оказывается, просто, нужно только не
усложнять ничего.  С  ним  говорили  так откровенно,  что  лгать,  утаивать,
притворяться  становилось физически  невозможным.  Впервые  рассказал  он об
училище, о Шелагине, о бесстыдной матери.
     -- Капитан-то этот где?
     -- Здесь болтается, здесь... Недавно встретил.
     Встреча оставила  неприятнейшие воспоминания.  Бывший  враг прозябал  в
столице, терпел нужду и лишения. Из армии его вытурили, уже в Москве выгнали
за что-то с работы. Видочек у него аховский, можно подумать -- спился.
     Ася оторвалась от машинки, глянула на него через плечо:
     -- Ты-то живешь получше... Не мог помочь ему?
     -- Дал я ему денег... Да они ли ему нужны? Работа.
     В полдень она  принесла из кухни лапшовый суп. Виталий  выложил на стол
коробку конфет. Конфеты Асе понравились. Все ж она заметила:
     -- Принес бы лучше селедку пожирнее.
     Он проводил ее до метро и поехал в институт сдавать  лабораторки. Бывал
он у нее  часто, раз  или  два в неделю.  Ходили на  танцы,  в  кино. Ася по
дешевке  купила отрезик и скроила вечернее платье. Вместе обсудили и решили,
что  оно чудесно  сидит. Иногда  она звонила ему.  Если попадала на  Надежду
Александровну, старалась говорить благовоспитанно,  жеманилась, но  голосок,
построение фраз выдавали ее.
     -- У тебя  странные знакомства,  -- удивилась Надежда Александровна. --
Не мог найти получше?
     Виталий ответил грубо.
     Однажды  он залежался  у  нее на  диванчике, шел второй  час ночи.  Ася
разобрала  постель, окликнула  Виталия,  тот, задумавшись,  не  отозвался. В
изголовье кровати -- одна подушка,  Ася достала из необъятного шкафа вторую,
посмотрела на Виталия: нужна или не  нужна? Он думал, морщился, сбросил ноги
с дивана, снял с вешалки пальто.
     -- Не надо. Все у нас пойдет не так.
     -- Это ты верно сказанул, -- одобрила Ася. -- Что ты не  кот -- я давно
знаю. Ты. мне вообще очень нравишься. -- "Нравиться" у Аси означало  многое,
любовь она признавала только в  песнях. -- Я, -- продолжала  она, -- вышла б
за тебя  замуж,  но  ты-то не возьмешь меня. Не девушка -- раз, дура -- два.
Короче,  хромай  к  метро,   там  найдешь   такси.  Привет  папе-генералу  и
маме-генеральше.
     Она  умела копировать  людей. Очень похоже  изображала самого  Виталия,
походку  его, жест,  голос. Когда рассказывала о чем-либо и слов не хватало,
пускала в ход руки, могла передать ими то, что интонацией выражается больше,
чем самими словами.
     -- Тебе, Аська, на роду написано артисткой быть.
     Идет, возвращаясь  с танцев,  по переулку Стопани,  услышит  мелодию из
форточки  и  начинает  импровизировать,  поет  во всю  глотку,  настораживая
милиционера.
     В  квартире  ее  не любили.  Жила там разноплеменная  публика,  занятая
своими делами, соседями  не интересовались, молча выстаивали у своих плит на
кухне, у  каждой двери -- свой счетчик. Телефон звонит -- никто не подходит,
пока  Ася не подбежит, не  закричит  в даль унылого коридора: "Ян  Карлович,
вас!"
     В  рестораны  она  не  ходила, ни на  что  не  напрашивалась, гордилась
втайне,  что  Виталий приезжает к ней. Он  слышал  однажды,  как по телефону
выговаривала она подружке:
     - На кого это ты меня приглашаешь? На этого Жоржика? Чихала я на него с
седьмого этажа,  запомни, дорогая.  Знаешь, кто  ухаживает за мной?.. То-то.
Сказала бы тебе, лопнешь ты от зависти  Что? Помолчала бы лучше, тетеря. Ну,
пока.

