кровью  глазами,  он
выплевывал ругательства, брызгая слюной на страницы, с  которых  непотребные
девки показывали ему все свои прелести спереди и сзади.  При  виде  меня  он
охнул, залился краской и торопливо подтянул штаны.
     Я убежал к себе - меня чуть не стошнило. Наутро  он  явился  ко  мне  с
покаянным видом, извинялся и просил ничего не  говорить  хозяевам.  У  него,
мол, бывают "рецидивы", честное слово, больше никогда. Мне бы тогда  сыграть
на этом, распалить в нем похоть, настроить его против Стейнера и  Франчески,
глядишь,  и  удалось  бы  вырваться  на  свободу.  Случай  был  -  лучше  не
придумаешь. Но я им не  воспользовался.  За  молчание  потребовал  от  моего
гнома только одного: пусть принесет мне все журналы  с  клубничкой,  которые
прячет в шкафах. Я разжег огонь в  камине  и  заставил  его  собственноручно
сжечь всю эту кипу мерзостей до последней титьки и задницы. Для Раймона  это
был нож острый. Но я остался непреклонен: не хватало еще устраивать  в  этом
доме Онаново блудилище!
     Думаете, мой страж образумился? Отнюдь; так бешеным кобелем и  остался,
только дежурный звонок Жерома каждый день ненадолго приводил его в  чувство.
Просто невозможно стало на улицу  выйти  с  этим  миниатюрным  гигантом.  От
первых же стройных ножек, от любых блеснувших глазок он съезжал  с  катушек.
Хмель ударял ему в голову от такого  изобилия  девушек,  стайками  порхавших
вокруг,  и  всего  того,  что  нетрудно  было  угадать  под  одежками.   Мне
приходилось быть бдительнее любой дуэньи, чтобы держать  его  в  рамках.  Он
говорил: есть женщины такой дивной красоты, что  я  на  них  и  смотреть  не
решаюсь, боюсь рухнуть замертво. Да и вообще, при виде каждой  понимаю,  что
мне не место в этом мире. Они - совершенные творения, а я - ошибка природы.
     Беда, как водится, подкралась незаметно. Однажды  вечером  -  день  был
будний - Раймон попросил меня куда-нибудь с ним сходить: ему  было  одиноко.
Я согласился. Мы сперва пошли в кино,  около  полуночи  поужинали,  а  затем
отправились по клубам. На ночную жизнь я теперь смотрел как будто  издалека,
уверенный, что мне это больше не грозит. Заведения были все  на  одно  лицо,
везде одна и та же публика, юные идиоты с пустыми  глазами  корчились  среди
адского  грохота,  старательно  изображая  из  себя  буйно-помешанных.  Я-то
считал, что это мне в таких местах тяжко, но только теперь понял,  насколько
круче приходилось Раймону. С его  росточком  он  едва  доставал  девицам  до
груди, а иным и вовсе до пупка, в котором  обычно  красовалось  колечко  или
серьга. Бедный  гном  терял  голову  от  такой  близости  к  тайнам  наготы.
Заплутав в чаще бесконечно длинных ног  и  агрессивно  торчащих  бюстов,  он
звал на помощь. Тот, кто не пользуется успехом у женщин, видит  их  лучше  и
познает глубже, чем неотразимый соблазнитель. Раймону все  было  как  нож  в
сердце - пахнуло ли изо рта или из-под мышки, резанул  ли  слух  язвительный
смешок, задело  ли  его  покатое  плечико  или  круглый  животик.  Когда  он
устремлялся в эту варварскую толпу, лавируя  среди  полуголых  тел  -  видна
была только его высоко поднятая рука, точно перископ подводной  лодки,  -  у
меня щемило сердце.
