ного    двигательными    расстройствами,
предстояло доживать свой век  в  клинике.  Обнаружились  и  сложности  иного
порядка: у мадам Бёльдье - так звали бабушку -  не  оказалось  ни  гроша  за
душой, ее квартира  в  Марэ  была  заложена  и  перезаложена.  С  головой  у
старушки давно было не в порядке, и это ускорило разорение. Ее имущество  со
дня на день должны были описать. Аида, которую я  знала  неполные  сутки,  в
одночасье стала круглой сиротой без средств к существованию.  Никакой  родни
у девочки не было, очевидно, ее ждал приют. Прошлой ночью  она  явилась  мне
маленьким чудом посреди душного августа, а теперь рыдала в трубку и  просила
вернуть ей бабулю. В медицине - как, впрочем, и во всем остальном  -  всегда
находятся  больные,  которым  отдаешь  предпочтение,  но  сейчас    я    так
вымоталась, что была неспособна сострадать. Я постарела  лет  на  двести,  и
вообще, благотворительность - это не мое призвание. Прости,  Аида,  не  надо
плакать, я ничем не могу  тебе  помочь.  Пообещав  навестить  ее  завтра,  я
повесила трубку.
     К полуночи стало еще тяжелее. Приемный покой гудел как улей.  Голодного
вида  доходяги,  пролетевшие   мимо    денег    шлюшки-соплюшки    плевались
накопившимся ядом  и  на  все  корки  честили  полицейских.  До  жути  худой
наркоман орал своей спутнице, девчонке с черными зубами: "Я  тебя  ...  и  в
рот, и  в  зад,  прошмандовка!"  -  то  ли  упрашивая  ее,  то  ли  угрожая.
Мельтешили подонки общества, влачащие  жалкое  подобие  жизни,  и  те,  кому
досталось в драке, нагоняли страху на остальных, выставляя  напоказ  гнойные
раны. Семерых молоденьких китайцев привели  в  наручниках  на  рентген:  они
будто бы проглотили упакованный в презервативы героин.
     За оградой, на паперти собора Парижской Богоматери,  облепила  скамейку
компания ночных бабочек в простое, а напротив отвратительно грязный  старик,
едва прикрытый лохмотьями,  обращался  с  речью  к  человечеству.  Разбитная
бабенка отплясывала вокруг него, задрав юбку  и  размахивая  грязным,  почти
черным бинтом.  Полицейским  -  знакомые  лица,  они  еще  вечером  упрятали
какого-то бродягу  с  пулевым  ранением  в  тюремное  отделение  больницы  -
почудился в этой похабщине крамольный душок,  и  они  усилили  бдительность.
Красные и синие лучи мигалок обшаривали больничный двор, штатские  в  плащах
шастали по коридорам, бормоча что-то в рации, которые отзывались  треском  и
хрипом.
