ко мне  это  не  нужно,  так
что у меня и в мыслях не было поживиться "на работе". Завсегдатаи,  заметив,
что я не ходок, покровительствовали мне, вводили, так сказать, в курс:  ведь
для этих зубоскалов  и  отменных  танцоров,  всегда  готовых  к  подвигам  и
наглостью компенсирующих нехватку  обаяния,  любовные  похождения  не  имеют
цены, если нет свидетеля, который раззвонил бы о них всему свету.  Им  нужен
летописец, певец - сиречь  я,  -  чтобы  прославлять  повсюду  их  доблести.
Сам-то я - ноль без палочки, тем и был им симпатичен. Так что мне  открывали
душу охотнее, чем  кому  бы  то  ни  было.  Со  мной  у  прожигателей  жизни
развязывались языки, и я  скоро  узнал  всю  подноготную  околачивавшихся  в
дансингах  девиц.  Пока  громыхала  музыка  и  ряды  юных  хлыщей,  движимых
примитивным инстинктом самцов,  смыкались  вокруг  танцевальной  площадки  -
точь-в-точь грифы в ожидании добычи, - мои охочие до клубнички  осведомители
выкладывали скабрезные подробности обо всех, начиная с  непременной  местной
знаменитости,  какой-нибудь  актриски,  певички  или  фотомодели,  и  я    с
содроганием узнавал, что она, когда  кончает,  надувает  щеки,  будто  хочет
подуть на горячий суп.
     Мне это  скопище  юных  и  безмозглых  хищников,  пиратов,  рыщущих  за
свежатинкой, было отвратительно; зато благодаря их  фанфаронству  я  получал
массу сведений, полезных для  наших  поисков.  Только  поэтому  я  продолжал
через силу заигрывать со  светской  шушерой.  После  того  как  мы  отбирали
три-четыре лучших "экземпляра", Раймон, выдавая себя за  фотографа,  находил
случай сделать несколько снимков. Подозрений это не  вызывало:  всегда  есть
тысяча поводов щелкнуть красивую женщину. Затем  мне  поручалась  слежка  за
каждой, я должен был узнать  ее  адрес,  телефон,  выяснить  наличие  родни,
жениха или любовника. Часами, замерзая до костей, я хоронился в  подворотнях
или  темных  дворах,  дрожа  как  заяц:    вдруг    какой-нибудь    прохожий
заинтересуется, что это я здесь делаю, и тогда не  миновать  трепки.  Работа
была не столько тяжелая, сколько однообразная,  и  этим  особенно  утомляла.
Сыщиком я был неважным и не мог понять, какой Стейнерам  от  меня  прок.  То
немногое, что мне удавалось  разнюхать  за  день,  никак  не  окупало  часов
ожидания и бездействия. А иногда вдобавок приходилось  мокнуть  под  дождем;
меня всего трясло, и я мысленно взывал к Элен, заклиная  ее  простить  меня,
не забывать. Я то и дело простужался на своих наблюдательных постах,  хлюпал
носом и постоянно думал о ней, о той, что обеспечила мне райскую жизнь, а  я
- я предал ее. Возвращался я после слежки  грязный,  измочаленный,  был  сам
себе противен в навязанной мне роли - роли загонщика на охоте за  ни  в  чем
не повинными жертвами, которых хотят изуродовать. Только мысль о том, что  я
все это  делаю,  чтобы  воссоединиться  с  Элен,  подбадривала  меня.  И  я,
сутулясь от холода, терпеливо ждал конца моего рабства.
     Раймон  наставлял  меня,  учил  тонкостям  ремесла  сыщика.  В  трудных
случаях он прибегал к услугам карманника - тот, стянув  документы  указанной
девушки, снимал с них копию, после  чего  незаметно  подбрасывал  на  место.
Расставлять ловушки, идти по  следу,  шпионить  за  женщинами  -  для  моего
тюремщика не было времяпрепровождения приятнее. В этой области  он  не  имел
равных. Невзрачный коротышка так умел менять  обличья,  что  я  только  диву
давался. Как гном из сказки - везде мог пробраться. Дома у него  была  целая
коллекция костюмов, позаимствованных у представителей  различных  профессий,
он  надевал  парики,  клеил  усы.  Когда  требовалось  проникнуть   в    дом
какой-нибудь строптивицы, он  мог  с  равным  успехом  прикинуться  торговым
агентом,  водопроводчиком,  газовщиком,  монтером,  грузчиком.    Маленький,
неприметный - кому бы пришло в голову его бояться? Он умел  найти  подход  к
консьержкам,  торговцам,  рассыльным,  знал,  как  с  кем  разговаривать,  и
предлагал, сунув на чай, выполнить за них работу. К  примеру,  он  частенько
доставлял некоторым из наших "кандидаток" цветы: оказавшись таким образом  в
квартире, незаметно для хозяйки  делал  несколько  моментальных  снимков,  а
если позволяло время - снимал слепок дверного замка, чтобы заказать ключ.  Я
читал, что есть шпионы, способные  слово  в  слово  воспроизвести  текст  по
звуку пишущей машинки, так и он мог воссоздать полную картину личной  жизни,
имея в своем распоряжении лишь несколько деталей.