     В ту ночь, часов около четырех, когда я уже с ног  валился  и  намекал,
что пора домой, он упросил меня зайти еще на одну  танцульку  возле  площади
Пигаль: мол, выпьем по последней. На улице Бланш какой-то громила с  финкой,
вынырнув из темноты, хотел было заставить нас расстаться с деньгами.  Раймон
свалил  его,  боднув  головой  в  живот,  и  после  этого  раунда    немного
приободрился. Дискотека на втором этаже мигала, как  огромный  глаз  циклопа
на  темной  глыбе  здания;  женщины,  одетые  только  в  узенькие   трусики,
приплясывали в  свисавших  с  потолка  корзинах,  несколько  амбалов  плавно
покачивались, точно канатоходцы на  проволоке,  перезрелые  матроны  дрыгали
ногами. Был предутренний час, когда в ночных вертепах идет в  ход  залежалый
товар и оказавшиеся без пары  мужчины  и  женщины  довольствуются  тем,  что
осталось. Скучал там какой-то скелетоподобный ходячий манекен  с  прозрачной
кожей и неестественно расширенными зрачками; чересчур пухлые губы  выглядели
странно, будто их на живую нитку пришили к лицу трупа.  Разбитные  малолетки
с откляченными задницами, толстушки в  лохмотьях  ценою  в  целое  состояние
собирались уже отчалить несолоно хлебавши,  во  всеуслышание  объявляя,  что
местечко, мол, дрянь. Раймон устало  присел  на  продавленный  диванчик,  из
которого отовсюду лез волос; рядом с ним  целовались  взасос  два  атлета  в
кожаных жилетках. Мой слуга совсем потерялся на фоне  высоких  фигур  и  вид
имел еще более бледный, чем  обычно.  Но  сработал  непреложный  закон:  кто
выделяется, тот рано  или  поздно  привлекает  внимание,  -  и  на  Раймона,
которого обычно никто в упор не видел, по крайней мере одна пара глаз  в  ту
ночь посмотрела с интересом.
     Я еще раньше заметил  эту  шалаву  -  спутника  у  нее  не  было,  зато
самоуверенности хватало, чтобы не топтаться  в  одиночестве,  и  вокруг  нее
прямо-таки хоровод вился. Она с потрясающей непринужденностью  висла  то  на
одном, то на другом, прижималась всем телом, и ее  руки  змеями  ползали  по
спине  партнера.  Разноцветные  полосы  света  скользили  по  ее  лицу;  она
притягивала к  себе  все  взгляды  своими  умопомрачительными  округлостями,
широкими плечами, вызывающе малым количеством одежды. И вот,  виляя  бедрами
под дуэт трубы и саксофона, она вдруг - кто бы мог подумать!  -  направилась
прямо к Раймону и пригласила его на танец. Он сперва  подскочил,  как  будто
его током ударило, и чуть было не обратился в бегство. Она удержала  его  за
руку, да так властно. Он еще поупирался,  потом  скрепя  сердце  подчинился.
Это надо было видеть: мой недомерок выкатывается на  площадку  и  выделывает
кренделя вокруг красавицы  -  ну  прямо  как  планета  вокруг  Солнца.  Надо
думать, ночная публика всякого насмотрелась, раз  не  выпала  в  осадок  при
виде  этой  невероятной  парочки!  Тянулись  минуты,  Раймон  корчился,  как
припадочный, а партнерша бросала на него  недвусмысленные  взгляды.  У  него
глаза на лоб лезли, он  не  понимал,  что  происходит.  Около  шести,  перед
закрытием,  диск-жокей  выдал  подряд  несколько  слоуфоксов,    и,    когда
простуженный голос Барри Уайта захрипел Only want to  be  with  you,  девица
прижала Раймона к груди, умостив между двух полушарий, которые  были  больше
его головы. Будто танцевала с плюшевым медвежонком.  А  вскоре  после  этого
она уволокла моего спутника, увела за ручку, как старшая  сестра  маленького
братишку. Вот так и заварилась эта каша.
     Идиллия продлилась неделю;  о  своих  обязанностях  мой  слуга  начисто
забыл. Его пассию звали Мариной; он был ее  капризом:  ей  взбрела  фантазия
попробовать карлика, переспать  с  человеком-фаллосом.  Захотела  игрушку  и
получила. Она клялась ему, что у нее никогда не  было  такого  любовника,  -
тут она не врала. Раймон же из этого заключил, что  нравится  ей,  -  но  он
ошибался.
     Девица им просто попользовалась, а он, простак, раскатал губы.  Как  те
бедняки, что, сорвав куш в лотерею, теряют  рассудок,  мой  приапчик  совсем
разума лишился от Марины. И неудивительно:  женщина  давным-давно  была  для
него чем-то вроде далекого Китая, о котором он мог  только  мечтать.  Оттого
что одна из них, да еще какая, положила на него глаз, он весь  завибрировал,
а оттого что она сама выбрала его в дансинге и чуть ли  не  силком  утащила,
просто спятил.  Раймон  кинулся  очертя  голову  в  пламя,  имя  которому  -
женщина, и разговенье после долгого поста ударило ему в  голову.  Наконец-то
он сравнялся со своим хозяином в том, в чем тот  всегда  мог  дать  ему  сто
очков вперед. Буйство плоти подействовало на него,  как  солнечный  свет  на
долго пробывшего в шахте человека. Он ослеп, ошалел и совсем  потерял  волю.