     Мне, наверно, одной из  немногих,  ничуть  не  было  страшно.  Вот  чем
хороши сильные  потрясения:  они  притупляют  обычные  эмоции,  на  их  фоне
выглядит смешным то, что прочих  смертных  повергает  в  ужас.  Наоборот,  я
ликовала: раз мне плохо, пусть будет плохо  и  всем  вокруг.  Да  скажи  мне
сейчас, что вырвавшиеся на  волю  психи  поливают  больных  бензином,  чтобы
сжечь заживо, или выпускают кишки врачам и  санитарам,  я  бы  и  глазом  не
моргнула. Скорее присоединилась бы к психам. В довершение всего  около  часу
ночи поступили четыре  проститутки,  пострадавшие  в  стычке  с  мадридскими
фанатами какой-то футбольной команды. Ввалились, гордые собой, громко  цокая
каблуками, все в порезах и синяках. Они  не  сплоховали  в  драке,  обратили
своих противников в бегство, пустив в ход  велосипедные  цепи  и  вибраторы,
набитые свинцовыми шариками. Их  задницы  были  туго  обтянуты  коротенькими
шортами, пышные груди упруго колыхались, словно белесое желе; они  выглядели
даже не женщинами, а непреклонными идолами, этакие гиганты секса,  способные
опустошить жертву до донышка одним движением ягодиц. Я смотрела  на  них  не
без восхищения, спрашивая себя, а что бы мне в свое  время  не  выбрать  эту
стезю, что бы мне не  стать  подстилкой,  пропитанной  спермой,  на  которой
мужчины,  вне  зависимости  от  возраста    и    общественного    положения,
сладострастно похрюкивая, утоляют свою плоть? Стражи  порядка  с  автоматами
наперевес и те казались безоружными перед этими труженицами на  ниве  греха,
торгующими облегчением по сходной цене.  Перевязанные,  отмытые  и  зашитые,
девушки  еще  посидели  с  медсестрами,  выпили  по  стаканчику,   покуривая
американские сигареты в длинных перламутровых мундштуках  и  громко  смеясь,
после чего отбыли на работу.
     В общем, ночь прошла, ничего особенного не произошло,  роскошные  бюсты
и взвинченные нервы не в счет. Гроза наконец разразилась и  смыла  последние
остатки моего бунтарского настроения. Ливень,  пенистый,  как  пиво,  стеной
обрушился на остров  Сите,  измочалил  кроны  деревьев,  обломал  на  крышах
телевизионные антенны и дымоходы, похожие  на  выпавшие  зубные  протезы.  Я
слонялась по больнице, стараясь не сталкиваться с полицейскими в штатском  и
все надеясь, что вот сейчас, из-за этого поворота, из-за той двери  появится
мой больной и я снова услышу его шелестящий голос и его, только  его  слова.
Он предал меня, и мне было обидно; все теперь казалось не важным, кроме  его
незаконченной исповеди. За эти неполные двое  суток  как  бы  сместился  мой
центр тяжести, и каждый из персонажей его рассказа  был  для  меня  живее  и
ближе окружавших меня людей. Мне не хотелось подниматься к себе, ложиться  в
кровать, где не было больше Аиды.  Рассвет  я  встретила  на  шестом  этаже,
облокотясь на мокрый еще парапет внешней  галереи,  выходившей  в  сад,  -
отсюда открывался вид на площадь Мобер и холм  Святой  Женевьевы.  Блестящие
от воды крыши громоздились друг на друга, будто перевернутые лодки,  -  море
отхлынуло, и они остались кверху килем на песчаном берегу.  Моросило,  стало
прохладнее, Эйфелева башня в тумане напоминала кофейный пломбир.  Я  заснула
прямо  на  ступеньках;  здоровенный  котяра,  мерцая  светлыми  в   блестках
глазищами, задрав восклицательным знаком хвост, пришел и примостился ко  мне
под бочок. Нам обоим не хватало тепла и ласки.
     В половине восьмого мое дежурство закончилось. Я попрощалась со  всеми,
зная, что никто здесь не будет обо мне скучать. Я чувствовала,  что  смешна:
надо же было до такой степени выйти из колеи. Ну что -  ехать  сейчас  же  в
Антиб к Фердинанду, лететь на крыльях истерики и сказать ему прямо, что  все
кончено? Но я терпеть не  могу  сцен.  Иных  женщин  как  магнитом  тянет  к
блажным. Они и любят-то не человека, а  постоянное  ощущение  неуверенности,
им в кайф игры на краю пропасти.
     Я бродила по грязной и замусоренной паперти - ночной ливень  переполнил
водостоки, выплеснул на асфальт всякую дрянь. Разбитая, с пустой головой,  я
была на  той  грани  усталости,  когда  забываешь,  что  ты  вообще  живешь.