     Как заправский домушник, Раймон открывал  двери  отмычкой,  ухитрившись
ничего не сдвинуть с места,  устанавливал  в  квартире  парочку  микрофонов,
фотографировал все, что представляло интерес - особенно семейные альбомы,  -
и уходил, никем не  замеченный.  Наметив  жертву,  он  узнавал  о  ней  все,
запечатлевал каждый ее шаг - ни одна не ушла от его слежки.  Это  надо  было
уметь  так  обложить  со  всех  сторон.  Через  несколько  недель  ему   был
досконально известен образ жизни очередной красавицы, все ее  привычки,  вся
родословная до  седьмого  колена.  Он  трудился,  как  муравей,  и  не  зря.
Составленным  им  досье  позавидовала  бы  полиция,  мы  собрали  достаточно
материалов, чтобы шантажировать не один десяток влиятельных  особ.  Всю  эту
информацию, записанную на дискеты, хозяева  хранили  в  сейфе  -  на  случай
трений с законом.
     И вот ведь парадокс: занимаясь этим браконьерством, я  сам  мало-помалу
проникся предубеждениями моих, так сказать, работодателей и  поверил  в  то,
что красота есть преступление и коварные происки  против  человечества.  Она
ранила и меня, вонзаясь, словно клинок, я уже распознавал ее, эту пагубу,  я
говорил себе при виде той или иной женщины:  хороша,  великолепна,  держится
как королева - да кто ей позволил? Каждое  незаурядное  лицо  я  воспринимал
как личное оскорбление. Я пришел к  убеждению,  что  красивые  люди  -  иной
породы,  нежели  мы,  вроде  как  инопланетяне,  явившиеся  на  Землю  сеять
смятение среди рода человеческого, самодостаточные сгустки счастья и  прямой
вызов нам, простым смертным. Подле  Раймона  я  стал  чувствителен  к  таким
вещам, которых прежде попросту не замечал, - сам-то он  был  ранен  красотой
на всю жизнь, любая привлекательная черточка в женском лице, казалось,  жгла
его раскаленным железом. А мне ведь стоило немалого труда сглаживать  изъяны
собственной внешности - как же тут не возмутиться, если иных даже  усталость
красит?  Если  есть  лица,  которым  все  нипочем,  неизменно   совершенные,
неизменно лучезарные? Я  тоже  ненавижу  теперь  красоту,  да-да,  ненавижу,
потому что она отрицает меня.

     ДОБРЫЙ ТЮРЕМЩИК
     От Раймона меня воротило с души еще и потому, что отношения у нас  были
весьма двусмысленные. Он мне  прислуживал.  Для  меня,  выросшего  в  бедной
семье и сызмальства привыкшего гнуть спину,  это  было  в  новинку  и,  надо
сказать, не лишено приятности. Он церемонно величал  меня  "месье";  смешно,
конечно, но мне это льстило. Этот опытный комедиант играл со мной в слугу  и
господина, мы даже говорили между собой вычурным языком  наших  бабушек.  Но
почтительность его была чистой воды притворством: ведь на самом деле  я  был
узником, а он - моим тюремщиком. Куда бы я ни пошел, он повсюду следовал  за
мной как тень, даже во сне я не мог от него отвязаться. Поначалу  я  пытался
соблазнить его богатством Элен, сулил большие деньги, если он  вызволит  мою
подругу. Знаете, что он ответил? "Выбросьте это из головы, деньги  для  меня
ровным счетом ничего не значат".
     Его преданность Стейнерам была непоколебима - вассал, да  и  только.  Я
приставал к нему с расспросами о  "Сухоцвете":  как,  например,  вы  кормите
ваших пленниц? А если кто-нибудь  из  них  наложит  на  себя  руки,  что  вы
делаете? Убирается ли  кто-нибудь  в  их  камерах?  А  как  насчет  полиции?
