незваного гостя.
     - Я закричу, придет санитар и отобьет у  вас  охоту  шастать  ночью  по
больнице.
     Умоляющим жестом он протянул ко мне руку.
     - Я вам сейчас все объясню...
     - Откуда вы узнали, где моя комната, и как смогли незаметно уйти?
     - Просто, снял маску и шапочку. Моего лица никто не  знает,  стоит  мне
открыть его, и я становлюсь невидимым.  Дежурная  сестра  вышла  на  террасу
покурить. Я проскользнул за ее спиной.
     У него вырвался негромкий  смешок  с  придыханием.  Голос  был  резкий,
неприятный.
     - Я вас искал по всей больнице. Увидел вас в саду и узнал. Потом  пошел
за вами сюда, слонялся по коридору, даже  поскребся  в  вашу  дверь.  Вы  не
отзывались, и я открыл ее.
     Только теперь меня прошиб  ледяной  пот.  Я  не  находила  слов:  чтобы
больной ушел из-под надзора и вот так запросто разгуливал повсюду!
     - Почему же вы не позвонили как полагается?
     - Никто не должен знать, что я говорил с вами.
     Я силилась овладеть собой, унять  биение  сердца,  которое  чувствовала
где-то в горле, как тяжелый камень.
     - Я хочу... Я хочу поделиться с вами одной тайной...
     - И эта сверхважная тайна, конечно, не может подождать до завтра?
     Я тут же пожалела о своем агрессивном тоне: он выдавал мой испуг.
     - А если я откажусь?
     - Вы ведь на дежурстве, не так ли? Он повысил голос.
     - Вам ведь платят за то, чтобы вы слушали людей?
     Я улыбнулась: каков законник!  Тут  же,  словно  убоявшись  собственной
напористости, мой гость сбавил тон.
     - Вы же сами забрали меня из приемного покоя. Неужели я вас  больше  не
интересую?
     Его голос резал уши, а позерство утомляло.
     - Вы приняли во мне участие, ничего обо  мне  не  зная.  А  теперь  Моя
очередь: я выбрал вас.  Именно  вас,  потому  что  чувствую  в  вас  раненую
женщину.
     Такая речь мне совсем не  понравилась:  в  конце  концов,  кто  из  нас
больной, а кто врач ?
     - Вы красивая, но  держитесь  слишком  вызывающе.  Мужчины  теряются  в
вашем присутствии. А ведь за вашей заносчивостью кроется слабость.
     Вконец обескураженная, я присела  на  кровать.  Я  заранее  чувствовала
себя вымотанной от предстоящего разговора, зная, что буду потом не один  час
приходить в себя. "Не выкладывайся, - повторяла я  себе,  -  слушай,  но  не
принимай ничего к сердцу, все равно через три дня тебя здесь не будет".
     - Я прав, не так ли?
     Теперь  этот  краснобай  склонился  ко  мне  так,    что    мы    почти
соприкасались. Вот сейчас, подумалось мне, он скажет:
     - Вы здесь не на своем месте. В прозорливости  ему  было  не  отказать,
это дар слабых людей - безошибочно угадать вашу слабину.
     - Не понимаю, что вы имеете в виду, - пробормотала я, -  И  вообще,  не
обо мне речь. От волнения у меня сел голос.
     - Может быть, пойдем в кабинет?
     - Ни в коем случае, нас могут увидеть. Прошу вас, останемся здесь!
     Психиатр  обязан  быть  осторожным  и  соблюдать   дистанцию:    нельзя
подпускать пациентов слишком близко и уж тем  более  воспринимать  сказанное
ими буквально. Я же поступала в точности наоборот, нарушая  все  правила.  В
случае чего никто не придет мне на помощь,  а  ведь  неизвестно,  что  может
взбрести в голову этому паяцу. Мысленно я прикидывала, насколько  он  силен:
тощий, не выше меня ростом, если что, я его щелчком опрокину. И  потом,  что
скрывать! Это ночное вторжение заинтриговало меня. Если он и  чокнутый,  то,
по крайней мере, не похож на других. У человека, который так рискует,  чтобы
просто поговорить, должны быть по-настоящему веские мотивы, И как бы  то  ни
было, уснуть мне все равно больше не удастся.
     - У вас не найдется чего-нибудь попить? Умираю пить хочу.
