страшилась этого провала в три бессонные ночи.  Когда  город  полон,  легче:
найдется  кто-нибудь,  не  даст  пропасть.  Но  сейчас  все    мои    друзья
разъехались, а родные вообще жили за границей. Меня ждал  комендантский  час
праздничного уик-энда.
     Одно  хорошо  в  отделении  "Скорой  помощи":  оно  представляет  собой
маленькую автономию  в  огромном  больничном  царстве.  Здесь  ты  сам  себе
хозяин; отчитываться, конечно, надо, но косвенно. И мне  не  придется  иметь
дело с тяжелым" травмами, я избавлена от искромсанных  тел,  гноя  и  крови.
Моя епархия - травмы психические,  тоже,  быть  может,  жуткие,  но  чистые,
бескровные, как мозг в черепной коробке. Мужчины и женщины  станут  изливать
на меня свои горести, а я - слушать и делать вид, будто мне  это  интересно.
Впрочем, утешение обманчивое: душевный  недуг  менее  зрелищен,  но  тем  он
страшней, и всякий раз, сталкиваясь  с  ним,  я  чувствую  себя  так,  будто
передо мной внезапно разверзлась бездна. В сущности, я  никогда  не  ощущала
тяги к медицине; мне понадобилось учиться семь лет, чтобы  понять,  что  это
поприще - не мое и что вообще-то ни  одно  поприще  не  влечет  меня  больше
других. Какую вину хотела я искупить, избрав этот путь?  Я  знала,  что  мая
жизнь пройдет без неожиданностей, как по заданной  программе,  и  ненавидела
ее не за то, что она конечна, а за то, что предсказуема. Я всегда  носила  с
собой в сумке томик стихов Луизы Лабе и кассеты Баха. В медицинском  центре,
где я работала, меня так и прозвали: "уокмэн"  -  за  то,  что  я  постоянно
ходила  в  наушниках.  Слушать  Иоганна  Себастьяна  Баха  в  клинике    или
диспансере - значит отгородить себя от мира волшебным щитом, взирать  на  ад
с высоты рая. Я включала музыку, и что-то божественное овладевало мною.  Кто
это  сказал  о  Бахе,  что  он  -  единственное    весомое    доказательство
существования Бога?
     Меня познакомили с другими дежурными врачами, среди них был  кардиолог,
совсем мальчишка с круглыми розовыми щеками,  анестезиолог,  рыжая,  слишком
ярко накрашенная женщина, длинный, сухопарый офтальмолог, молодой, но  лысый
хирург и еще, конечно, больничный  священник  целомудренного  вида,  который
словно извинялся перед всеми за то, что живет  на  свете.  У  меня  не  было
никакого  желания.  общаться  с  ними.  Никогда  не  любила  тесного  кружка
интернов   и    медперсонала,    сплоченного    духом    соперничества    да
привилегированным  положением  по  отношению  к  массе  страждущих.  Врачами
становятся  не  затем,  чтобы  приносить  людям  облегчение,  а  из  желания
помучить их на законном основании, наказать за их немощи.  Мне  претили  дух
ординаторской, похотливость иных  докторов,  подогретая  близким  соседством
смерти. Я не хотела слушать пикантных откровений медсестер,  вернувшихся  из
отпуска, не хотела знать глупых интрижек,  что  завязываются  здесь  долгими
ночами.  Я  заранее  презирала  их  всех,  опасаясь,  что  они  сочтут  меня
некомпетентной. Что такое презрение? Это боязнь  оказаться  хуже  других  и,
как результат, предвзятость в оценках: их мнение о тебе ты как бы  отсылаешь
им авансом. Три ночи мне предстояло существовать в постоянной нестыковке:  я
имею в виду ничтожность моих терзаний рядом с чужой бедой. Я так погрязла  в
собственных проблемах, что была к ней глуха.  Мне  хотелось  по  возможности
свести к минимуму общение с людьми: пусть меня оставят в покое, я укроюсь  в
тихой гавани среди всеобщего разброда.