Наверно,  меня  принимали  за  бродяжку:   сумка    болтается    на    плече
незастегнутая, косметика размазана. Дисциплинированные отряды  туристов  уже
стекались к собору, дружно, как по команде,  наводили  объективы  на  фасад.
Кто в шортах, кто в бермудах, они решительно шли  на  штурм  святых  мест  с
камерами наизготовку, мечтая застать Господа Бога врасплох. Турист не  верит
своим глазам, пока не запечатлеет увиденное на пленке.
     Я прошлась немного по набережной, обходя лужи мочи и экскременты.  Воды
Сены, маслянистые, даже липкие на взгляд, плескались  об  опоры  мостов,  от
вони впору было  задохнуться.  В  Париже  всегда  кому-нибудь  да  приспичит
сделать содержимое  своих  кишок  общим  достоянием:  ох  уж  эта  клоака  в
изысканном прикиде, Город-светоч, родина коммунизма в виде  общего  сортира.
Я шла под мостами, где на картонках  или  завернувшись  в  какие-то  грязные
одеяла спали те  самые  бедолаги,  что  приходили  за  помощью  в  больнииу.
Вообще-то мне их будет  не  хватать.  Я  зашла  в  первое  попавшееся  кафе,
заказала кофе с молоком и  рогалик.  Теплый  ветерок  ласково  гладил  кожу.
Заливались птицы, выводя немыслимые симфонии своими  крошечными  горлышками,
листва полнилась их трелями, а когда они вспархивали стайкой,  то  казалось,
дерево взлетает вместе с ними. Поливальные машины  частыми  струями  орошали
мостовую, и было приятно вдыхать запах мокрого асфальта.
     За восемь лет в столице я так ни разу и не побывала в соборе  Парижской
Богоматери: для меня он всегда был мавзолеем, памятником  из  путеводителей,
экспонатом огромного всемирного  музея.  Лично  я  не  люблю  общепризнанных
шедевров.  Но  в  то  утро  кое-что  в  знакомой  картине  заставило    меня
остановиться. Собор подновляли, вся верхняя часть была в лесах,  брезентовые
полотнища громко и как-то театрально  хлопали  на  ветру.  Спеленатые  башни
выглядели до странного непрочными, беззащитными под натиском  времени.  Даже
бесы, злобные химеры, гаргульи были не более чем детскими  фантазиями  рядом
с тем, что приходилось видеть мне за один только день приема. Я поняла,  что
не могу уйти с острова, не зайдя хоть ненадолго в собор.
     Он заворожил меня, едва я переступила порог: внутри  показалось  черно,
как в подземелье,  меня  обступили  колонны,  я  шла  будто  по  лесу  среди
высоченных стволов. Я осмотрела центральный неф, оба боковых,  клирос,  мало
что понимая в этой архитектуре. Розетки-витражи казались мне  зашифрованными
посланиями,  в  которых  каждый  цвет,  каждый  штрих  обозначали   символы,
понятные лишь посвященным. Вопреки тому, что я думала раньше,  в  соборе  не
было  помпезно,  скорее  интимно.  Он  был  так  огромен,  что  каждый   мог
чувствовать себя вольготно, и даже гомон толпы замирал, теряясь в вышине.  Я
выбрала тихий уголок, присела на стул  в  середине  ряда  и,  закрыв  глаза,
вдохнула запахи ладана, сырого камня и старого дерева. Горели свечи,  каждый
язычок пламени был окружен нимбом. Статуи святых в нишах,  казалось,  кивали
мне. Что, думают, так я  и  уверовала?  Зря  стараетесь,  господа,  я  здесь
просто отдыхаю. Мужчины в черном суетились  у  алтаря,  переставляли  цветы,
золотые и серебряные вещицы, что-то  наливали  в  чаши.  Склонив  голову  на
руки,  молились  несколько  старух.  Я  сидела,  закрыв  глаза,  едва  дыша.
Очищалась от ночных мерзостей.