Дома появлялся ненадолго, только  переодеться  и  помыться,  успевал  купить
кое-что, состряпать на скорую руку, позвонить Стейнеру и наврать ему  с  три
короба. Меня  он  умолял  помочь  выбрать  костюм,  причесаться,  пригладить
жесткий, как щетка трубочиста, ежик волос. Уходя, спрашивал, не пахнет ли  у
него изо рта, задаривал  меня  подарками.  Изредка  откровенничал  со  мной,
живописал, облизываясь,  как  не  пробовавший  женщины  мальчишка,  прелести
своей любовницы, рассказывал, что она выделывает в постели. В  такие  минуты
лицо его расплывалось от  похоти,  и  мне  приходили  на  ум  жабы,  которые
раздуваются вдвое, когда поют брачную песню.
     Марина быстро смекнула, что Раймон рожден прислуживать; она  заставляла
его делать все по дому, готовить и только  после  этого  допускала  к  телу.
Воображаю,  как  карлик-субретка  в  одних  кальсонах  и  носках,    повязав
передник,  шуровал  пылесосом,  драил  ванну,  усердствовал  в  предвкушении
награды.  Но  на  седьмой  день  к  вечеру  красавица  дала  ему   отставку.
Наигралась и бросила, просто сказала, чтобы он  больше  не  приходил.  Жизнь
для него утратила смысл, как будто Бог сперва осенил его  своей  благодатью,
а потом оставил.
     Отвергнутый гном стал еще безобразнее, просто  смотреть  было  страшно.
Он никак не мог поверить в случившееся. Удар был особенно  жесток  от  того,
что все произошло слишком быстро - еще вчера  он  был  на  коне,  а  сегодня
потерял все; Раймона это сломило. Как он ни пытался вернуть  благосклонность
любовницы, та и знать его не желала. Он  был  раздавлен,  не  ел,  не  спал,
бродил, как тень, стал заговариваться. Целыми днями кружил вокруг  телефона,
все ждал, что  она  позвонит,  попросит  прощения,  вновь  призовет  в  свои
объятия. Ходил он нечесаный, небритый, то и дело  прикладывался  к  бутылке,
от него попахивало перегаром - в общем, совсем потерял  человеческий  облик.
Пуще  всего  он  теперь  боялся  хозяйского  гнева,  все    канючил,    мол,
поклянитесь, что ничего не скажете.  Он  был  у  меня  в  руках,  я  мог  бы
запросто выторговать свободу, но и на этот  раз  проморгал  свой  шанс.  Его
нытье мне осточертело, работу он совсем забросил, дом запустил, кормил  меня
недожаренной или пересоленной дрянью,  когда  вообще  находил  в  себе  силы
что-нибудь приготовить. Я не выдержал, тайком позвонил Жерому и выложил  все
про его слугу.  Хозяин  ничего  не  подозревал;  новость  его  огорошила.  Я
удостоился слов благодарности: он знал, что на меня можно положиться.
     Долго ждать не пришлось. В ту же ночь, около часу,  в  Париж  прикатила
Франческа - всю дорогу от Безансона  мчалась  на  предельной  скорости.  Она
застала Раймона в гостиной - в одних трусах, пьяный,  он  тупо  таращился  в
телевизор. При виде ее он затрясся:  то  был  Командор,  явившийся  покарать
преступившего  закон.  Хозяйка  с  ослушником  не  церемонилась,  с  размаху
влепила ему пощечину,  схватив  за  волосы,  уволокла  в  другую  комнату  и
заперлась с ним там.  Всю  ночь  до  меня  доносились  приглушенные  отзвуки
рыданий и криков. Я почти не спал, а  ранним  утром  обнаружил  Стейнершу  в
кресле  в  гостиной  перед  полной  окурков   пепельницей    и    наполовину
опустошенной бутылкой джина. Она пожелтела, лицо стало как  слоновая  кость;
сидела, съежившись в старенькой  парке,  и  ее  бил  озноб  -  должно  быть,
переусердствовала в мордобое и воплях. Провинившегося слугу  она  заперла  в
спальне.
     Франческа обернула ко мне осунувшееся лицо и  знаком  пригласила  сесть
рядом с ней.
     - Бенжамен, я ценю вашу лояльность в истории с  Раймоном.  Вы  молодец,
что предупредили нас.
     Похоже, ее здорово  выбило  из  колеи,  если  она  заговорила  со  мной
по-человечески, будто забыв, как глубоко  меня  всегда  презирала.  Я  вдруг
увидел то, что  скрывалось  за  ее  неизменно  суровой  миной:  перепуганное
существо, которое барахталось в волнах накатывающих лет и взывало о  помощи.
