почти    двух    лет
изнурительного труда  в  строжайшей  тайне,  расчистили  восемьдесят  метров
подземного хода. А еще вырыли два тайника  в  конце  коридора  и  эту  нишу,
которая стала моим кабинетом.
     Мне показалось, что сейчас уместно будет его перебить, и я встал.
     - Прошу прощения, месье Стейнер, но я должен подняться к Элен!
     - Сядьте на место!
     Он произнес это  таким  тоном,  что  я  понял:  спорить  бесполезно.  В
сумраке я скорее угадывал, чем видел очертания его  внушительной  фигуры.  А
ну как он бросится на меня и прихлопнет, точно муху?
     - Я буду краток, обещаю вам. Позвольте все же вернуться немного  назад,
я попрошу у вас еще буквально несколько минут внимания. Как вы  уже  знаете,
я  юрист,  адвокат;  профессия  доходная,  и  благодаря  ей  я  сошелся    с
состоятельными людьми. Я живу в достатке, на иждивении никого  не  имею.  Но
работой своей я всегда занимался лишь ради  хлеба  насущного,  истинное  мое
призвание иное: я - странник по дорогам любви. Всю  жизнь  я  менял  женщин,
как перчатки. Еще  в  студенческие  годы  меня  называли  революционером  по
женской части: действительно, бороться я предпочитал в постелях.  Женился  я
приличия ради, и под этим надежным прикрытием пустился во все  тяжкие.  Лишь
одно дело на свете я любил - тешить все новых и новых любовниц, у меня  было
одно чаяние в жизни - разжигать дивное пламя, тлеющее  между  ног  сменявших
друг друга партнерш. Одна только мысль, что я повстречаю  красивую  девушку,
заставляла меня подниматься каждое утро. Жена на все  закрывала  глаза.  Эта
дура двадцать лет надеялась, что я переменюсь. В конце концов ее  терпимость
стала  тяготить  меня.  Я  задыхался  в  клетке   супружества,    совместное
существование не давало простора для маневра. Более яркая, более  насыщенная
жизнь проходила мимо. Мы развелись. Я спешил жить, время поджимало.
     Но после развода все пошло не так, как я  ожидал.  Возраст  -  коварная
штука: я сам не заметил, как  стал  уже  не  тот.  Женщины  мне  отказывали.
Раньше я брал их с налету,  мои  ухаживания  напоминали  облаву,  теперь  же
свелись к униженной мольбе. И я, привыкший к легким победам, жил с  тех  пор
в постоянном страхе получить от ворот поворот. Жена - я слишком  поздно  это
понял - в каком-то смысле служила мне защитой от подобных щелчков. Теперь  я
был невостребован, мне предстояло пополнить ряды неудачников, и я уже  видел
себя в  недалеком  будущем  сморщенным  старичком,  вынужденным  платить  за
милости, которые доселе сыпались на меня, как  из  рога  изобилия.  Говорят,
были бы деньги, и все женщины твои - это неверно: женщина  может  за  деньги
лечь в постель, но влечение, страсть купить нельзя. Только порхая от юбки  к
юбке, я находил вкус в жизни и, лишившись этой возможности, впал в  глубокую
депрессию.  Юных  красоток,  которые  холодно  отворачивались  от  меня,   я
презирал  и  вожделел  одновременно,  если  мне  потом  случалось    увидеть
какую-нибудь из них подурневшей или обезображенной, то радовался  и  вздыхал
с облегчением: одной печалью меньше. Видя, как  целуются  влюбленные,  слыша
смех молоденькой девушки, я чувствовал себя оплеванным,  будто  мне  нанесли
личное оскорбление.
     Вот тогда-то Раймон невольно спас меня и наставил на путь истинный.  Он
служил мне уже десять лет, с тех пор как я выручил его в суде -  ему  грозил
большой срок за растление. Работал он шеф-поваром  в  одном  ресторане,  был
занят несколько вечеров в неделю, а в остальное время вел мой дом.  Когда  я
развелся, он остался со мной. Мой образ жизни не был для него тайной, и  все
мои похождения он принимал так же близко к сердцу, как  я  сам.  Я  был  для
него воплощением всего того, чем он только мечтал быть. В свое время он  был
женат на какой-то стерве, которая его бросила. На  моей  памяти  у  него  не
было ни одной женщины, ни единой интрижки. Оно и понятно при его  внешности:
он был до того безобразен, что порой и меня от него  с  души  воротило.  Как
сказала одна моя подружка: верно,  когда  мать  его  родила,  у  нее  молоко
скисло.