Неужели вас никогда не вызывали хотя бы в качестве  свидетелей?  Он  отвечал
уклончиво. Я  пытался  докопаться  до  сути  их  затеи  -  многое  для  меня
оставалось неясным, - но он юлил. Да, недооценил я его: наверно, я  не  умею
выспрашивать, а вот он умел  молчать.  Я  искал  какие-то  скрытые  пружины,
стоящие за ними тайные силы.  Но  нет,  все  было  так,  как  рассказал  мне
Стейнер. Двое мужчин и женщина, очень разные  как  по  возрасту,  так  и  по
общественному положению, выступили в крестовый поход против мифа.
     Убедившись,  что  мольбой  моего  стража  не  проймешь,  равно  как   и
деньгами, я решил взять его измором. С самого утра я  только  и  делал,  что
ныл: и в доме-то холод собачий, и масло горчит, и кофе - помои, и  вообще  я
устал, мне обрыдла такая жизнь. За столом я от всего воротил  нос,  разливал
на скатерть вино и воду, швырял тарелку на пол. Нарочно ничего за  собой  не
убирал, выкидывал  все  из  шкафов,  отключал  холодильник,  чтобы  продукты
испортились. Целыми днями я не разговаривал с ним, чтобы помучить,  -  пусть
пассивное,  а  все  же  сопротивление.  Он  стоически  сносил  мои  капризы,
прибирал за мной, подтирал, мыл, чинил. Что бы я ни вытворял,  он  оставался
невозмутимым. Не  нравилась  мне  его  услужливость,  была  в  ней  какая-то
невысказанная угроза. В конце концов я сам, без единого слова упрека  с  его
стороны, успокоился, пошел на мировую, и жизнь вновь вошла в колею.
     Вообще-то жить бок о бок с этим чучелом оказалось не так  уж  и  плохо,
могло быть хуже. Он, хитрая бестия, все лез в душу, расспрашивал об Элен,  о
наших отношениях. И я выложил ему все.  Он  стал  мне  почти  другом  только
потому, что было с кем поговорить о  ней.  Порой  я  даже  забывал,  что  он
заодно с похитителями. Он проявлял деликатность, перестал  прослушивать  мои
звуковые письма, - правда,  я  знал,  что  их  все  равно  потом  прослушают
Франческа или Стейнер. А уж как  он  обхаживал  меня,  задабривал  подарками
всякий раз, когда от меня требовалось дополнительное  усилие.  Приставленный
для услуг угрюмый недомерок и впрямь проникся ко мне симпатией - по  крайней
мере, так мне казалось.
     Прислуживал он мне до того  усердно,  что  порой  приходила  на  память
Элен:  я  получал  завтрак  в  постель,  свою  одежду  находил  каждый  день
выстиранной и выглаженной. Мне полагались карманные деньги,  которые  Раймон
оставлял в моих ботинках; у самого у него всегда были под рукой целые  пачки
банкнот. При всей своей неотесанности по хозяйству  он  управлялся  на  диво
проворно, избавляя меня от походов по магазинам и прочих бытовых забот.  Его
кулинарные таланты тоже сыграли не последнюю роль в моем приручении. Он  был
не из тех, что позволяют себе подать на обед разогретую пиццу или  консервы.
Все  было  свежее,  с  пылу  с  жару,  отлично  приготовленное.  Стоило  мне
захандрить, как на столе тут же появлялся  шоколадный  торт  с  апельсиновой
цедрой или крем-брюле с восхитительно хрустящей на зубах сахарной  корочкой.
Его супы, суфле, салаты были просто объедение, и я воздавал им должное,  как
прежде - стряпне Элен. Раймон -  я  заметил  это  еще  в  горах  -  поистине
страдал хозяйственным зудом: если он не возился у плиты,  то  натирал  полы,
чистил одежду, чинил лампы или же упражнялся с гирями и гантелями, бегал  на
месте, крутил педали велотренажера. Руки  его,  чуждые  праздности,  были  в
постоянном движении, хватали, грабастали. Спал он мало,  три-четыре  часа  в
сутки, и не знал, куда девать избыток энергии, бившей в нем ключом.
     Наша жизнь пошла по-новому с середины марта,  после  того  как  однажды
вечером Стейнер позвал меня к телефону.  Голос  его  звучал  глухо;  он  был
простужен.
     - Бенжамен, я заказал своему книготорговцу "Слезы сатаны" и только  что
дочитал последнюю страницу. Я просто потрясен.  В  вас  чувствуется  большой
талант, хоть вы и злоупотребляете плагиатом сверх всякой меры. Да-да, я  все
знаю, Элен нам рассказала. Вы способны на большее. Пишите сами,  оставьте  в
покое классиков, не цепляйтесь  ни  за  чью  руку.  Вы  настоящий  писатель,
Бенжамен. Вам нельзя зарывать свой талант в землю. Мы с вами  еще  поговорим
об этом.
