а.  С  поднятым  капотом,  словно
девица,  задравшая  юбки,  наша  машинка  стояла  над  ямой   в    ремонтной
мастерской, где пахло смазкой и горелой резиной. На  стенах  -  календарь  с
красотками в бикини, реклама мишленовских шин  и  прейскурант.  Куча  старых
покрышек  у  дверей,  бетонный  пол  в  черных  масляных  пятнах,    повсюду
разбросаны всевозможные инструменты. Подошел, шаркая ногами, хозяин  гаража,
все такой  же  расхристанный,  в  спецовке  поверх  рваной  фуфайки.  Когда,
интересно, этот тип в последний раз мылся? С ухмылкой, разозлившей меня  еще
вчера, он подтвердил слова Раймона. Со станции техобслуживания  в  Доле  ему
еще утром доставили  новенькую  ось  -  он  помахал  ею  перед  нами,  будто
вещественное  доказательство  предъявлял  или  клялся    частицей    Креста.
Господня. Ему-де придется разобрать  часть  двигателя,  чтобы  добраться  до
коробки передач, но к обеду он закончит; к тому же  скоро  придет  еще  один
механик,  вдвоем  они  быстро  управятся.  Сейчас  он  как   раз    заряжает
аккумулятор, который за ночь сел. Да  наплети  он  что  угодно,  скажи,  что
машину  надо  распилить  электропилой,  чтобы  она  поехала,  мы  бы  и  это
проглотили. Он похлопывал ладонью по капоту, как жокей по  холке  лошади,  и
все повторял: "Это вещь, отличная работа", - уж не знаю,  то  ли  восхищался
мастерством немцев, то ли опасался повредить сложную механику. Раймон  вился
вокруг нас мелким бесом, энергично кивал на каждое слово механика,  сияя  от
радости: ведь мы могли убедиться, что все наконец улаживается.

     ЗАПРЕТНЫЕ ПЛОДЫ
     Вскоре мы поехали обратно. Я боялся столкнуться в доме со  Стейнером  -
чего доброго, опять  спустит  собак,  увидев,  что  мы  в  который  уже  раз
вернулись. Но от хозяйского гнева мы были избавлены - ни он, ни его  супруга
даже не показались. Раймон был за хозяина: он  подал  нам  кофе,  приготовил
горячую ванну и предложил подождать наверху, пока пригонят машину.  Странная
деталь: кровати в нашей спальне  были  застелены  теми  же  простынями,  как
будто подразумевалось, что  мы  вернемся.  Но  за  несколько  часов  с  нами
произошло столько всего несуразного, что на эту маленькую  странность  мы  и
внимания не обратили. Потеплело, снег подтаивал, кусочки  льда  срывались  с
балконов и маленькими кинжалами вонзались  в  белое  покрывало.  Расторопный
слуга был настолько любезен, что принес нам перекусить - немного ветчины  со
сморчками,  салат  из  рапунцеля  с  орехами,  сыр,  фрукты,  даже   бутылку
"Шато-Шалона"; при виде такого великодушия у нас отлегло от сердца. Мы  были
совсем разбиты: к физической  усталости  добавилось  еще  и  унижение.  Наша
попытка к бегству с позором провалилась, чудо еще, что  хозяева  не  держали
на нас зла. Я подумал, что надо бы из Парижа послать им  цветы,  чтобы  хоть
как-то извиниться: все-таки наше поведение ни в какие ворота не лезло.
     Раймон сновал по дому бесшумно, как кот, мы не слышали его шагов, а  он
появлялся откуда ни возьмись, да так проворно,  прямо  вездесущий  какой-то;
этот трудяга суетился, бегал вверх и вниз по лестнице то  за  солью,  то  за
горячей водой, приносил нам  масло,  поджаренный  хлеб,  как  самым  дорогим
гостям. Элен, видно, хотелось отыграться на нем за наши незадачи:  ей  то  и
дело чего-то не хватало, и коротышка поспешал,  не  выказывая  ни  малейшего
раздражения. Я знал, что он, уж конечно, получит от нее чаевые - это было  в
ее обычае, дай Бог, чтобы она не переусердствовала в своей  щедрости.  Около
половины  третьего,  когда  мы,  покончив  с  едой,  маленькими   глоточками
потягивали восхитительный кофе, дом вдруг  ожил,  послышались  шаги.  Раймон
заглянул к нам и сказал, что они со Стейнерами едут за  покупками  в  город,
вернутся только вечером. Через час или два приедет  механик  с  машиной.  Он
попросил нас хорошенько запереть дверь,  а  ключ  оставить  под  ковриком  и
пожелал счастливого пути. Я готов был расцеловать его на радостях.