     Я наполнила пластмассовый  стаканчик  водой  из-под  крана;  мне  очень
хотелось  растворить  в  ней  хорошую  дозу  транквилизаторов,   чтобы    он
вырубился. Он отвернулся и выпил воду, приподняв маску:  Потом  почесал  ее,
точно это была его кожа,  -  ноготь  издал  царапающий  звук,  как  по  коре
дерева. До меня  вдруг  дошло,  как  сильно  от  него  пахнет;  этот  острый
кисловатый запах был мне знаком - он боялся не меньше, чем я.  Меня  одолело
подлое желание воспользоваться этим. Я схватила его  за  локоть  -  кости  у
него были как у цыпленка.  И  еле  сдержалась,  чтобы  не  врезать  ему,  не
заорать: "Убирайтесь вон, кому другому  морочьте  голову  вашими  бреднями!"
Бывают же такие существа - до того  слабые,  что  прямо-таки  напрашиваются:
ударь. А этот, старчески сгорбленный, весь какой-то помятый, раздражал  меня
донельзя. И потешный же у меня, наверно, был вид;  растерзанная,  полуголая,
трясу, словно грушу,  какого-то  хлюпика  в  пижаме.  Он  не  сопротивлялся,
только проблеял жалобно:
     - Прошу вас, выслушайте меня, вы одна сможете меня понять!
     Ах я стерва - мне показалось, что он даже всхлипнул. Я швырнула  его  в
кресло, он плюхнулся, еле переводя  дыхание,  удивленный  моей  вспышкой.  Я
сдалась. Заперла дверь, села на  кровать.  Комната  была  крошечная.  Тесные
помещения  как-то  дисциплинируют  и  принуждают  к  вниманию:  в  них    от
собеседника никуда не деться. Я потянулась к выключателю, но он попросил  не
зажигать  свет.  И  начал  свой  рассказ.  Маска  заглушала  голос,    моему
собеседнику приходилось напрягаться, надсаживаться,  словно  он  на  костыли
опирался, чтобы его услышали. Мне от этого закрытого лица было не  по  себе.
Он меня видел, а я его нет, не было  ни  единой  щелочки,  через  которую  я
могла бы заглянуть в его душу. Я ведь так и не знала, кто  он  такой  и  как
его зовут. Время от времени он брал мою руку и, хоть я  невольно  морщилась,
сжимал ее в своей. Это  была  не  угроза,  а  выражение  солидарности,  жест
собрата по несчастью, просьба  о  поддержке.  Мы  пустились  в  плавание  по
волнам его жизни, и это пожатие было вроде  глотка  спиртного  для  бодрости
перед трудной дорогой. Он  рассказал,  как  застряла  машина  в  горах,  как
пришло спасение, и продолжал так:

     ОСТОРОЖНЫЙ СТЕРВЯТНИК
     Мы приближались к дому, зажатые на переднем сиденье "рейндж-ровера",  и
только дивились сноровке водителя, который  безошибочно  вел  машину  сквозь
метель. Я все думал, что же это за  странный  хозяин  и  почему  он  сначала
проявил такую подозрительность, а теперь готов оказать  нам  гостеприимство.
Ни я, ни Элен даже не представляли себе, что нас ожидало. Но здесь я  должен
прерваться и рассказать вам о том, как я познакомился с моей спутницей.
     Так вот, зовут меня Бенжамен, Бенжамен  Толон,  это  имя  мне  дали  не
иначе в насмешку, если учесть, как потрепала  меня  жизнь{3}.  Я  с  детства
отмечен печатью вырождения, я и на  свет  появился  старым  и  усталым,  как
будто принадлежу к вымирающей породе. Мне сейчас тридцать восемь, а  выгляжу
я на все пятьдесят. Во мне скрыт труп, он разъедает меня  изнутри  и  растет
за мой счет. С ранних  лет  я  мечтал:  вот  бы  найти  такого  торговца,  у
которого можно покупать время порциями, чтобы замедлить  разрушение.  Седина
припорошила мою голову еще в колыбели да так с тех пор и осталась.
     Скромный провинциал из Центральной Франции,  младший  сын  в  небогатой
семье, все детство я прожил в болоте  смертной  скуки.  Когда  мне  стукнуло
шестнадцать, я сбежал в Париж, полный решимости порвать со своей  средой.  Я
приехал в столицу сентябрьским днем; на каждом  перекрестке  меня  ослепляли
шикарные дома и нарядная публика, опьяняли запахи  богатства  и  свободы.  В
тот день я поклялся себе, что ноги моей больше не будет в городке Т. -  отец
служил там по земельному ведомству, - где бездарно  пропала  моя  юность.  Я
проклинал ограниченность своих родителей и всех предков,  чьим  единственным
чаянием из поколения в поколение было подняться по социальной лестнице  хоть
на одну ступеньку. Один в Париже, без гроша в кармане, я мечтал найти  новую
семью, которая в утешение за годы, прожитые  в  старой,  открыла  бы  передо
мной блестящие перспективы.