Она то и дело доставала из кармана  пудреницу,  быстро  обмахивала  пуховкой
лицо и заплывшую жиром шею, точно хотела окутаться  мучным  облаком.  Пудра,
не удержавшись на коже, градом сыпалась на грудь.
     - Он непростительно забылся. Но одну вещь вам следует знать.
     Франческа закрыла глаза, тяжелые  веки  упали,  как  спущенные  паруса.
Губы у нее подрагивали, и казалось, будто большой приоткрытый рот  постоянно
бормочет, но не молитву, а брань в адрес всего света.
     - Не он один дал слабину. Жером, может быть, рассказывал  вам:  у  меня
была  бурная  молодость,  которую  определяли  две  страсти  -   любовь    и
философская мысль. Когда я не тешилась в объятиях юношей - или девушек,  это
мне было все равно, - то читала труды философов. Я люблю их за то,  что  они
сложны, я сказала бы даже, темны, за  то,  что  приходится  попотеть,  чтобы
постичь их: для меня это как сухой фитиль или бомбы  замедленного  действия.
Тома мирно спят на пыльных полках библиотек, а мысль бродит в умах  людей  и
рано или поздно подобно взрыву потрясает  мир.  Я  прерывала  любовные  игры
лишь затем, чтобы вернуться к чтению, и откладывала книгу только  для  того,
чтобы продолжить сладострастные забавы.
     В девятнадцать лет у меня была мечта: стать ангелом  любви.  Я  хотела,
чтобы тело мое принадлежало каждому, кто его захочет: это было что-то  вроде
долга, моего обязательства перед ними всеми. Меня  коробила  избирательность
желания: почему одним все, а другим ничего? Нет уж, на  пир  Эроса  пусть  и
изгои будут званы.  В  то  время  мне  хотелось,  чтобы  вихрь  удовольствий
поглотил меня. Однако очень скоро старый, как  мир,  любовный  акт  наскучил
мне своей простотой, а самые разнузданные сексуальные  фантазии  на  поверку
оказались  однообразными,  да  и  надуманными.  Каким  бы  сильным  ни  было
наслаждение, мне этого было мало, мало. И тогда  я  поняла,  что  для  плоти
есть границы - а для мысли нет. Жить плотью - значит  смириться  с  рутиной,
развивать  мысль  -  преодолеть   обыденность,    подняться    над    жалким
существованием. Только по привычке я  продолжала  вести  прежнюю  разгульную
жизнь; тело мое возбуждалось все так же легко, но душа  к  этому  больше  не
лежала. Чтобы сохранить свободу, я уже отвергла два предназначения  женщины:
брак и потомство. Оставалось отринуть третье - собственно секс.  Мало-помалу
я отдалялась от того мира, которым  правит  любовь,  я  повернулась  к  нему
спиной, прежде чем он сам отторг меня. Я уходила со сцены,  пусть  без  меня
обольщают и обольщаются, этой горячки, этого безумия с меня  довольно.  Ведь
когда я была хороша собой, я сама этого не знала, а когда поняла,  от  былой
красоты осталось лишь воспоминание. Я еще держала себя  в  форме,  но  время
брало свое. Молоденькие девчонки, чья единственная заслуга состояла  в  том,
что они родились двадцатью годами  позже,  чем  я,  уводили  мужчин  у  меня
из-под носа, затмевали меня. Недолго мне оставалось  покорять:  хорошенького
понемножку, побыла в сонме избранных, а теперь твое место  в  толпе  обычных
лиц. Молодость - привилегия преходящая, а  платишь  за  нее  всю  оставшуюся
жизнь.
     В ту пору я и встретила Стейнера; он думал, что я порочна, тогда как  я
была всего лишь безучастной. Он имел зуб на женщин  -  за  то,  что  слишком
нравился им. Он их будто всех наказывал, любовь отождествлялась для  него  с
местью, унижение входило в программу, - на мой  взгляд,  это  было  мелочно.