        12

     А   потом  произошло  то,  чего  никто  не  ожидал,  не  предполагал  и
предположить не мог: в авиационной катастрофе погиб генерал Игумнов.
     Виталий  очнулся на третий  день после похорон. Надежда Александровна в
глубоком трауре принимает  соболезнования по телефону со всех концов страны,
и звонки оживляют ее.
     Жизнь продолжалась. Надо было жить, то есть ходить на лекции, говорить,
есть, спать.
     Из  финансового  управления  приехал  седой  джентльмен  --   полковник
Покровский, раскрыл синюю  папку  пенсионного дела. Надежде Александровне до
конца  жизни будет  выплачиваться  пенсия,  Виталию полагалась  треть оклада
покойного -- до окончания  института. Полковник  Покровский потрогал платком
глаза  и  попросил  Виталия  проводить  его.  В  молчании  дошли  до  метро.
Покровский расстегнул шинель, достал из-под кителя толстый пакет.
     Это была личная переписка  отца,  более сотни  писем,  написанных  им и
полученных им, он хранил их не в сейфе, опечатанном, кстати,  сразу же после
катастрофы, -- у верных друзей,  и друзья отца передали их сыну,  потому что
хорошо знали Надежду Александровну.
     Виталий прочел все письма в холодной аудитории и понял, что отец его не
тот  железный человек, каким он видел  его и  представлял в  отдалении. Отец
любил жить, делать добро, любил отдавать под суд мерзавцев, любил детей  и в
гарнизонах каждую неделю заходил в ясли, любил первым поздравить  офицеров с
повышением  и  любил  ненавидеть  тех,  кого  ненавидел. И  такого  человека
обманывала  мать.  Отголоски  давних  ссор  звучали в  письмах  матери.  Она
оправдывалась, сваливала все на "людскую зависть". Отец, не привыкший дважды
повторять написанное и сказанное, умолкал. Почему он  терпел? Почему  не дал
волю гневу? Кто его сдерживал?
     Чтобы снять с  себя давящую  тяжесть,  Виталий ездил  к  Асе.  Ася  все
понимала  --  по-своему. Не утешала,  не  ободряла.  Говорила,  как  обычно,
ходила,  как  обычно,  пела прежние жалостные песни,  и  Виталий  проникался
спокойствием.
     Родионов появлялся теперь ежедневно. Виталия избегал. Допоздна пил чай,
и  Надежда Александровна провожала его до стоянки такси. Мать начала курить,
далеко  отставляла  дымящуюся   сигарету  в  длинных   красивых  пальцах  --
получалось эффектно. Она и  в  девичестве  выглядела  скорее моложавой,  чем
свежей, и появление на сорок втором году седой пряди молодило ее.
     В  начале весны Надежда  Александровна решительно  заявила, что  вскоре
покидает Москву, жить будет в Ленинграде -- пока.
     Родионов вот-вот кончал академию. Виталий спросил:
     -- Николай Федорович получит назначение туда же?
     --  Ах, не стоит говорить об  этом, ты  неверно  понял бы меня. Как ты?
Поедешь со мной?
     Он сидел в своей комнате за столом, стол приставлен к окну, когда вошла
мать, не повернулся, знал, зачем она пришла.
     --  Я  останусь  в  Москве.   Уезжай  с  Родионовым  куда  хочешь.  Мне
наполеоновские  маршалы  не  нужны. Ты предавала  отца при жизни, предаешь и
после смерти. Проживу без тебя.
     По всхлипам, по сморканию он узнавал, что происходит за спиной его.
     -- Я буду помогать тебе... высылать деньги.
     -- Не надо. Родионову скажи, чтоб не приходил сюда больше,
     -- Николай Федорович очень хорошо к тебе относится...
     -- Не надо! Не надо! -- заколотил Виталий кулаками  по столу. -- У меня
был и есть отец! Не надо... Уходи.
     Через  неделю  Надежда   Александровна  уехала.  Солдаты  посносили   в
грузовики  многочисленные ковры, чемоданы, ящики,  баулы, саквояжи.  Виталий
походил по квартире, сказал: "А!" -- и звук прокатился по комнатам, растекся
по стенам, залег в углах. Тревожно забилось сердце. Все.
     Из   комендатуры   пришел   сердитый  майор,  потрогал   каждый   стул,
предупредил,  что придется  переезжать,  четыре комнаты -- это  многовато на
одного.
     В том же доме  на первом этаже Виталию дали квартиру с двумя небольшими
комнатками.  Он вывез из  нее  принадлежащую комендатуре  мебель, купил  все
новое, выпил  в одиночестве бутылку шампанского и поехал в  институт сдавать
зачет по импульсной технике.