     Но обольщался я недолго: столица оказалась мне не по зубам.  Ни  силой,
ни интеллектом я не мог покорить ее. Ни одна из ролей,  отведенных  в  нашем
обществе беднякам - холуя, хулигана или бунтаря, - мне не подходила. У  меня
была только одна страсть - книга, единственные  мои  союзники  в  борьбе  со
временем. Людям я предпочитаю книги:  они  уже  написаны,  их  открываешь  и
закрываешь,  когда  хочется.  Ведь  к  человеку  никогда  не  знаешь,    как
подступиться, его не отложишь и не уберешь на полку. С грехом  пополам  сдав
экзамены, я засел за изучение  литературы  и  получил  возможность  сравнить
себя с писателями, подавившими меня своим  талантом,  -  таков  был  главный
результат моих занятий.  Ценой  неимоверных  усилий  и  всяческих  уловок  я
получил-таки диплом, но до степени не дотянул. Сохранив с юности  допотопное
благоговение перед печатным словом, я жаждал  писательской  славы,  а  между
тем мне нечего было сказать, я не имел за душой даже  маленького  дарования,
которое мог бы развить.  Но  я  твердо  решил,  что  никогда  не  вернусь  в
глухомань, где так долго прозябал, и изо всех сил цеплялся за Париж. Не  год
и не два перебивался чем придется: был официантом  в  дешевых  забегаловках,
посыльным,  Дедом  Морозом  в  больших  магазинах.  Возил   паралитиков    в
инвалидных  креслах,  давал  уроки  грамматики  и  английского  тупицам    и
непоседам, которые зевали, стоило мне открыть рот. Читал газеты  старикам  и
старухам в богадельнях, мы с ними обсуждали новости, и я всегда разделял  их
мнения. Одна пенсионерка,  бывшая  служащая  Министерства  связи  и  большая
любительница путешествий, платила мне за то, что каждый вечер ровно в  шесть
я приходил кормить и причесывать ее кота. Я  должен  был  ставить  для  него
определенную музыку  -  "Шехеразаду"  Римского-Корсакова  и,  закутавшись  в
покрывало, исполнять несколько танцевальных па. Только после  этого  котяра,
благосклонно мурлыча, соглашался съесть свой ужин.
     Еще мне поручали выгуливать собак. В иные  дня  случалось  выводить  по
четыре-пять псин за  раз.  Вся  эта  свора  тявкала,  рвалась  с  поводка  и
оставляла на своем пути пахучие  метки.  Часто  я  присаживался  на  скамью,
чтобы прочесть им новеллу или стихи собственного сочинения: Если они  виляли
хвостами и лизали мне руку - это был хороший признак. Вообще-то  по  большей
части они грызлись, обнюхивались, залезали друг на друга  и  спаривались  на
потеху окрестной детворе.
     В этом плане мы ничем не лучше собак,  просто  они  делают  у  всех  на
глазах то, чем мы  занимаемся  тайком,  и  у  них,  по  крайней  мере,  есть
оправдание: они - животные.
     Жил я в XIX округе, на восьмом  этаже  обшарпанного  дама,  где  снимал
каморку под самой крышей, без душа и с туалетом в  коридоре.  Позволил  себе
только одну роскошь - телевизор, смотрел его по нескольку  часов  в  день  и
даже разорился на кабельное  телевидение.  Я  глотал  все  передачи  подряд,
фильмы, сериалы, перескакивал с одного канала на другой,  боясь  что-нибудь,
пропустить, и так до поздней ночи. Тогда же я  нашел  свою  стезю.  Один  из
моих собачников, увидев меня за чтением, решил,  что  я  имею  какое-никакое
образование, и поделился со мной своей проблемой. Он хотел подать  жалобу  в
налоговое ведомство и не  мог  найти  для  этого  нужных  слов.  Я  составил
письмо, и его претензия была  принята.  После  этого  я  стал  чем-то  вроде
писаря для соседей - стариков, неграмотных, иностранцев, которые были  не  в
ладах с нашим языком.  Я  писал  весточки  их  родным  и  близким,  заполняя
бланки, составлял коротенькие некрологи и извещения о  рождении  для  газет.