     Очень скоро вся троица покинула дом, и "рейндж-ровер" укатил  в  облако
снежной пыли. Машина Стейнерши стояла в гараже. Мы  с  Элен  остались  одни.
Она решила вздремнуть, - нам еще предстояло шесть часов пути  до  Парижа.  А
мне почему-то спать больше не хотелось. В отсутствие хозяев у меня  возникло
какое-то странное ощущение свободы. Однако же они были на диво  доверчивы  -
оставили нас в доме без надзора, и это после  того,  как  мы  их  так  грубо
оскорбили. Я спустился на первый этаж;  ступеньки  скрипели  и  трещали,  но
меня это больше не  волновало.  Только  тиканье  больших  стенных  часов  да
бульканье воды в трубах нарушали тишину.  Я  чувствовал  себя  как  ребенок,
пренебрегший запретами взрослых и знающий, что ему за это ничего  не  будет.
В гостиной полюбовался расставленными на полочках безделушками  из  слоновой
кости -  стоили  они,  должно  быть,  целое  состояние.  Потом  снял  трубку
телефона  и  услышал  гудок,  но,  когда  набрал  наш    парижский    номер,
механический голос сообщил мне, что линия неисправна. Я маялся  от  безделья
и не то чтобы искал что-то конкретное, во мне все было интересно.
     Сам не зная как, я забрел на второй этаж  и  оказался  перед  спальнями
Жерома и Франчески, расположенными в противоположном крыле  дома,  -  Раймон
вчера показал мне их мельком. Я на цыпочках  проскользнул  в  комнату  мадам
Стейнер. Скудостью обстановки она напоминала монашескую  келью.  На  большом
письменном  столе  светлого  дерева  стоял  компьютер,  лежали  пакетик    с
засахаренными фруктами, коробочка  шоколадных  трюфелей,  а  также  "Дороги,
которые  никуда  не  ведут"  Мартина  Хайдеггера.  Старенький  радиоприемник
мурлыкал слащавую до слез песенку. Зашел я  и  к  Стейнеру.  Кровать  в  его
комнате была застелена, но смята, под  ней  валялась  пара  ботинок.  Вместо
философских трудов, которые изучала его жена, я  обнаружил  сваленные  прямо
на полу десятки журналов мод за  последние  годы.  Некоторые  страницы  были
помечены галочкой или крестиком.  В  ящике  открытого  комода  мне  попались
какие-то личные письма, счета от поставщиков и за  электричество.  Я  прилег
на минутку, проверяя упругость  матраса,  принюхался  к  подушке,  но  столь
характерного запаха Стейнера  не  почувствовал.  Нашел  на  ковре  несколько
мелких монет и машинально сунул их в карман. Потом вернулся в гостиную,  еще
раз пошарил взглядом по книжным полкам, по томам в кожаных переплетах -  мне
очень хотелось прихватить их  с  собой,  особенно  иллюстрированное  издание
басен Лафонтена 1875 года. Я взял две книги, попытался заполнить  пустоты  и
скрепя сердце поставил обе на место.
     Наконец я наведался в кухню и опять поразился, до  чего  она  огромная.
Кастрюли, сковородки, кокотницы сияли, медные блюда разных  размеров  висели
в  ряд  на  стене  по  ранжиру.  Электронная  техника  уживалась  здесь    с
классической кухонной утварью.  В  плетеной  корзине  лежала  на  соломенной
подстилке дюжина кругленьких;  гладеньких  яиц.  Два  огромных,  размером  с
платяной шкаф, холодильника стояли друг против  друга,  мерно  гудя,  словно
огромные белые пчелы.  Я  открыл  один,  потом  другой  -  оба  ломались  от
всевозможной снеди и свежих  овощей.  В  отделения  для  молочных  продуктов
выбор не уступал дорогому отелю. С  такими  запасами  можно  было  выдержать
осаду. Голода, что ли,  панически  боялись  эти  люди?  Я  провел  рукой  по
выступам и выемкам на разделочном столе - деревянная поверхность была вся  в
зарубках от топорика и ножа,  но  отчищена,  оттерта,  будто  новенькая.  От
всего  этого  веяло  традиционным  укладом,  старой    доброй    французской
провинцией; хорошо, наверно, иметь такую работящую прислугу... Я был  уже  в
дверях - предварительно заглянув  во  все  шкафчики,  полюбовавшись  блеском
разложенных в идеальном порядке  столовых  приборов,  расцветкой  тарелок  и
блюд, - когда вдруг зазвонил телефон. Я вздрогнул. Трубка  висела  на  стене
над ларем для хлеба. Я не решался подойти,  он  все  звонил  и  звонил,  раз
десять, наверно, потом смолк.  Когда  я  взял  трубку,  то  услышал  длинный
гудок. И вот туг-то взгляд  мой  упал  на  деревянную  панель  с  ключом,  о
которой Раймон сказал мне вчера, что это дверь в  неприкосновенные  владения
"самого".