     И тут за моей спиной прошелестело: - Доктор  Аячи,  не  оборачивайтесь,
пожалуйста.
     Я вздрогнула - уж не ангел ли слетел ко мне так скоро?
     - Бенжамен?
     - Я сижу позади вас.
     - Как вы...
     - Я подкараулил вас утром, когда вы выходили из больницы,  и  пошел  за
вами.
     - Почему же  вы  вчера  ушли,  не  дождавшись  меня,  даже  записки  не
оставили ?
     - Струхнул, знаете: я ведь слишком много вам сказал. Испугался, что  вы
донесете на меня в полицию.
     - В полицию? - Я обиделась. - Да как вы могли такое подумать?
     - Я просто кожей чувствовал, что вы осуждаете меня.
     - Ничего подобного, совсем наоборот, вы так интересно  рассказывали.  А
маску почему сняли ?
     - Просто понял, что нет смысла ее носить. Когда  я  открылся  вам,  все
изменилось.
     - Мне можно вас увидеть?
     - Нет, не сейчас.
     - А когда же ?
     - Я должен закончить, раз уж начал. Теперь я вам доверяю.
     - Послушайте, я  вам  не  собачонка:  захотел  -  свистнул,  захотел  -
прогнал. Я очень устала и не знаю даже...
     - Пожалуйста, это очень  важно  для  меня.  Я  вас  долго  не  задержу.
Давайте останемся здесь, так будет спокойнее.
     И, не дав мне больше рта раскрыть, он продолжил свой рассказ.

     ТОЛЧЕЯ И ДЕЦИБЕЛЫ
     Итак, я  оказался  с  Раймоном  в  Париже,  разлученный  с  моей  Элен,
одинокий, осиротевший без единственного на свете человека, которому было  до
меня дело. Едва водворившись в снятую для  нас  Стейнером  квартиру  в  XVII
округе, отвратительную дыру с длинными темными коридорами,  я  заболел.  Все
там было холодное, безликое. Слабенькие радиаторы не могли прогреть  слишком
большие комнаты. Расшатанные половицы отчаянно скрипели. Я все  время  мерз.
Плотные занавеси на окнах не пропускали света. Темень была даже  в  полдень,
Я слег, и три недели меня трепала лихорадка, мучили боли в животе и  ломота.
Я совсем расклеился, лежал в какой-то прострации, пытаясь взять в толк,  что
же со  мной  произошло.  Тысячу  раз  я  мысленно  вновь  переживал  те  три
кошмарных  дня,  разрушившие  мою  жизнь,  и  не  понимал,  за  что  же  это
злодейка-судьба вдруг на меня  ополчилась.  Меня  засасывало  в  пучину,  из
западни, в которую я попал, не было выхода.
     Раймон, должен признать, ухаживал  за  мной  на  совесть.  Дни  и  ночи
просиживал у моей постели, пичкал меня  сиропами,  бульонами  и  таблетками.
Врача он вызывать  поостерегся.  Жером  Стейнер  звонил  ему  по  мобильному
телефону каждый вечер ровно в шесть, отдавал  распоряжения  и  сообщал,  как
чувствует себя Элен. Говорить с ней  мне  не  разрешалось,  но  общаться  мы
все-таки могли: каждую субботу я получал посылочку - кассету с  пятиминутной
записью голоса моей подруги - и отсылал с обратной почтой ответ,  тоже  пять
минут и тоже на кассете. Эти весточки,  наверняка  прошедшие  цензуру,  были
для меня единственной отрадой, я слушал  их  без  конца,  учил  наизусть,  и
только ласковый голосок моей Элен помогал мне не пасть  духом  окончательно.