Расценки у меня были самые скромные, и работы хватало. Я  снискал  кое-какую
известность в квартале, ко  мне  даже  приходили  из  соседних  округов.  Но
подлинным моим призванием стали любовные письма:  одна  пятидесятипятилетняя
дама вновь встретила человека, который сватался  к  ней  в  восемнадцать,  и
попросила меня облечь  в  цветистые  слова  переполнявшие  ее  чувства.  Эту
задачу  я  выполнил  с  большим  старанием.  Надо  полагать,  мое   письмецо
понравилось,  потому  что  посыпались  новые  заказы.  Вот  тогда-то  я    и
разработал  метод,  которым  так  успешно  воспользовался  потом.  Ко    мне
приходили любовники в ссоре, супруги в разлуке, незадачливые воздыхатели,  я
вынужден был писать всегда об одном  И  том  же;  но  всякий  раз  измышлять
что-то оригинальное. И я стал обращаться  к  великим  писателям,  которых  в
свое время изучал: у одного заимствовал комплимент, у  другого  мадригал,  у
третьего удачную остроту. Я  просеивая  тексты,  извлекая  разменную  монету
чувств, общепринятые враки, милые всем влюбленным  красивости.  Для  каждого
случая, будь то встреча, предложение  руки  и  сердца  или  разрыв,  у  меня
имелось типовое письмо, в котором непременно должна была засверкать  подобно
бриллианту среди стекляшек  то  строка  из  Бодлера,  то  фраза  из  Пруста;
разумеется, я их слегка подправлял и  подгонял  под  ситуацию.  Клиентам  же
моим  было  невдомек.  Иной  раз  ко  мне  обращались  обе  заинтересованные
стороны, и следовало быть очень внимательным,  чтобы  не  написать  для  них
одно и то же. Мужчины и женщины приходили ко мне за советом, делились  самым
сокровенным. Я, не имевший никакой личной жизни,  стал  добрым  гением  всех
рогоносцев и брошенных жен. Моя любовь к  животным  внушала  людям  доверие.
Меня ценили за то, что я в совершенстве владел языком  нежных  чувств,  умел
убедить  нерешительную  девушку,  тронуть  сердце  разгневанного  мужа   или
обманутого жениха. Имитируя  страсть,  любовный  пыл  или  раскаяние,  я  не
скупился на штампы и банальности -  старые  как  мир,  они  казались  чем-то
новым тем, кто не был с ними знаком.
     Известность моя скоро вышла за пределы узкого круга заказчиков. Ко  мне
обратился некий  издатель  и  строго  конфиденциально  предложил  следующее:
состряпать фальшивку, которую он намеревался выпустить  под  именем  Виктора
Гюго - как выпустили и раскрутили неизданный роман Жюля Верна несколько  лет
тому назад.  Он  дал  мне  сюжетную  канву:  солдат  наполеоновской  гвардии
возвращается из России, скитается по Европе, сидит в тюрьме во  Франции  при
Реставрации, участвует в событиях 1830 и 1848 годов и,  наконец,  умирает  в
день прихода к власти Луи-Наполеона Бонапарта, - по  которой  я  должен  был
вышить узоры "в духе первоисточника"  достаточно  искусно,  чтобы  ввести  в
заблуждение даже самых авторитетных  специалистов.  Он,  со  своей  стороны,
брал на себя всю юридическую сторону дела, в том числе возможные проблемы  с
наследниками. Подобно тем художникам, что  поточным  методом  пишут  полотна
Сезанна или Матисса, я должен был с головой окунуться в  мир  прозы  Гюго  и
так  пропитаться  ее  сентиментальным  духом,  чтобы  все  написанное   мною
казалось  вышедшим  из-под  его  пера.  Затем  еще  один  мошенник,  большой
специалист по подделкам  документов,  брался  сфабриковать  рукопись,  якобы
переписанную современником с утраченного оригинала  и  найденную  в  подвале
дома на острове Гернси, где Гюго жил в изгнании.
     Издатель не подписывал со мной никаких контрактов; связь мы  условились
держать  через  абонентский  ящик.  Половина  гонорара  мне    выплачивалась
авансом,  половина  -  по  исполнении  заказа.  Было  также  оговорено,  что
окончательная редакция будет тщательно выверена  знатоком  творчества  Гюго,
неким преподавателем лицея, тоже желавшим округлить  свои  доходы;  вдобавок
он,  по  счастливому  совпадению,  входил  в  коллегию  экспертов,   которой
предстояло  удостоверить  подлинность  рукописи.  Вся  работа  должна   быть
представлена по возможности не позднее чем  через  полгода.  Если  возникнут
неприятности - мы никогда не встречались.