     Он любил подсматривать за голыми  женщинами,  тайком  пробирался  в  их
спальни, наблюдал за ними в ванной; я подозревал, что он шпионил и за  мной,
когда мне изредка случалось привести очередную пассию к себе  домой.  Был  у
него еще один мерзкий  пунктик,  с  которым  я  пытался  бороться:  в  своем
ресторане  он  запирал  хорошеньких  посетительниц  в  туалете  при   помощи
специальной отмычки. Они не могли выйти, пока  кто-нибудь  из  персонала  не
приходил на их крики.  Хозяин,  уволив  сначала,  как  водится,  пару-тройку
иммигрантов, заподозрил его.  Раймон  объяснил  мне  свое  поведение:  он-де
столько раз видел, как  красотки  перепихивались  в  туалетных  кабинках  со
всякими  скотами,  что,  по  его  мнению,  лучшего  они  не  заслуживают.  Я
пригрозил выгнать его, если он не прекратит. Порой он с такой яростью
     обрушивался на весь женский пол, что мне было не по себе.
     И вот однажды я встретил Франческу Спаццо - это было  девять  лет  тому
назад. Встретил, уже будучи наслышан о ней как о самом  развратном  создании
на свете. Она прошла, как говорится, огонь, воду и медные трубы, и  вряд  ли
кто-нибудь  еще  мог  тронуть  ее  сердце.  Для  этой  женщины,  столь    же
самовлюбленной,  сколь  и  стервозной,  ценность  человека  измерялась  лишь
удовольствием, которое она  рассчитывала  от  него  получить.  Любовников  и
любовниц за ней числилось больше, чем дней в  году,  и  всем  она  разбивала
сердца, ломала судьбы, развращала души. Не раз ей приходилось  спасаться  от
мести  ревнивых  мужчин  или  женщин,  доведенных  до   помешательства    ее
презрением.  Ее  губили  собственные  пороки  вкупе  с  теми,  которые   она
пробуждала в других. Связаться с нею  значило  разрушить  весь  уклад  своей
жизни, пуститься в рискованное путешествие, не зная, где оно  закончится.  Я
потерял от нее голову; я признал ее превосходство, стал рабом  ее  прихотей,
благоговел перед ее  образованностью  -  она  тогда  преподавала  философию.
Впервые в жизни я пытался удержать женщину навсегда; а  ведь  мне  было  уже
пятьдесят восемь лет.
     Я был слишком влюблен, и ей это скоро наскучило; она  бросила  меня.  Я
молил ее  вернуться,  пресмыкался,  на  какие  только  унижения  не  шел!  Я
преследовал ее так неотступно, что в конце  концов  она  определила  меня  в
вербовщики: я должен был поставлять ей юношей и девушек и смотреть, как  она
тешится с ними. Умела же она  околдовать,  просто  какой-то  злой  гений.  Я
попался  в  собственную  ловушку:  престарелому  Казанове,  влюбившемуся   в
женщину моложе годами, с лихвой воздалось от нее за сердечные раны,  которые
он всю жизнь беспечно наносил другим. А я теперь и в объятиях  юных  девушек
не мог забыть свое фиаско. Раймона моя новая роль привела  в  бешенство;  он
жил моей жизнью и мои несчастья воспринимал  как  свои.  Если  я  уходил  со
сцены, он тоже должен был уйти. Однажды вечером он явился ко мне.
     "Хозяин, помните эту Франческу, что нас продинамила?"
     "Как я могу забыть ее, дурень!"
     Я терпеть не мог эту его  манеру:  он  всегда  употреблял  первое  лицо
множественного числа, когда  говорил  о  чем-то  неприятном.  Делить  с  ним
радости - это еще куда ни шло, но горести - нет, увольте.
     "Так вот, хозяин, я с ней за нас расквитался. Эта тварь  никому  больше
не подгадит, хватит ей, дряни смазливой, по мужикам таскаться".
     Я похолодел, испугавшись худшего. До какого  безумства  мог  он  дойти?
Нет-нет, успокоил он меня, он не убил ее и  не  изнасиловал.  Мы  поехали  в
коттедж в  Восточном  предместье,  который  он  купил  на  свои  сбережения.
Спустились в подвал. Раймон отпер  металлическую  дверь;  миновав  небольшой
коридорчик, мы оказались перед еще одной  дверью,  с  зарешеченным  окошком.
Ничего себе - настоящий карцер  оборудовал  своими  руками!  Он  показал  на
окошко, и я заглянул: на надувном матрасе,  подле  неаппетитных  объедков  и
ведерка-параши,  сидела  Франческа  -  встрепанная,  разъяренная.  Даже    в
заключении она не  утратила  своей  горделивой  осанки,  хотя  находилась  в
камере уже неделю. Этот идиот Раймон похитил ее, чтобы отомстить за меня!