     Все было в тот вечер не так, как всегда: персонал сбивался с ног  из-за
отпусков, шли реставрационные работы, и  мне  не  хватило  места  на  этаже,
отведенном  интернам;  да,  строго  говоря,  мне  вообще    не    полагалось
самостоятельно нести дежурство -  образования  не  хватало.  Диссертацию  по
психиатрии я только что начала. Я была отступлением от устава. Мне  выделили
в  противоположном  крыле  здания,  на  пятом  этаже,  клетушку  с   койкой,
туалетом, зеркалом, стенным шкафом, запертым  на  висячий  замок,  и  старым
продавленным креслом. Крошечное  круглое  оконце  глядело  на  башни  собора
Парижской  Богоматери.  На  карнизе  прямо  над  моей  каморкой   ворковали,
встряхиваясь, голуби. Я переоделась,  разглядывая  в  зеркале  свои  широкие
плечи, которые Фердинанду нравилось покусывать, мускулистые ноги,  маленькие
груди, не набухающие даже во время месячных, смуглую кожу, где-то  потемнее,
где-то посветлее, и плоский живот, который  никогда  не  подарит  жизнь:  по
приговору врачей, я бесплодна.
     Я родилась от брака марокканца из Рабата и  валлонки  из  Льежа  -  как
выражается Фердинанд, терракота с примесями, растение,  пустившее  корни  по
обе стороны Средиземного моря. Я не лишена привлекательности,  но  много  ли
толку в красоте, если она не может застраховать от общей злой участи?  Меня,
вот такую, как в зеркале, оценивают  чужие  глаза,  и  я  никогда  не  знаю,
выдержала ли экзамен или провалилась. Со временем все это состарится,  и  ни
уход, ни гимнастика, ни строгая  диета  не  помогут:  кожа  обвиснет,  мышцы
станут дряблыми. Впадины, пустоты изменят мой анатомический  рельеф.  Бывают
дни, когда собственное тело тяготит меня, кажется  неподъемной,  к  тому  же
скоропортящейся ношей. И тогда содержать его в  чистоте,  питать,  ухаживать
за ним выше моих сил. А иногда выматывают, словно крадут меня у меня  самой,
взгляды мужчин. Мне  осточертела  взыскательность  Фердинанда,  который  все
требовал совершенства: для него я никогда не бываю достаточно  эффектной,  а
для коллег по работе я эффектна чересчур. Он отсылает  меня  к  недостижимым
канонам, а те порицают за фривольность. Люби он меня больше,  не  хотел  бы,
чтоб я была красивой и только красивой! В конце  концов,  имею  я  право  не
круглые  сутки  быть  привлекательной?  Хочется  перерывов  на  прозу,    на
обыденность. Сколько моих подруг живут как в  аду  из-за  нескольких  лишних
граммов. Вообще-то я с  детства  мечтала  быть  бабушкой,  перескочив  через
зрелые годы. Мне бы хотелось смотреть свою жизнь с конца,  знать  результаты
поступков, прежде чем совершать их. Хочу быть старой, чтобы больше  не  надо
было делать выбор. Вечер выдался долгий, тоскливый, полно ложных  вызовов  и
попыток самоубийства. Я была на своем посту, как капитан на мостике.  В  том
же корпусе помещалась медико-юридическая служба, тоже  относившаяся  к  моей
компетенции, туда поступали  мелкие  воришки,  нелегалы,  по  большей  части
марокканцы и африканцы, и мельтешня арестованных и  стражей  настраивала  на
тюремный лад. Я поняла наконец, за что не люблю остров Сите: на этом  клочке
земли  расположились  впритык  друг  к  другу  собор  Парижской  Богоматери,
Отель-Дье и префектура полиции -  союз  сутаны,  белого  халата  и  дубинки;
зловещее трио не могут  заглушить  даже  беспечные  туристы.  Я  с  тревогой
вглядывалась  в  незнакомые  лица  вновь  прибывавших  и  особенно   боялась
агрессивных подростков, таких, знаете, что  выплевывают  слова  точно  пули,
ходят враскачку и выглядят так, будто выскочили из клипа в  стиле  рэп.  Мне
было страшно ставить диагноз сходу, без полного набора симптомов: как бы  не
раздуть легкое недомогание,  не  проглядеть  тяжелый  случай.  Белый  халат,
конечно, прибавляет авторитета, но это лишь фикция: мне не хватало  апломба,
я была то безапелляционна, то неуверенна и никак не могла найти верный  тон.
По правилом,  мне  надлежало  выслушать  пациента  и  решить  после  беглого
осмотра, оставить его в больнице или направить в  другую  клинику  по  месту
жительства.  Мы  были  всего  лишь  перевалочно-сортировочным  пунктом.  Еще
полагалось  все  записывать  в  карту,  и    я    должна    была    сочетать
проницательностъ медицинского светила со сжатостью  полицейского  протокола.