Однако я сыграла на его обиде,  чтобы  привлечь  на  свою  сторону;  так  мы
создали нашу коалицию, принесли обет целомудрия и  поклялись  отказаться  от
плотских и чувственных радостей.  Я  в  то  время  преподавала  философию  в
выпускном  классе  лицея.  Ну  так  вот,  я  взяла  отпуск  без   сохранения
жалованья, и мы переехали в "Сухоцвет", веря, что нашли средство,  способное
помочь бедам человечества. Пусть никому больше не мозолит  глаза  вездесущий
мираж красоты - вот чего мы хотели.  Не  прошло  и  полугода,  как  желания,
которые, мне казалось, я обуздала, снова стали донимать меня. Глупо, но  что
есть, то есть, никуда не денешься. Сдаваться я не  собиралась.  Видела,  как
стойко держатся мои союзники, и благодаря им держалась сама, а  они  в  свою
очередь черпали  мужество  в  моей  самоотверженности.  Когда  тело  властно
требовало своего, я прибегала к спиртному и сигаретам -  они  помогали  том,
где разум помочь уже бессилен. Я стала много есть, растолстела,  не  следила
за собой. Для кого мне было поддерживать форму? Для  Стейнера  и  этого  его
придурка Раймона? Только во сне я утоляла вожделение,  которое  подавляла  в
себе наяву. Я сильный человек, и я не нарушила клятвы.
     А потом появилась Элен. Когда вы уехали в  Париж,  моей  заботой  номер
один было держать Стейнера от нее подальше. Уж я-то  его  знаю,  многого  он
так и не смог в себе изжить  и  к  девушкам  по-прежнему  питает  преступную
слабость.  Признаюсь  вам,  на  Элен,  бледную,  исхудавшую,  больно    было
смотреть. Она объявила голодовку и собственную  жизнь  превратила  в  орудие
шантажа. Еще она царапала  себе  лицо,  клочьями  выдирала  волосы,  нарочно
вызывала у себя этот жуткий тик, который ее перекашивает. Словом,  уродовала
себя, как могла, лишь бы доказать нам, что зря мы ее не отпускаем.  Но  меня
такими штучками не проймешь: я не забыла, как она чуть не выбила  мне  глаз.
Элен бранилась, поливала нас грязью, да так изощренно,  что  я  только  диву
давалась. Но со временем она присмирела и снова стала есть. Кассеты с  вашим
голосом каждую неделю слушала по десять - двадцать  раз  подряд  и  в  конце
концов убедилась, что вы ее не бросили. Тогда она заявила,  что  ей  скучно,
потребовала книг, журналов, телевизор, радио. Я дала ей  кое-какие  тома  из
своей библиотеки -  "Пир"  Платона,  "Разум  в  истории"  Гегеля,  "Трактат"
Витгенштейна. Мы с нею обсуждали эти  книги,  я  дивилась  ее  начитанности,
развитому уму. Она запоем читала  романы,  особенно  обожала  детективы,  за
которыми я специально ездила в Доль.
     Наши  отношения  вступили  в  новую    фазу    под    знаком    мирного
сосуществования и даже заигрывания. Элен была разной со мной  и  с  Жеромом:
его  она  принимала  полуодетая,  приглашала  присесть  на  постель,  делала
комплименты; мол, как он хорошо сохранился, - вызывала на откровенность.  Со
мной затевала ученые споры, да как умно!  Она  красилась,  переодевалась  по
нескольку  раз  на  дню,  полировала  свои  розовые  ноготки,  покрывала  их
перламутровым лаком. И  кокетничала,  актерствовала  вовсю.  Ваша  подружка,
Бенжамен,  вся  такая  хрупкая,  изящная,  как  статуэтка,  но  это   только
видимость. Бывало, она с утра - сущий ангел, а к обеду -  мегера.  Меня  эти
скачки ее настроения  просто  с  ума  сводили.  Она  на  меня  фыркала:  "Да
приведите же себя в порядок, ну хоть на диету сядьте,  посмотрите,  на  кого
вы похожи - раскормленная гусыня, да и только".
     Я сама себе удивлялась, но почему-то слушалась ее:  ограничила  себя  в
еде, сделала прическу, целыми днями бегала в городе  по  магазинам,  выбирая
новые платья. Показывалась ей в них, и она решала, идет  мне  или  не  идет.
Когда она была в духе, то позволяла мне ее причесать, и я  могла  перебирать
пряди ее волос. Меня тянуло к ней, день ото дня все сильнее, и я  ничего  не
могла с этим поделать.
     Однажды  ночью  она  приснилась  мне,  сон  был  такой...  в  общем,  я
проснулась потрясенная. Хотела оградить от нее мужа - а  позиции-то  сдавала
я.  Она,  мерзавка,  почуяла  это  и  понемногу  начала    свою    подрывную
деятельность. То ластилась, то язвила и час за часом сеяла во мне  сомнение:
а есть ли вообще смысл в нашей акции? Она говорила,  что  мы  сами  себе  не
нравимся, вот  и  прикрылись  идеей;  что  мы  вообще  ничего  не  понимаем:
существует ведь обаяние, притягательность, сексапильность, в  конце  концов,
-  все,  что  привлекает  в  человеке