     "Глядите, хозяин, уж я научу уму-разуму  эту  потаскуху,  будет  знать,
как вас морочить! Каждый день я ее спрашиваю: согласны вы вернуться к  месье
Стейнеру? Пока упирается - будет гнить здесь. Еще погожу  немного,  а  потом
вдвое урежу паек. Вот увидите,  прекратит  выкобениваться,  сама  к  вам  на
брюхе приползет как миленькая!"
     Я схватил Раймона за вихры и встряхнул. "Да ты совсем спятил?  Ты  хоть
понимаешь, что за такие шутки, да с твоей судимостью,  угодишь  прямиком  за
решетку? Один  раз  я  тебя  предупредил,  дважды  повторять  не  стану.  Ты
немедленно отпустишь Франческу и принесешь ей свои извинения.  Надеюсь,  она
примет от нас денежную компенсацию и будет молчать".
     Но на сей раз Раймон осмелел и показал норов. Ведь  отпусти  мы  сейчас
Франческу, она не преминет донести на нас, даже  если  возьмет  деньги.  Тут
узница, слышавшая из-за двери нашу перебранку, подошла  к  окошку  и  подала
голос, заявив, что хочет с нами поговорить. И вот  мы  сидим  все  втроем  в
омерзительной Раймоновой камере;  мне  было  мучительно  стыдно  видеть  эту
женщину, которую я все  еще  любил,  втоптанной  в  грязь.  А  она  вдобавок
оставила открытой парашу: мол, я унижена, так извольте и вы нюхать.  Как  ни
в чем не бывало Франческа предложила договориться.
     "Мне более  чем  понятны  мотивы,  побудившие  Раймона  похитить  меня,
понятны потому, что я сама отчасти разделяю их. Пребывание здесь  натолкнуло
меня на мысль, которая, как я  догадываюсь,  вызревает  и  у  вас.  У  тебя,
Раймон, потому что ты уродлив и всегда был чужим на  празднике  любви,  а  у
тебя, Жером, потому что ты стареешь, и стареешь тяжело. Мне  уже  далеко  за
сорок. До сих пор мир был у  моих  ног,  ибо  я  плевала  на  всех  и  умела
держаться королевой. Вы, может быть, знаете,  что  у  этнологов  есть  такой
термин "престижное скотоводство": в Африке  и  на  Мадагаскаре  пастуха  тем
больше уважают, чем больше у него стадо, пусть  даже  от  такого  количества
скота нет проку. Так и я, окружив себя толпой жеребцов и  кобылок,  щеголяла
своим стадом. У королевы должен быть двор, иначе какая же она  королева?  Но
в последние годы трон подо  мной  пошатнулся:  хоть  я  и  слежу  за  собой,
занимаюсь  всеми  видами  спорта,  обращаюсь  время  от  времени  к  услугам
хирурга-косметолога, время  подтачивает  меня,  и  я  перехожу  в  категорию
женщин, "сохранивших остатки былой красоты". Каждую весну  я  вижу,  как  на
улицы высыпают оравы молоденьких девушек, и  знаю:  они  отодвигают  меня  в
тень. Какими фигурками они щеголяют - за  такие  впору  душу  прозакладывать
дьяволу, какими формами -  женщинам  постарше  ничего  не  остается  делать,
кроме как оплакивать прошлое. Их ножки  будто  дразнят  меня,  при  виде  их
бюстов мне хочется спрятать свой. В двадцать лет красота - это  естество,  в
тридцать  пять  -  награда,  в  пятьдесят  -  чудо.  Мне  вслед  все    реже
поворачиваются головы,  я  больше  не  слышу  восхищенного  шепотка.  И  чем
вступать в заведомо проигранную битву, лучше я сложу оружие.  Когда  читаешь
свой приговор в глазах окружающих,  пора  откланяться.  Вам  угодно  держать
меня в заточении, господа? Извольте! Но учтите: это не я вам нужна".
     Я не понимал, о чем толкует Франческа, и  подозревал,  что  она  просто
хочет выиграть время.
     "Подумайте хорошенько, вы  оба.  Бросив  меня  в  этот  карцер,  Раймон
поразил цель, но не ту".
     Мой слуга, кажется, уже все понял и слушал затаив дыхание.
     "Вы хотите  сказать,  мадам  (надо  же,  "мадам",  а  только  что  была
"потаскуха"), что нам следовало бы заняться девушками помоложе?"