Я щедрой рукой раздавала яркие, как конфетки, капсулы из запасов в  аптечном
шкафу, чтобы унять беспокойных. Пациенты по большей части были не больны,  а
просто выбиты из колеи и пришли за моральной поддержкой: им  только  и  надо
было, чтобы их кто-то  выслушал,  как-то  утешил.  Помню,  на  первой  своей
практике я принимала так близко к сердцу  все,  что  они  рассказывали,  что
даже могла всплакнуть над  их  бедами.  Некоторые  находили  удовольствие  в
самоуничижении, но большинство являлось в Отель-Дье, чтобы  их  избавили  от
них самих, чтобы кто-то взял их на свою ответственность,  -  так  отсидевшие
срок, едва выйдя из тюрьмы вновь идут на преступление,  потому  что  свобода
повергает их в ужас.  Порой  я  чувствовала  почти  осязаемую  враждебность,
подспудную агрессию. Иные норовили обнажить свое хозяйство,  приходилось  на
них прикрикивать, чтобы спрятали. Кое-кого я  жалела:  например,  клошар  по
имени Антуан, сын разорившихся фермеров из провинции, плакался мне,  что  не
любит ни вина, ни пива, потому как с  детства  приучен  к  чаю  с  печеньем.
Слишком грязный для чистой публики и слишком хорошо воспитанный  для  улицы,
он чувствовал себя изгоем среди нищей братии.
     После таких бесед я шаталась, как  пьяная,  словно,  соприкоснувшись  с
психической  неуравновешенностью,  сама  теряла  ориентиры.  Я  не    лечила
помешанных, а лишь убеждалась в уязвимости собственного рассудка.  Там,  где
царит  безумие,  странным  образом,  будто  в  насмешку,  аномалией  кажется
здоровье. Примерно каждый  час  весь  персонал  собирался  в  ординаторской,
чтобы перевести дух. Присев  за  столы,  вымотанные,  похожие  на  матросов,
которые пришли  в  кают-компанию  промочить  горло  и  сейчас  снова  выйдут
навстречу шторму, мы занимались нудным трепом.  Стаканы  подрагивали  всякий
раз,  когда  проезжал,  громыхая,  поезд  метро.  Я  окидывала   критическим
взглядом  моих  ночных  спутников,  интернов  и   экстернов,    бледных    и
изможденных, преждевременно облысевших или заплывших  нездоровым  жирком,  и
молилась про себя,: "Господи, сделай так, чтобы я никогда  не  стала  такой,
как они!" Что они думали обо мне, я знала: и по конкурсу-то в интернатуру  я
прошла в последних рядах, и диплом-то защитила еле-еле. Они  были  правы:  я
ненавижу медицину.
     Время, кажется, приближалось к полуночи; было совершенно нечем  дышать.
Я провожала к выходу старичка, который пришел  с  жалобами  на  депрессивное
состояние. Стариков я люблю: они  выживают  из  своей  телесной  оболочки  и
отрешаются  от  мира  с  достоинством.  Это    светочи    чистого    разума,
преодолевшего плоть и чувства. Как сейчас вижу эту сцену; в  приемном  покое
были:  пожилая  женщина,  которая  повредила  колено,  ночная  красавица   с
разбитым носом,  то  и  дело  одергивавшая  короткую  юбчонку,  два  русских
беженца, не соображавших даже, где находятся, и молодой  человек  с  жалобой
на боли в животе. И в самом конце этой очереди - оборванец в наручниках  под
охраной полицейского. Одна странность сразу бросалась  в  глаза:  он  был  в
маске и жалобно повторял, что умрет  на  месте,  если  ее  только  попробуют
снять. Нос и рот его закрывал респиратор,  какие  носят  в  больших  городах
велосипедисты, чтобы не вдыхать бензинные пары. А дырявая шерстяная  шапочки
была натянута так низко, что видны оставались только глаза.  Ни  секунды  не
раздумывая - наверное, пациентов выбирают, как любимых, с  первого  взгляда,
- я шагнула к стражу порядка и сказала  так  властно,  что  сама  удивилась:
"Этого ко мне". Полицейский посмотрел на меня с
     - Предупреждаю вас: у него нет никаких документов и он не  помнит,  как
его зовут.
     - Все ясно, помрачение личности, амнезический синдром, я его забираю.
     Полицейский мог бы не согласиться с моим скоропалительным  заключением,
но тут как раз машина "скорой помощи" привезла с Шатле чернокожего  парня  с
пулевыми ранениями, и ему  стало  не  до  меня.  В  больницах  каких  только
оригиналов не встретишь. Среди них попадаются трогательные,  жутковатые,  но
такого я видела впервые. В  своем  респираторе  он  напоминал  японских  или
корейских бунтовщиков,  которые  закрывают  лица  при  стычках  с  полицией.