     Раз в месяц вся команда собиралась в задней комнате  одной  кафешки  на
площади Клиши. Издатель нанял еще одного парня,  долговязого  пижона,  моего
ровесника,  переписывать  классиков.  В  его  задачу  входило,    во-первых,
сокращать толстые романы XIX века до оптимального  объема  в  сто  пятьдесят
печатных страниц - максимум,  что  в  силах  одолеть  сегодняшний  читатель.
Во-вторых,  облегчить  их,  очистить  от  архаизмов,  короче,  перевести  на
простой и доступный всём современный французский. Мой коллега уже  обработал
таким образом "Братьев Карамазовых", "Войну  и  мир",  а  также  "Утраченные
иллюзии", ухитрившись ужать их до размера брошюры. Бог  весть  почему,  этот
специалист по купированию шедевров ополчился на Бальзака и  называя  его  не
иначе как тупицей, который-де не по заслугам получил от потомков  похвальную
грамоту. Он даже  направил  во  Французскую  академию  письмо  с  наглядными
примерами и требованием исключить автора "Человеческой комедии" из  школьных
учебников. На наших Совещаниях он тоже присутствовал, так  как  собирался  в
скором времени приняться за Виктора Гюго и "обстругать" его "Отверженных"  и
"Собор Парижской Богоматери". Можно было не  сомневаться,  что  и  Гюго  под
взыскательным  оком  сего  беспощадного  судии  предстояло  пополнить   ряды
незаслуженно причисленных к лику славы.
     Итак, я засел за книги мэтра, чувствуя себя мухой на теле  великана,  и
в назначенный срок представил рукопись заказчику.  Преподаватель  литературы
придирчиво выверил каждую строчку,  счел  мой  труд  значительно  уступающим
оригиналу и отыскал больше сотни ляпсусов. Я  впал  в  типичный  для  такого
рода  затей  грех  "ретроспективизма",  перенеся  в  эпоху  Гюго   некоторые
изобретения и термины, появившиеся лишь в следующем столетии.  Выплыви  хоть
одна такая накладка, и все дело погибло бы. Я  засел  за  переработку:  внес
поправки, переделал некоторые эпизоды, изменил на  свой  лад  концовку.  Мой
финальный аккорд всем особенно понравился, и я был почти  уверен,  что  этот
заказ  не  будет  последним.  Роман  передали  фальсификатору,  чтобы    тот
переписал его от руки и превратил в манускрипт прошлого  века.  Он  состарил
бумагу, выдержав ее  в  сырости,  чтобы  покрыть  цвелью,  а  текст  написал
специальными чернилами и настоящим  допотопным  пером.  Для  пущего  эффекта
подлинности сотня страниц была погрызена мышами. Наш "отделочник" имел  опыт
в  подобных  делах:  на  его  счету  были  десятки  старинных   пергаментов,
сфабрикованных с помощью некоего химика так ловко, что никто  не  заподозрил
в них фальшивки. Но кто-то на нас  донес,  и  все  рухнуло.  Однажды  утром,
выйдя из метро  на  площади  Клиши,  я  увидел,  что  у  нашего  кафе  стоит
полицейская машина. Чутье  подсказало  мне,  что  нас  засекли.  Я  поспешил
смыться,  несолоно  хлебавши  -  остаток  гонорара  я  должен  был  получить
наличными как раз в этот день - и от души надеясь,  что  в  записной  книжке
издателя нет моей фамилии.
     Несколько недель я отсиживался в своей каморке, выходил из дому  только
затемно и с трепетом ожидал, что  вот-вот  за  мной  явятся  люди  в  форме.
Вскоре я снова стал промышлять эпистолярным  жанром.  Я  уже  зная,  что  не
обладаю  самобытной  манерой  письма,  однако  не  оставил    мысли    стать
беллетристом, пополнить ряды тружеников пера, растущие день ото дня за  счет
убывающей массы читателей. Как раз тогда один чудак предложил  мне  привести
в  порядок  его  библиотеку  и  составить  каталог  богатейшего    собрания,
насчитывавшего около пятидесяти  тысяч  книг.  На  его  загородной  вилле  в
Нормандии библиотека занимала четыре громадных зала.  Через  месяц,  работая
по восемь-десять часов в день, я не дошел еще даже до буквы  Д.  Я  тонул  в
океане прижизненных изданий, фолиантов всех форматов и  всех  веков.  Задача
оказалась мне не по силам, к я сдался.  Но  этот  краткий  экскурс  в  нечто
бесконечно огромное натолкнул меня на мысль:  почему  бы  библиотекам,  этим
колосс