     Я так и сел. Всю жизнь я считал себя жалким  бумагомаракой,  а  Стейнер
возвел меня в ранг творца, разом вернув  мне  былые  сладостные  мечты.  Еще
много дней я был под впечатлением его слов.  Я  не  ходил,  а  летал,  будто
сбросил с  плеч  тяжелую  ношу.  Вот  тогда-то  наши  отношения  с  Раймоном
исподволь приняли новый оборот. Я почувствовал себя увереннее. Раз в  неделю
он выводил  меня  пошиковать  в  дорогие  рестораны.  Вокруг  нас  суетились
официанты, все при фраках, с длинными фалдами. Я раздувался от гордости.  На
людях я помыкал карликом: пусть все видят, что он у меня в услужении. Но  он
все равно  держался  непринужденнее  меня:  мне  стоило  неимоверных  усилий
сидеть прямо, не путать ножи для мяса  и  рыбы,  бокалы  для  вина  и  воды.
Хороших манер мне катастрофически не хватало, уроки Элен я успел забыть.  Не
знал, куда девать руки, крошил хлеб, устраивал на столе свинарник,  чувствуя
на себе насмешливый взгляд метрдотеля. Я до того боялся этих строгих  судей,
что изысканный ужин превращался для меня в экзамен. И  как  я  ни  старался,
дурные манеры все равно лезли из  меня:  опять  я  прикарманивал  чаевые  со
стола. Раймон хватался за голову и заставлял меня вернуть мелочь.
     Тысячу раз я мог бы тогда удрать от  него  и  пойти  в  полицию:  риск,
конечно, был велик, но ради  какой  цели!  Он,  правда,  грозил  мне  самыми
страшными карами, если я только попробую отойти от него хоть на шаг. Но я  и
не пытался, ни разу. Мой страж мне в печенки влез, без  него  в  Париже  мне
было бы совсем одиноко. Карлик мог  пресмыкаться,  унижаться,  числить  себя
последним ничтожеством - и все равно он был  в  чем-то  выше  меня.  У  него
имелось  одно  неоценимое  в  моих  глазах  качество:  он  меня  слушал.   Я
признавался ему, как боюсь состариться, делился своими  тревогами:  то  язык
обложен, то лицо бледное, - сам давал ему все козыри в руки, раскрывая  свои
слабости. Он только кивал да бурчал что-то невнятное.  Общение  у  нас  было
одностороннее: в беседы на отвлеченные темы он не вступал и вообще  говорить
был не мастер. Но хоть и бука, а все-таки живая душа рядом -  всегда  рядом,
как верный пес. Когда меня мучили ночами кошмары, он устраивался на  коврике
возле моей кровати, там и спал до утра. Такие вот мелочи в жизни бок о  бок,
входящие в привычку, и роднят людей. Верно говорил Стейнер: даже тюремщик  и
заключенный могут со временем подружиться. Раймон прочно вошел в мою  жизнь,
стал моей опорой. Он  старался  заменить  мне  Элен  -  как  мог,  неуклюже,
разумеется, сравнение с оригиналом оказывалось не в  его  пользу.  В  умении
поддержать разговор, пролить бальзам на мои раны,  утолить  мои  печали  ему
было до нее далеко.
     Он даже - по совету хозяина,  не  иначе,  -  предложил  свою  помощь  в
работе над моим вторым романом. В литературе он мало что смыслил,  но  любил
"забористые  истории".  Я  был  так  тронут  его  рвением,  что  согласился.
Соображения, которые высказывал Раймон, похоже  с  подачи  Стейнера,  нельзя
было назвать полетом мысли. Зато он оказал  на  меня  благотворное  влияние:
теперь, если выдавалось свободное время, я садился за работу.  Он  заставлял
меня рыться по словарям в поисках неизбитого слова, меткого выражения.  Даже
среди ночи, случалось, будил, щекоча нос перышком:
     - Месье, я тут кой-чего надумал для вашей книги.
     Я рвал и метал,  но  у  шельмеца  всегда  находились  веские  основания
поднять меня с постели. И что ни  говори,  мне  нравилось  его  почтительное
"вы"  -  самое  наглядное  проявление    моего    превосходства.    Человек,
приставленный ко мне в тюремщики,  уважал  меня  -  этого  было  достаточно,
чтобы неволя показалась не такой уж тяжкой, и пару месяцев я  прожил  с  ним
вполне сносно.