     "Помоложе, конечно, тоже, но не это главное". "И покрасивее?"
     "В самую точку, Раймон. А ты послушай, послушай  своего  слугу,  Жером,
золотые слова".
     Озадаченный,  я  не  спешил  высказаться.   Ясное    дело:    Франческа
заговаривает нам зубы, лишь бы выбраться  отсюда,  И  при  этом  держится-то
как, а уж рот откроет - профессор, да и только. Во мне нарастала злость.
     "Так почему же мы  говорим  о  красавицах,  господа?  Да  потому,  что,
вопреки известной цитате,  красота  есть  не  обещание  счастья,  но  верная
гибель{5}. Красавицы и красавцы - точно боги, спустившиеся к нам с небес,  и
своим совершенством они бросают нам вызов. Повсюду на своем  пути  они  сеют
раздор и горе, напоминая каждому о его невзрачности. Быть может,  красота  -
свет, но этот свет лишь сгущает тьму; она  возносит  нас  высоко,  но  потом
низвергает  в  такую  бездну,  что  мы  горько  раскаиваемся  в  том,    что
прикоснулись к ней".
     Я был шокирован, Бенжамен, так же, как, наверно, и вы сейчас. Я  слушал
эту женщину, которая отвергла меня, и понимал, что мне нечего ей  возразить.
Все во мне протестовало против ее слов, и в то  же  время  я  чувствовал  за
ними то же горе, которое настигло и меня. Франческа сказала вслух то, что  я
лишь смутно чувствовал. Но облеченная в слова, идея  возмутила  меня.  Умела
же эта чертовка жестко назвать вещи своими именами!
     "Красота есть высшая  несправедливость.  Одной  лишь  своей  внешностью
красивые люди принижают нас, вычеркивают из жизни - почему  им  все,  а  нам
ничего? Богатым может стать каждый, а вот красивым  надо  родиться:  красоту
не наживешь, сколько бы ни прожил. А теперь, господа,  подумайте:  если  вы,
как и я, готовы признать, что красота есть гнусность и  преступление  против
человечества, надо делать выводы. Красивые люди наносят нам  оскорбление,  а
значит, должны быть наказаны. Вы  согласны  со  мной,  не  так  ли?  Раймон,
заперев меня здесь, подсказал  мне  практическое  решение,  которое  следует
воплотить в жизнь".
     Вот теперь  я  понял  все;  мне  стало  так  жутко,  что  даже  дыхание
перехватило, - план был поистине чудовищный. А  Франческа,  поняв,  что  мы,
как говорится, созрели, добила нас:
     "Правильно делают  мусульмане  -  они  прячут  лица  своих  женщин  под
покрывалом и держат их взаперти. Они знают, как коварна внешность.  В  одном
они не правы: не делают разницы между ослепительно красивыми лицами и  всеми
прочими и главное - не изолируют красивых юношей, которые не менее опасны".
     Изолируют! Слово прозвучало,  все  было  сказано.  Франческа  кратко  и
ясно, как дважды два, сформулировала то, что мучило  нас  обоих,  и  указала
выход. Бред, гиньоль какой-то, я не желал больше ее слушать. Я отпустил  ее,
дал денег и на протяжении многих недель отказывался с  ней  встречаться.  Но
она залучила в союзники Раймона, и тот не давал мне покоя. В конце концов  я
сдался. Но вы меня, похоже, не слушаете, Бенжамен! О чем вы думаете?

     ДАНЬ С ЛИЦА
     Действительно, я вот уже несколько минут демонстративно посматривал  на
часы.
     - Прошу прощения, - сказал я, -  но  Элен,  наверно,  беспокоится,  что
меня долго нет.
     Стейнер  встал,  подхватил  табурет  и  уселся  напротив  меня,   снова
оказавшись под лампой.
     - Элен знает, что вы со мной, ее предупредили. Милый  мой  Бенжамен,  -
он взял мои руки в свои, будто хотел, чтобы его мысль передалась  мне  через
прикосновение,  -  я  знаю,  мой  рассказ  прозвучал  невнятно,  давайте   я
объясню...
     - Нет-нет, месье Стейнер, я все понял, но какое отношение ваша  история
имеет ко мне?
     Мне казалось, что я уже достаточно заплатил за свое любопытство;  пусть
выгонит меня вон, я это заслужил - и довольно. Стейнер  выпустил  мои  руки,
встал, прошелся по тесному кабинету. Досадливая складка пересекла  его  лоб.
В этом крошечном помещении он казался еще выше,  шире,  размашистее.  Я  все
ждал, когда он заденет макушкой потолок.