        13

     В те годы в полувоенной форме ходили  ответственные и полуответственные
товарищи. У  Степана  Сергеича гражданского костюма  не  было,  сама  судьба
посылала ему зеленые петлички начальника охраны.
     Филиал фабрики --  на окраине города, в охране сплошь старички инвалиды
на  пенсии. Соберутся на  скамеечке  у проходной и  знай себе чешут языки. В
каждой смене караула -- свой начальник.  Боевой костяк пил зверски, от  него
не отставали подчиненные. Женщины, стрелки охраны, употребляли умереннее, но
могли при случае хлестко облаять.
     После короткого  приступа  отчаяния  Степан Сергеич  бросился  наводить
порядки.  Раз  ему поручили охрану государственного объекта,  он сделает все
возможное, но  объект останется невредимым. Опять он в гуще дел, опять он  в
борьбе  --  Степан  Сергеич  обретал  уверенность.  Окриками,  выговорами  и
беседами  он уменьшил  пьянство  до вполне  приемлемого уровня; от старичков
попахивало,  но  не всегда. Крикливые  бабы поприжимали языки.  Директор дал
доски,  дыры  в заборе  заделали, здания цехов  окружались  теперь  подобием
оборонительной полосы.
     Приоткрыв дверь кабинета,  Шелагин  часами  наблюдал, как проходят мимо
вахтера спешащие  на работу  люди. В узком  проходе  часто возникали пробки,
сипло кричали  вахтеры.  Надо,  решил Степан  Сергеич,  преобразовать  режим
пропускания,  расчленить  ползущую  массу  на составные  элементы  и создать
условия, позволяющие каждый элемент проверять отдельно. Степан Сергеич долго
ломал  голову и придумал.  Вычертил на  бумаге  устройство,  приложил к нему
объяснительную  записку,  остался доволен.  Изобретение  показал  технологу,
парню  с институтским  значком. Тот минут  десять рассматривал чертеж, потом
вдруг повалился на стол и расхохотался.
     --  Так это  ж  вертушка!  Обыкновенная  вертушка!  Приспособление  для
равномерного пропускания людей внутрь помещений!.. Вертушка!
     Чертеж и объяснительную записку технолог Шелагину не отдал, сказал, что
изобретение когда-нибудь  пригодится.  На  самом деле оно обошло  на  правах
остросовременного  анекдота многие молодежные компании,  попало  на  встречу
выпускников.
     Зайдя однажды к Шелагину, технолог посоветовал:
     -- Вам бы водой поинтересоваться, изобрести что-нибудь... Знаете, какую
воду пьют в цехах?
     -- А вы  почему  не интересуетесь? -- спросил угрюмо Степан Сергеич, не
простивший технологу хихиканья.
     -- А потому, дорогой, что пью другую воду... -- улыбнулся технолог.
     В бытность комбатом зайдет, бывало, Степан Сергеич в спальное помещение
курсантов,  увидит  незаправленную койку -- и рука его  тянется разравнивать
одеяло,  опережая зычный  оклик:  "Дневальный, ко мне!" Упав  до  начальника
охраны,  он  старался позабыть старые  навыки,  пил на  фабрике  желтоватую,
скверно пахнущую воду, грозился навести порядки и умолкал.
     Фабрика при строительстве своего филиала ухлопала все деньги на доделки
и переделки, к городской водопроводной  сети не подключилась и воду брала из
артезианской  скважины.  Недавно  пробурили вторую скважину,  из  нее забила
странная  жидкость -- жажду она утоляла,  хотя по  цвету и вкусу на  воду не
походила. Работницы жаловались, ходили к директору, им сказали, что вода эта
полезная, содержит много железистых соединений.
     Степан Сергеич  решился.  Налил в бутылку  воды  из крана и  поехал  на
санэпидемстанцию. Вернулся он быстро, смущенно проскользнул в свой кабинетик
(стол,  стулья, сейф), стал читать и перечитывать анализ. Заглянул начальник
смены  Дезнекин,  спросил, что нашли в воде. Степан  Сергеич  ответил  одним
словом. Станция написала больше,  но смысл официального документа сводился к
единственному слову, сразу облетевшему филиал. Вторая артскважина брала воду
из горизонта, куда утекали отбросы большого города.
     В  цехах зароптали. Илья  Семенович  Дворкин, главный инженер  филиала,
немедленно примчался в проходную.
     -- Вы сделали громадную политическую ошибку, товарищ Шелагин.
     -- Я? Какую?
     -- Вы обязаны были прежде всего поставить  в известность администрацию.
А уж мы знаем, что можно говорить рабочим, а что нельзя...
     -- Администрация пьет другую воду, -- возразил Шелагин.
     -- Кто вы такой? -- быстро спросил Дворкин.
     -- Начальник охраны. Вы же знаете.
     -- Как же, как же... Знаем, какой вы начальник охраны. Знаем! Знаем!
     Вторую артскважину, однако,  временно забили. Дворкин  знал всю Москву,
обзвонил друзей и договорился.  Санитарный контроль  сотнями ящиков браковал
поступавшую в  столицу  минеральную  воду. Фабрика скупила ее  за  ничтожную
мелочь, и рабочие пили отныне настоящий нарзан и боржоми.

        14

     Еще с  весны  рядом  с филиалом  в  ударном  порядке  возводился корпус
асфальтобетонного завода. Затем Москабель начал  копать траншеи., его сменил
Мосгаз, потом  Мосводопровод, потом  еще  кто-то, и в результате  вся округа
напоминала  участок   фронта  накануне  наступления  противника.  Бульдозеры
отгребли брошенные строителями металлоконструкции, вмяли  их в землю, подход
к  филиалу стал  танкоопасным. Спеша на  работу, люди  перекидывали  мостики
через  траншею, и Степану Сергеичу  не  приходилось  уже  выставлять второго
вахтера в проходной,  жидкая цепочка людей  мирно втекала в филиал. Когда же
начались  затяжные  осенние дожди, подобраться  к мостикам стало невозможно,
лишь  немногие  отваживались  пересекать  вздутое  грязью  пространство   от
автобусной остановки до проходной. Для Степана Сергеича  это не представляло
трудности, он не одну сотню километров  измесил на фронте. Рабочие же делали
крюк в полкилометра и протискивались через  дыру, неизвестно кем  сделанную.
Степан  Сергеич всполошился,  принял  экстренные  меры,  самолично заколотил
дыру. Но  люди спешили  на работу, дыра появлялась в другом месте. На другой
день  Степан Сергеич  прибежал утром, вс