Помесь персонажа из фантастических фильмов  со  средневековым  бродягой,  он
выделялся среди нищего  отребья,  всей  этой  смердящей,  грязной  и  вшивой
публики. На нем были  мокасины  на  босу  ногу,  брюки  в  пятнах  и  рваная
рубашка; в прорехах виднелась покрасневшая от  солнца  кожа,  тощие  бока  и
выпирающие  ребра.  Полицейская  бригада  подобрала  его  на  скамейке    на
набережной острова Сен-Луи -  это  излюбленные  места  клошаров  и  парочек.
Когда его забирали, он отбивался и так отчаянно вопил, что  сорвать  с  него
маску стражи порядка не решились.  Я  представилась  ему  ("Доктор  Матильда
Аячи"), велела снять с него наручники, заверила его, что  ему  здесь  ничего
не сделают против его желания, а сейчас вымоют, осмотрят и положат в  палату
до завтра.
     Быстро посчитала его пульс, измерила давление. Он  поднял  безжизненные
пустые  глаза  -  мне  показалось,  будто  на  меня  глядят  две  прожженные
сигаретами дыры.  Я  понятия  не  имела  как  завтра  объясню  коллегам  эту
госпитализацию. В психиатрическом отделении не  было  свободных  мест,  и  я
оформила  его  в  общую  терапию,  получив  согласие  дежурной.  За  стойкой
регистратуры распоряжалась хорошенькая  загорелая  блондинка;  на  руках  ее
сверкали кольца и браслеты, лицо сияло улыбкой:  этакая  аллегория  роскоши,
живое напоминание о другом мире, который  сильнее  мира  нищеты  и  невзгод.
Лучезарная королева восседала над толпой отщепенцев, кумир  озарял  холодные
стены. Обычно я, стыдясь своей недобросовестности, в  то  время  как  каждый
здесь вкладывал в дело всю душу, глядела на лицо этой молодой  женщины  -  и
мне хотелось работать лучше.	Но сегодня, увидев моего клиента, она  тихонько
обронила: "Тебе досталась дичь с душком",и это замечание меня задело.
     Пациент, ни словом не выразив согласия или протеста, дал  отвести  себя
в палату. Час спустя,  когда  его  уже  осмотрели,  помыли  и  переодели,  я
беседовала с ним в боксе, заперев дверь. Он  сидел,  ко  всему  безучастный,
уткнувшись подбородком в грудь.  Несколько  разя  спросила  его,  почему  ом
прячет лицо, может быть, скрывает ожог или увечье? Но мне так и  не  удалось
ничего от него добиться.
     - Что ж, месье, возможно, у вас есть  свои  причины  хранить  молчание.
Если захотите со мной поговорить, скажите медсестре,  она  меня  позовет.  Я
дежурю всю ночь, до восьми утра.
     Он неопределенно мотнул, головой, и  я  разозлилась  на  себя  за  свою
любезность. Было что-то жалкое в этом маскараде, личина  потому  раздражает,
что застывает одним-единственным выражением на непрестанно меняющемся  лице.
Я уже сама не понимала, с какой стати  меня  вдруг  заинтересовал  этот  шут
гороховый. В карте,  которую  надо  было  заполнить  для  дневной  смены,  я
сочинила ему длинную историю болезни,  от  души  надеясь,  что  какой-нибудь
дотошный интерн не потребует от меня объяснений. Силы мои были на исходе,  а
неудача вновь напомнила, что быть врачом - не  мое  призвание,  и  я  решила
передохнуть в саду у фонтана за чашкой  горячего  кофе.  Какой-то  бессонный
воробей  пил,  тычась  клювом  в  струйку  воды.  Здесь  было   единственное
спокойное место в этом филиале  чистилища.  Ночь  стояла  жаркая,  казалось,
будто мы паримся в теплице; слабые дуновения ветерка  с  трудом  пробивались
сквозь  духоту.  Больница  раскинула  свои  широкие  черные  крылья    между
милосердием небесным и карой земной. За  ее  стенами  жил  Париж,  там  была
свобода. Пятница, вечер. Я слышала, как  вздыхают  в  машинах  басы.  Музыка
рокотала, для юных самцов наступило время гона, для юных  самок  тоже.  Чего
бы я только не дала, чтобы быть там с ними. Я снова чувствовала,  как  страх
парализует меня, и знала, что все эти трое суток мне от него не  избавиться.
Мне говорили: психи становятся тихими, после того как их  напичкают  химией.