     Во мне вдруг проснулся азарт следопыта. Пока моя  разведка  не  открыла
ничего нового. В конце концов, мы здесь одни, никто никогда не  узнает,  что
я сделал. Я снял ключ с крюка и вставил его в замочную  скважину.  Скрипнули
петли, и панель повернулась. На меня пахнуло затхлым  воздухом.  Я  повернул
выключатель: от крошечной площадки вырубленная в камне лестница  вела  вниз,
в  подпол.  Ступеньки  были  неровные,  и  я  держался  за  перила,    боясь
оступиться. Я оказался в подвале с бетонными стенами. В тесных  каморках  по
обе стороны длинного коридора громоздились ящики, набитые старым  тряпьем  и
сношенной обувью, кипы газет. Немного подальше я  увидел  верстак,  банки  с
краской и какую-то сломанную мебель, которую,  очевидно,  чинили.  В  других
закутках,  оборудованных   термостатами,    хранились    десятки    бутылок,
рассортированных по маркам и годам. Помещение  в  конце  коридора,  с  более
высоким потолком, занимала котельная:  от  толстенной  утробы  с  множеством
рычагов и индикаторов отходили, разветвляясь, трубы.  Я  подивился  огромным
размерам бойлера. Стенки его подрагивали,  мне  даже  показалось,  вздыхали,
как будто он переваривал пищу. Капельки влаги проступали на металле.  Каждая
рукоятка  соответствовала  определенной  комнате,  о  чем  свидетельствовали
надписи, сделанные от руки на табличках.
     Так это и был тайный сад хозяина?  Самый  обыкновенный  погреб.  Раймон
надо мной просто подшутил. Я был разочарован и поднялся бы  немедля  наверх,
но вдруг кое-что заметил: за котлом, у  самого  пола  мне  почудился  слабый
свет. Вообще-то весь дальний конец подвала  занимали  запасы  дров.  Но  эта
узенькая полоска света пробивалась из-под охапки  хвороста,  которая  лежала
отдельно у стены. Почему-то мне стало любопытно: значит,  там,  дальше  есть
еще помещение? До сих пор удивляюсь, как  у  меня  хватило  наглости,  но  я
отодвинул хворост и  обнаружил  пыльное  шерстяное  полотнище,  прикрывавшее
металлическую плиту с ручкой посередине. Я повертел  ее  влево,  вправо,  но
она не поворачивалась. Наверно, от холода и сырости ее  заклинило.  Долго  я
бился над этим запором, дергал ручку, толкал дверь, и наконец она поддалась.
     Мне открылась совсем иная картина. Узкий,  едва  освещенный  коридорчик
полого уходил куда-то вниз,  теряясь  во  мраке.  От  каменных  стен  тянуло
сыростью подземелья. Я осторожно сделал шаг, другой; холодные  капли  падали
мне на голову. Скрученные провода тянулись на  высоте  человеческого  роста,
сходясь у рубильника. Я не мог разглядеть, как далеко  уходит  эта  галерея,
своды которой были укреплены наспех  обтесанными  балками,  выступавшими  из
камня, словно жилы на руках. Тонны тверди тяжело  давили  на  меня.  Хватит,
насмотрелся, мне здесь не место.
     Я хотел было вернуться, как вдруг из глубины  безмолвия  донесся  звук,
будто сдавленный хрип прошелестел  где-то  очень  далеко.  Что  это  было  -
отголоски горного потока, судорога бойлера? Я замер, вслушиваясь в шорохи  и
тихий гул. Сколько же шумов издавало это подземелье! Я шагнул назад, но  тут
опять тот же стон, на сей раз с коротким всхлипом,  пробился  сквозь  густой
сумрак туннеля. Слабый, но вполне отчетливый. Мне не померещилось. По  спине
побежали  мурашки.  Я  глубоко  вдохнул  и  кинулся  прочь,  натолкнулся  на
металлическую дверь, та стукнулась о стену, косяк и  камни  вокруг  заходили
ходуном. Я занес было ногу, чтобы перешагнуть через хворост,  и  тут  чей-то
голос у самого моего уха промурлыкал:
     - Вы заблудились?
     Это было как выстрел в упор. Я отпрянул.
     - О, я, кажется, напугал вас? Мне очень жаль!