     - Так я не убедил вас, Бенжамен?
     Он вдруг стал похож на затравленного зверя.
     - Вы не сознаете, какой пыткой может быть красота? Я говорю  не  только
о кумирах моды и кино - я о той красоте, что хлещет вас наотмашь в толпе  на
улице, бьет под дых, наповал!
     - Признаться, мне это никогда не приходило в голову.
     Стейнер, казалось, по-настоящему расстроился. "Только не возражай  ему,
только не спорь", - повторял я себе,  ломая  голову,  как  же  мне  от  него
отделаться. Вот ведь влип! Он снова сел и уставился прямо мне в глаза  -  ни
дать ни взять учитель, пытающийся вдолбить тупице ученику  трудную  теорему.
Опять взял мои руки; они были влажные и холодные, а от его пальцев  исходило
умиротворяющее  тепло.  Он  принялся  медленно  массировать   мне    ладони,
восстанавливая кровообращение, всецело сосредоточился на этом занятии и  как
будто забыл, зачем мы здесь. Я не знал, что и думать. А он как  воды  в  рот
набрал. Мне почему-то стало трудно дышать. Он мучил меня молчанием  так  же,
как только что - разглагольствованиями. Чтобы прекратить  эти  гляделки,  я,
нарушив свой же зарок, решился возразить:
     - Но ведь некрасивых куда больше?
     - Слабый аргумент, Бенжамен. Пусть даже красота - редкость,  все  равно
она слишком бросается в глаза, наглая, оскорбительная. И  коварная:  внушает
нам, будто она хрупка, а сама, как сорная трава, вырастает  вновь  и  вновь,
сколько ее ни коси.
     Теперь Стейнер вещал, проповедовал. Он формулировал свои убеждения  так
уверенно и невозмутимо, что мне стало не по  себе.  До  чего  мы  можем  так
договориться, я не знал: чем больше я услышу, тем крепче  он  повяжет  меня.
Тут я по извечной своей непоследовательности сменил тактику, решив  во  всем
с ним соглашаться.
     - Действительно, я никогда об этом не задумывался!
     Но этот ход конем не расположил его ко  мне,  наоборот,  рассердил.  Он
нахмурился.
     - Вы сами не верите в то, что сказали, Бенжамен, вы попросту юлите.
     Я замотал головой, но без особого убеждения и стушевался.  Его  блеклые
глаза смотрели сквозь меня.
     - Посмотрим на проблему иначе: вы не боитесь состариться?
     Я медлил с ответом, задетый за живое, и злился на себя, что и  так  уже
наговорил слишком много.
     - Сказать по правде, я всегда чувствовал себя старше своего возраста.
     - Похвальная искренность. Так согласитесь,  ведь  все  эти  совершенные
создания толкают нас в могилу, делают закат наших дней невыносимым?
     - Может, и так, но я их как-то не вижу.
     - Он их не видит!
     Голос его сорвался на крик.
     - Поразительно, право, поразительно. А вот я только их и  вижу.  Теперь
вы понимаете, какую боль причинили мне, явившись сюда с вашей Элен?
     Он перевел дыхание и рявкнул:
     - Женский рой достал меня и здесь,  где  я  надеялся  наконец-то  найти
покой!
     Стейнер выругался, брызжа слюной прямо мне в  лицо.  Я  содрогнулся  от
его воплей и в свою очередь вышел из себя.
     - Послушайте, это ваша проблема, при чем тут  я?  Я  хочу  вернуться  в
Париж и ничего больше.
     Со страху я пустил петуха и скорее пропищал эти слова, чем произнес,  а
от собственной дерзости меня прошиб озноб.
     - Ошибаетесь, Бенжамен, теперь это ваша проблема.
     Стейнер вдруг заговорил очень мягко. Я не поспевал  за  перепадами  его
настроения. Он перешел почти на шепот, отчетливо выговаривая каждый слог.
     - Вы нарушили неприкосновенность  моего  жилища,  за  такие  веши  надо
платить.
     Я зажмурился, сказав себе: не может быть,  это  сон,  ничего  этого  на
самом деле нет. Но когда я вновь открыл глаза, Стейнер, на  миг  исчезнувший
за моими сомкнутыми веками, по-прежнему нависал надо мной и даже  как  будто
стал еще больше, еще чудовищнее.
     - Вернемся к моему первому вопросу:  вы  поняли,  почему  женщина,  чьи
стоны вы слышали, заперта здесь?
     А я-то успел забыть о ней.
     - Она искупает здесь свое преступление - красоту!
     Он помолчал,  наслаждаясь