     ЖЕРТВЫ НАМЕЧЕНЫ
     К середине апреля, когда позади были сотни и  сотни  часов  слежки,  мы
отобрали полдюжины редкостной красоты жемчужин;  на  каждую  имелось  пухлое
досье. Последние весточки от Элен были  какие-то  лихорадочные:  она  теряла
терпение, допытывалась, как наши успехи. По  голосу  чувствовалось:  устала.
Она сыпала вопросами, на которые я не  мог  ответить.  Франческа  давала  ей
уроки философии, но всех немецких идеалистов она променяла бы  на  один  час
свободы со  мной.  Мои  послания  мало  чем  отличались  друг  от  друга:  я
жаловался на жизнь, умолял Элен дождаться меня и заклинал понять. Я  твердил
одно и то же по три-четыре раза: пять минут записи  -  это  долго,  попробуй
тут не повториться.
     Когда все отчеты были готовы, в Париж прикатили  на  машине  Стейнер  с
Франческой, а Раймон  отправился  в  Юра  надзирать  за  Элен.  По  понятным
причинам троица только на мызе могла собраться в полном составе. Супругов  я
не видел два месяца и рад был бы еще век не видеть. Они в  одночасье  лишили
меня привилегированного положения, к которому я привык при  Раймоне.  Теперь
я  завтракал,  обедал  и  ужинал  вместе  с  хозяевами  в  большой  комнате;
обстановка была напряженная, то и дело повисали тягостные паузы, особенно  в
присутствии Франчески. Она было потребовала, чтобы я прислуживал  за  столом
и бегал по магазинам, но Стейнер нанял на время приходящую прислугу.
     Я попытался  вновь  сойтись  с  хозяином  "Сухоцвета".  Он  был  внешне
приветлив со мной, но и только. Нет, он, конечно, был очень мил, привез  мне
два снимка Элен -  я  убедился,  что  она  вполне  здорова,  только  немного
расплылась. В Париже он изменился, стал на  диво  бодр  и  жаден  до  жизни.
Как-то раз мы шли вместе по улице; я заговорил о  своем  романе,  он  слушал
вполуха: его больше занимали женские формы,  которые  ваял  ветер,  облепляя
тела платьями и блузками. Он был возбужден,  я  это  чувствовал;  глаза  его
поблескивали не гневно, но алчно, в них  читалось  желание  ринуться  очертя
голову в бой. Он зарился на  все  эти  спелые,  налитые  соком  плоды.  Если
пустить лиса в курятник, у него, понятное дело, слюнки  потекут,  даже  если
лис дал зарок не есть курятины. Меня это покоробило, о  чем  я  не  преминул
сказать ему.
     - Бога ради, только не  это!  -  осадил  он  меня.  -  Не  хватало  мне
третьего фарисея!
     Решительно, из всего трио я мог рассчитывать только на Раймона!
     Итак, мы отобрали шесть "экземпляров"; теперь три  предстояло  отсеять.
Стейнер с супругой взяли напрокат малолитражку  с  темными  стеклами,  и  мы
"водили" наши объекты по  очереди  целый  день  напролет.  Поджидали  каждую
утром возле ее дома и сидели у нее на хвосте,  куда  бы  она  ни  пошла,  до
вечера, а если она ужинала в ресторане - то  и  до  ночи.  Жером,  с  трудом
втиснувшись  на  переднее  сиденье,  вел  машину,  Франческа  не  сводила  с
"клиентки" по-рачьи выпученных глаз, а  я  снимал  на  видеокамеру.  Вечером
командирша, тщательнейшим образом изучив каждый кадр, выносила  приговор  на
манер римских императоров, только наоборот:  опущенный  вниз  большой  палец
означал, что девушка помилована, поднятый вверх - обречена. Я так  толком  и
не понял, какими критериями руководствовались хозяева.  У  них  существовала
своеобразная табель о  рангах:  были  чаровницы-однодневки,  звездочки  ярко
вспыхивающие и быстро гаснущие, а были красавицы на все  времена.  Стейнерам
не подходили лица с обложек модных журналов -  ведь  мода  капризна,  -  они
отвергали стандартные  прелести,  будто  сошедшие  с  заводского  конвейера,
браковали и размалеванных милашек,  уже  скрывающих  под  косметикой  пометы
времени. Когда осталось три достойнейшие  -  прочие  оказались  недостаточно
хороши, - Стейнер с Франческой устроили судилище.
     Ареопаг  заседал  в  гостиной  с  наглухо  задернутыми  шторами.  Досье
хозяева  изучили  досконально  и  теперь,   демонстрируя    видеозаписи    и
диапозитивы, подробно излагали биографию каж