     Слева от меня, смутно различимый в полутьме, стоял  Жером  Стейнер.  Он
дышал мне прямо в лицо. Я не видел выражения его глаз, но  знал  точно,  что
его черные глазницы прямо-таки расстреливают меня на месте. Я  хотел  что-то
сказать, объясниться, но только ловил  ртом  воздух,  как  утопающий,  не  в
силах издать ни звука. Он  схватил  меня  за  ухо,  заставил  опуститься  на
колени.
     - Франческа была права, Бенжамен! У вас чересчур длинный нос!
     Я попытался поднять голову - лицо хозяина дома  маячило  надо  мной.  Я
чувствовал себя как безбилетный пассажир, которого сцапали. На Стейнере  был
странный кожаный наряд с бахромой, как у американских пионеров.  Я  уткнулся
носом в шов на штанах. Он нагнулся; я, решив, что сейчас  получу  затрещину,
заслонил лицо руками. Но он поднял меня,  поставил  на  ноги,  выпустил  мое
горевшее огнем ухо и - я ожидал чего угодно, только не этого - вдруг  прижал
меня к груди. От тепла его тела мне стало жарко. С минуту мы  стояли  так  в
обнимку, он меня совсем расплющил. Я чувствовал себе таким  тщедушным  рядом
с этим верзилой. С болью в голосе он прошептал:
     - Несчастный, ну зачем, зачем вам понадобилось открывать эти двери?
     Прижимаясь своей шершавой щекой  к  моей,  Жером  Стейнер  плакал.  Его
длиннющие пальцы все крепче вцеплялись в мое плечо,  вся  долговязая  фигура
сотрясалась от рыданий.
     - Если бы вы знали, что со мной  произошло,  когда  Элен  явилась  сюда
среди ночи, что она всколыхнула во мне, какие раны открыла.  Бог  свидетель,
я сделал все, чтобы вы покинули этот дом!
     На этом месте рассказ Бенжамена Т. прервал писк бипера. Было 3 часа  15
минут пополуночи.  Проклиная  все  на  свете,  я  связалась  с  дежурной  по
внутреннему телефону. Только что доставили молодого человека  без  признаков
жизни - попытка самоубийства. С ним приехала его  невеста;  несколько  часов
назад они расстались. Я  и  не  подумала  идти  туда,  отфутболила  пациента
другому врачу. Потом вернулась к  Бенжамену,  наспех  пробормотала  какие-то
извинения и взмолилась: "Дальше!"
     Хозяин, большой и сильный, плакал, и это было  страшнее,  чем  мордобой
или кулачная расправа. Обретя наконец дар речи,  я  попросил  его  позволять
мне подняться в комнату. Но он силой увлек меня в тот самый коридор,  откуда
я только что вышел.  Меня  всего  колотило,  ноги  подкашивались.  Вот  ведь
попался так попался. Стейнер вел меня, указывая, где перешагнуть  лужу,  где
пригнуть голову, если пололок был слишком низким. Долго идти не пришлось.  В
глубине темной расщелины хозяин остановился перед нишей в стене,  достал  из
кармана  связку  ключей,  вставил  один  во  вделанную  в  стену  панель   с
рычажками, и передо мной отворилась  еще  одна  железная  дверь.  -  Милости
прошу в мое логово!  Я  вошел.  Помещение  напоминало  молельню;  посередине
вырытой в земле кельи стоял стол - доска на козлах. Всю столешницу  занимали
видеоплейер и компьютер, да еще телефон. Включенный  экран  освещал  комнату
голубоватым светом; от порога  мне  его  не  было  видно,  но  я  отчетливее
услышал те же жалобные вздохи, которые раздавались только  что  в  коридоре.
Стейнер, подойдя к столу, выключил звук и изображение.  Все  это  напоминало
подсобную комнату магазина, откуда наблюдают  за  торговым  залом.  Порядком
здесь и не пахло. Прибитая к стене конструкторская лампа  с  шарнирами  косо
висела  на  одном  гвозде.  В  глубине  я  разглядел  полки,    заставленные
вперемешку видеокассетами и папками. Стейнер указал на вращающееся кресло  и
устремил на меня озабоченный взор.
     - Итак, вы сами вынудили меня сказать вам все!
     - Сказать мне - что? Я не понимаю.
     - Вы ведь знали, что входить сюда нельзя? Раймон вас предупредил?
     - Это недоразумение. Я заблудился и как раз шел наверх, когда  вы  меня
встретили.
     - Недоразумение? - Он расхохотался. - Вы рылись в наших комнатах,  едва
не обчистили библиотеку, открыли запретную дверь, полезли в подвал -  и  это
вы называете недоразумением?