По интонации я мог определить,  бодра  она  или  приуныла.  Ее  держали  под
замком на чердаке "Сухоцвета", в комнатушке со  звуконепроницаемыми  стенами
и без окон. Через день выпускали  на  десять  минут  погулять  на  задворках
дома, затемно и под надзором Стейнерши. По ее словам, она  не  сердилась  на
меня, ждала моего возвращения и коротала дни за книгами,  которыми  снабжала
ее Франческа. Например, она говорила:
     "Бенжамен, милый, я  тут  все  время  валяюсь  в  кровати  и  от  этого
толстею. Того и гляди, совсем заплыву жиром к твоему приезду. Я  беспокоюсь,
как ты там? Простить себе не могу, что втравила  тебя  в  эту  историю.  Мне
тревожно за тебя, ты у меня такой болезненный. Я хотела  бы  быть  с  тобой,
помнишь, как я тебя лечила?"
     Все эти послания сводились к одному: она  оправдывала  меня.  Мне  было
мучительно стыдно: я уехал, бросил се там, на пустынном нагорье, среди  льда
и снега, оставил на милость двух фанатиков. Не раз я  пытался  поговорить  с
ней по телефону. Но  тщетно:  Стейнер  или  Франческа  всегда  перехватывали
трубку и грубо осаживали меня. Я просил, требовал, пускал слезу.
     - Прекратите,  Бенжамен,  вы  ведь  не  маленький.  Вам  ясно  говорят:
нельзя. Если хотите что-то ей сказать, воспользуйтесь магнитофоном.
     Раймон забрал у меня ключи Элен и наведывался к ней  в  квартиру  -  он
просматривал почту, прослушивал автоответчик, платил по  счетам,  подделывая
ее  подпись,  чтобы  никого  не  встревожило    отсутствие    хозяйки.    От
двухкомнатной квартиры в Марэ, которую сняла для меня Элен, он  отказался  и
перевез мои вещи в комнату в XIX округе - я на всякий случай сохранил се  за
собой. Он знал обо мне и  о  ней  все,  вплоть  до  группы  крови  и  номера
страхового полиса. Неделю за неделей я лелеял мечту о бегстве,  перебирал  в
уме возможные способы  вырвать  Элен  из  лап  этих  монстров.  Но  квартира
находилась на седьмом этаже, я был заперт на ключ и не мог  ступить  и  шагу
без моего надсмотрщика. Делать нечего, пришлось смириться -  другого  выхода
не было.
     Когда я выздоровел, Раймон объяснил, что от  меня  требовалось:  помочь
ему отыскать в Париже трех молодых женщин незаурядной  внешности,  достойных
стать узницами "Сухоцвета". Я должен  был  сопровождать  его  в  походах  по
барам, ресторанам, ночным дансингам и прочим местам, где тусуются  красотки,
а затем о самых  привлекательных  предстояло  собрать  сведения.  Мы  с  ним
выработали язык иносказаний:  "женщины"  у  нас  назывались  "экземплярами",
вместо "красота" надо было говорить "скверна".
     Работенка была не из легких. В обеденный час мы с карликом  выходили  в
город, вооружившись видеокамерой и фотоаппаратом - со  стороны  ни  дать  ни
взять туристы, - и незаметно снимали встречавшиеся в толпе интересные  лица.
Раймон  заносил  в  блокнот  время,  место,  краткое   описание    очередной
незнакомки - рост, цвет волос,  во  что  одета,  -  а  также  предполагаемый
возраст  и  род  занятий.  Если  удавалось  подслушать   какие-то    обрывки
разговоров, он и их записывал.  Затем  в  темной  комнате  проявлял  пленки,
показывал мне снимки: мол, как? А я не мог  оценивать  женщин,  как  скотину
для клеймения. Фотографии возможных кандидаток  слуга  посылал  хозяевам  по
электронной почте, те производили первичный отбор и  возвращали  нам  снимки
со своими пометками. Я так и видел, как два психа в снежной тюрьме,  нацепив
очки, придирчиво разглядывают каждый  кадр,  выставляют  оценки,  словно  на
экзамене, и ждут новой партии милашек, да  побольше.  Нам  с  Раймоном  было
также велено собрать более подробную информацию  о  кандидатках,  допущенных
ко второму туру.