Но я помнила свою первую  практику  в  больнице  М.,  парк,  где  мужчины  и
женщины спаривались в кустах, на скамейках, помнила, как меня жуть взяла  от
этой гремучей смеси: Эрос в обнимку с безумием. Как сейчас видела  аутичного
беднягу из С., который грыз свои пальцы,  видела,  как  зомби,  одурманенные
нейролептиками, бьются головой об пол, чтобы разом положить всему  конец.  И
мне  вспоминалась  фраза  Честертона  -  ее  процитировал    когда-то    мой
преподаватель философии: "Сумасшедший - это  тот,  кто  потерял  все,  кроме
рассудка.
     Чуть позже, воспользовавшись затишьем, я поднялась в  свою  комнатку  и
ненадолго задремала, даже не  раздевшись.  Мне  приснился  странный  сон:  я
видела, как  на  надувном  матрасе  у  края  бассейна  Фердинанд  занимается
любовью с незнакомой мне девушкой; у нее была очень белая кожа, на  ногах  -
черные чулки с резинками и туфли на шпильках. Он шептал ей  на  ушко  те  же
сальности,  что  я  слышу  от  него  вот  уже  который  месяц.    Незнакомка
вскрикивала его имя, корчилась  под  ним,  а  мне  все  никак  не  удавалось
разглядеть ее лицо. Теплая волна разлилась у  меня  между  ног.  Я  испытала
такое  наслаждение,  глядя,  как  мой  любовник  трахает  эту  шлюшку,   что
проснулась от оргазма,  но  это  был  оргазм  ненависти,  спазм  от  желания
изничтожить Фердинанда. Я села на постели, вся мокрая,  липкая  от  жары,  с
бешено колотящимся сердцем. Я обливалась потом,  мой  живот  был  чашей,  до
краев полной солоноватой влаги,  и  почему  Фердинанда  нет  рядом,  кто  же
пригубит ее? Мало того что он отравил мои мысли, ему еще надо влезть  в  мои
сны, чтобы я окончательно себе опротивела.
     Я встала, выпила стакан воды, сняла халат и юбку. Было три  часа  ночи,
луна в последней четверти  оплела  собор  тенями.  В  мою  каморку  свет  не
заглядывал. Я пошире распахнула оконце в надежде, что повеет прохладой.  Мне
было не по себе, больница давила, не  вырваться  из  ее  каменного  панциря.
Даже здесь, далеко от отделения "Скорой помощи", чудилось,  будто  жалобы  и
бредни оседают на стенах, застывают потеками соплей, загаживают все  вокруг.
Улицы были почти пусты; со своего насеста я слышала, как  проходили  группки
молодежи, пели, смеялись. Меня отделяли от них всего-навсего  несколько  лет
учебы, но я за эти годы перекочевала в другой мир, полный  забот  и  тревог,
Париж спал под сенью собора  Парижской  Богоматери,  застывшего  в  холодной
надменности официозного памятника.  Город  казался  мне  гигантским  мозгом,
миллионы его клеток день а ночь испускали сигналы, то сильнее, то слабее,  у
них были свои фазы покоя и возбуждения. Но я  перестала  быть  частые  этого
живого разума, я всего  лишь  ревнивая  женщина,  дважды  дура,  потому  что
ревность - самый мучительный и самый распространенный  из  всех  недугов.  Я
злилась на себя за эту банальность, которая низводила меня до общего уровня,
     Я  чистила  зубы,  неоновая  трубке  тихонько  гудела,  и    вдруг    я
почувствовала, что за дверью кто-то есть. Кто-то стоял  в  коридоре,  темной
кишке с грязно-желтыми стенами. Я  вздрогнула,  инстинктивно  потянулась  за
халатом и хотела было накинуть его, но тут дверь приоткрылась. Я  забыла  ее
запереть. Какая-то фигура выступила из коридорного полумрака.  Испугаться  я
не успела: я узнала его  сразу.  Дверь  открывалась  так  медленно,  что  я,
глядя, как подрагивает створка на петлях, решила, будто вижу сон.  Он  стоял
в  проеме,  опустив  руки,  -  какое  там  привидение,    смех    один,    в
ку-клукс-клановском  капюшоне    над    белой    пижамой,    выданной    ему
благотворительной службой. Я запахнула халат и пошла на него.
     - Как вы посмели прийти сюда?
     - ...
     - Что вам от меня нужно?
     - ...
     Его молчание тяготило меня.
     - Отвечайте или я зажгу свет и позову на помощь!
     - Нет!
     Он выпалил это "нет" почти угрожающе. Правой рукой я пыталась  нашарить
на кровати бипер, не спуская глаз с