     - Да, вы правы, мне очень жаль, я не должен  был,  но...  это  все  мое
любопытство. Мне хотелось получше вас узнать, только и всего.
     Он как-то  странно  посмотрел  на  меня  и  включил  видео.  На  экране
возникло поначалу размытое и  дрожащее  изображение  -  заснеженное  крыльцо
дома, прихожая, комнаты. Меня передернуло при мысли, что  на  этом  мониторе
Стейнер мог наблюдать за нами с Элен в  первый  вечер.  Он  нажал  еще  одну
кнопку, и я увидел что-то вроде камеры и в ней - сидящую на полу  спиной  ко
мне фигуру с длинными волосами.
     - Вы сейчас слышали стоны?
     Стейнер сел рядом со мной на табурет;  губы  его  шевелились  у  самого
моего рта. Свет от лампы падал  на  его  макушку,  и  корни  волос  казались
розовыми. Такая гуща, такой каскад белых и  серебристых  прядей  ниспадал  с
его головы, что у меня защемило сердце. Мои-то волосы даже  в  двадцать  лет
были и тоньше, и реже.
     - Это, Бенжамен, стонет  вон  та  женщина.  Она  заперта  в  нескольких
метрах отсюда.
     Дыхание его стало прерывистым. Он откинул назад свою  шевелюру,  и  мне
бросились в глаза толстые, похожие на колючки волоски,  торчавшие  из  ушей.
Прошло некоторое время, прежде чем информация дошла до моего сознания.
     - Здесь поблизости заперта женщина?
     - А вы знаете почему? Хотя бы догадываетесь?
     Его  правое  веко  подергивалось,  какое-то  лихорадочное   возбуждение
овладело им. Нос морщился от нервного тика. Он сжал кулаки и опустил  глаза,
как будто то, что он собирался мне поведать, не могло быть сказано  лицом  к
лицу.
     - На этой женщине лежит вина... У меня вдруг защипало  в  горле.  Я  не
смел переспросить.
     - Повторяю: вина, и я сказал бы даже, тяжкая вина!
     Он встал, прихватив  табурет,  вышел  из  освещенного  круга,  выключил
видео. Теперь я не видел  его  лица.  Только  слышал  дыхание  да  негромкое
гудение приборов. Его бестелесный голос тревожил меня, он витал, точно  дух.
Мне необходимо было пресечь эти излияния, уже тогда я  предчувствовал:  если
выслушаю - окажусь в его руках.
     - Во-первых, да будет вам известно, господин проныра, что мы  находимся
на перевале между Швейцарией и Францией. В пятистах метрах граница. В  войну
эта мыза  с  сорок  первого  года  служила  базой  Сопротивления.  Партизаны
Франш-Конте использовали особенности этой местности -  земля  здесь  мягкая,
как сыр, - прорыв целую сеть катакомб, где скрывались  беженцы  и  хранилось
оружие. Один подземный ход вел в Швейцарию, но  он  был  закончен  только  к
осени  сорок  четвертого,  как  раз  когда  войска  союзников    освобождали
департамент. Ни немцы, ни полиция так его и не обнаружили, хотя получили  не
один донос. В то время вход в него был замаскирован и открывался  с  помощью
хитроумного устройства. А  тогдашний  хозяин  мызы,  член  голлистской  сети
Сопротивления, слыл  сочувствующим  правительству  Виши,  так  что  был  вне
подозрений. Я рассказываю вам все это, потому что  сам  провел  здесь  целую
зиму, когда мне было шесть лет. Мой  отец,  коммунист,  руководитель  ячейки
Сопротивления, прятал нас в этом подвале - мою мать,  сестер  и  меня,  -  а
потом переправил в Швейцарию, где мы жили до  конца  войны.  От  тех  долгих
недель взаперти у меня на всю жизнь осталась боязнь  темноты.  У  нас  тогда
были только свечи, которые больше коптили, чем светили.  Я  изо  всех  своих
силенок помогал,   когда  ставили  крепь,  таскал мешки  с  камнями,  доски,
приносил еду. За эти месяцы  в  подполье  я  многому  научился:  маскировать
выкопанную землю, рыть ходы, укреплять своды. Я, конечно,  был  совсем  мал,
но такие вещи не забываются.   Эти навыки  сослужили  мне  службу,  когда  я
семь лет назад разыскал этот полуразвалившийся дом, купил его у одной  семьи
из Нешателя, которой он достался по наследству, и привел  в  порядок.  Почти
все  катакомбы  обвалились.  Мы  с  Рай-моном,  ценой