     Мне, домоседу, нелегко  давался  образ  жизни  охотника.  Теперь  я  не
принадлежал себе ни  днем,  ни  ночью.  С  полудня  мы  шлялись  по  улицам,
заходили в кафе в поисках вес новых и новых мордашек,  в  общем,  вели  себя
как  двое  уголовников,  замысливших  аферу.  В  одиннадцать  вечера,  после
сытного ужина, Раймон извлекал меня из кресла, одевал, причесывал,  сажал  в
такси - и швырял в пучину дансингов. Всю жизнь я  ненавидел  эти  пристанища
пошлости, гнезда разврата, где самцы  и  самки  снюхиваются  перед  случкой.
Каждый вечер я подвергался пытке толчеей и децибелами.  Я  входил  в  зал  с
опаской, как входят в холодную воду, я боялся рыка злобного  зверя,  который
несся  со  всех  сторон,  будто  рычали  стены,  задыхался   от    испарений
разгоряченных  тел.  При  виде  маячивших  у  дверей  вышибал  мне  хотелось
спрятаться, это  было  унизительно,  а  когда  густо  накрашенные  девицы  в
чересчур коротких юбчонках зазывно улыбались мне, у меня тряслись  поджилки.
Я пятился к выходу, но не тут-то  было  -  Раймон  подталкивал  меня  сзади,
заставляя войти.
     - Танцуйте, - командовал он, - держитесь непринужденнее. Вы на работе.
     И  буквально  выпихивал  меня  в  круг  танцующих.  Днем  мы   с    ним
репетировали какие-то па под рэп или техно, пытались копировать  видеоклипы,
которые показывали по телевизору, но все без толку, танцор из меня  никакой.
Среди всех этих распаленных самцов и лукавых самочек  еще  и  двигаться  под
музыку - ну просто мука мученическая. Я не танцевал, а дрыгался, руки,  ноги
и прочее жили своей  жизнью,  согласия  между  ними  не  было  и  в  помине.
Главное, как внушал мне Раймон, не блистать, а участвовать,  быть  звеном  в
цепи, частицей огромного многоногого животного, которое топталось и  пыхтело
в раскаленной духоте. Хочешь не хочешь, приходилось влезать в шкуру  этакого
гуляки-увальня, неуклюжего  и  потому  застенчивого,  сливаться  со  средой,
выглядеть своим и безобидным.
     Когда я, напрыгавшись, валился с ног, Раймон утирал мне платком  потное
лицо, давал выпить стакан соку и отправлял обратно, как боксера на ринг.  Я,
бывало, протестовал: не проще ли дежурить у агентств по найму топ-моделей  и
выслеживать подходящих? У Раймона на это был всегда  один  ответ:  именно  в
ночных клубах  "экземпляры"  -  и  женщины,  и  мужчины  -  выставляют  себя
напоказ, стало быть, здесь и надо за ними охотиться. Обычно  он-де  выполнял
эту работу на пару с хозяйкой. На самом же деле, как я потом узнал, все  эти
ночные вылазки были совершенно ни к чему.
     Он просто должен был постоянно меня чем-то занимать, все  равно  чем  -
таков был приказ.
     Однако мне ничего не оставалось,  как  околачиваться  в  увеселительных
заведениях, где мне совсем не было весело,  и  поневоле  якшаться  с  ночным
сбродом. Энергичность  этих  молокососов,  накачанных  всевозможной  дрянью,
выматывала меня. Я был слишком стар для них - смолоду слишком  стар.  Юность
- это ведь определенный ритм,  а  мне  не  удавалось  попасть  в  него  и  в
двадцать лет. Что касается шашней - тут на меня можно было  положиться,  все
равно как на евнуха, я ведь уже говорил, насколь