куда  сильнее,  чем  просто  приятная
наружность. Смеялась над нами: мы-де воюем с ветряными мельницами,  красота,
твердила, понятие относительное, критерии  меняются,  на  смену  устраненным
красавицам придут другие, те, что сегодня  не  блещут,  но  в  свою  очередь
станут неотразимыми, создав новые исключения из нормы.
     "Франческа, - повторяла  она  мне,  -  ну  что  такое  красота?  Просто
определенный  тип  лица,  который  по   случайному    совпадению    нравится
большинству, вот и все. Куда как  интереснее  искать  красоту  там,  где  ее
никто не видит, -  в  необычном,  непохожем,  даже  неприглядном.  Насколько
привлекательнее может быть несовершенство, чем  скучная  правильность  черт!
Лицо, от которого трудно оторвать  глаз,  -  это  же  гармоничное  сочетание
недостатков!"
     Эта очаровательная негодяйка сводила на нет значение внешности, а  сама
при этом была так хороша, попробуй тут не признать правоту ее  доводов!  Как
она умела с улыбкой ужалить:  "Ваше  время  ушло,  смиритесь,  дайте  дорогу
молодым.
     Доживайте ваш век в ладу с собой, это лучше, чем лелеять свою  обиду  и
упиваться ею".
     С языка у нее не сходило ваше имя, она  рассказывала,  как  вам  хорошо
вдвоем, как вы дивно подходите друг другу в  постели,  -  у  меня  в  голове
мутилось от ревности. Меня она подкалывала по любому поводу, чего  я  только
от нее не натерпелась: я-де старая развалина, и  одышка  у  меня,  и  из-под
мышек пахнет, и одета я чучело чучелом. Она называла меня "мой шарпей" -  за
мои веки, а еще - "мясная туша", из-за  лишнего  веса  и  красного  лица.  В
сердцах переходила со мной  на  "ты",  кричала:  "От  тебя  воняет,  как  от
телячьей печенки, фу, гадость какая!"
     Боже мой! Я вам, Бенжамен, от души желаю никогда не  стать  ее  врагом.
До чего же острый у нее язычок,  мне  бы  с  самого  начала  ей  рот  кляпом
заткнуть, на цепь ее посадить, как злую собаку. Что  бы  я  ни  делала,  все
было не по ней. Я выходила из себя, хлопала дверью,  тогда  она  принималась
плакать, а я возвращалась и просила прощения. "Вы ведь знаете, Франческа,  я
где-то даже люблю вас", - отвечала она.
     И я пропускала мимо  ушей  "где-то  даже",  забывала  все  оскорбления,
слышала только слово "люблю". Она вертела мной  как  хотела.  С  Жеромом  мы
отчаянно ссорились - кому сегодня отнести ей поднос,  кому  посидеть  с  ней
после обеда. Она говорила моему мужу гадости обо мне, а  при  мне  смешивала
его с грязью. Я ослабила бдительность, у меня рука не поднималась  рыться  в
ее вещах. Я едва сдерживалась, чтобы не схватить ее в  объятия,  не  осыпать
поцелуями. Захоти она только, и я бы тотчас же все бросила  и  начала  новую
жизнь с ней - где угодно.
     Потом мы приехали в Париж, чтобы отобрать кандидаток.  Мы  скрывали  от
вас наше смятение, делали вид, что все в  порядке.  Нам  на  смену  заступил
Раймон. А Элен тем временем припрятала  кое-какие  инструменты,  готовясь  к
побегу. Когда мы вернулись, она была очень мила, и мы с ней много  выпили  в
тот вечер. Знала ли я, что делаю, или это была оплошность? Понятия не  имею.
Уходя от нее около полуночи, я плохо заперла дверь, задвинула  засов  только
наполовину. Открыть его изнутри было проще простого. В три часа я  почему-то
испугалась - поздновато, конечно, - и поднялась  к  ней.  Захожу,  смотрю  -
лежит на кровати под одеялом. И так  меня  друг  разобрало,  была  не  была,
думаю, Стейнер спит без задних ног - я  скинула  с  себя  все  и  нырнула  в
постель. Но вместо теплого, нежного  тела  Элен  я  обняла  диванный  валик!
Птичка упорхнула! Я убить  была  готова  -  и  ее  за  бегство,  и  себя  за
слабость. Просто невероятно, что мы нашли ее раньше, чем кто-либо другой.  В
ту ночь шел проливной дождь, наша беглянка поскользнулась на мокрой земле  и
вывихнула ногу. Она долго  проплутала,  вся  окоченевшая,  по  нашим  лесам,
ориентируясь не лучше, чем вы тогда в феврале. Ну уж я  отвела  душу,  такую
задала ей трепку, которую она надолго запомнит. Ее  предательство  было  для
нас ударом, особенно ощутимым оттого, что маску кроткой  голубки  она  после
этого сбросила и снова стала поносить нас на чем свет стоит. Мы  заперли  ее
в  камере  в  подвале  и  привязали  к  кровати.  Теперь  она  целыми  днями
надрывается в крике - зовет вас.  Мы  будем  держать  ее  там,  пока  вы  не
вернетесь. Надеюсь, вы на нас не в обиде, Бенжамен, - она это заслужила.  Не
стоит и пробовать тягаться с красотой -  ее  надо  изничтожать,  иначе  тебе
крышка.
     Франческа Стейнер сидела неподвижно, как мертвая. Вроде даже  задремала
- грузная, отяжелевшая не то от жира, не то от копившейся годами злобы.  Она
признала свое поражение. Подбородок ее отвис, будто державшая  его  сетка  -
сетка морщинок, оплетавших шею и сходившихся под челюстью, вдруг  порвалась.
Здорово  все-таки,  что  Элен  сумела  обернуть  ситуацию  в  свою   пользу,
заставила этих психов ползать перед нею на брюхе. Стейнерша подняла  голову,
ее большие красные руки пошарили в  карманах,  и  она  протянула  мне  пачку
фотографий.  На  снимках,  отпечатанных  на  хорошей  бумаге,   была    она,
Франческа, только гораздо моложе. Я едва узнал ее. Она  уставилась  на  меня
как-то испуганно, часто заморгала;  белки  глаз  напомнили  мне  грязноватый
запекшийся желатин. Ну ясно, от меня ждали хоть словечка утешения.
     - Недурна я была, правда?
     Этот  вопрос  меня  доконал:  выходит,  только  один  человек  из  всей
компании давно и бесповоротно поставил крест  на  своей  внешности,  и  этот
человек - я. Ведь я, уныло невзрачный, и в детстве был  таким.  А  Франческа
Стейнер не забыла, что была когда-то желанной,  теперь  она  каждого  готова
умолять ей об этом напомнить. И эта мумия тасовала в своей постели мужчин  и
женщин несчитано, унижала их, обманывала, высмеивала...  Кто  она  теперь  -
развенчанная королева, обезвреженная бомба. Сила, властная над всеми и  вся,
и ее не пощадила, превратив взбалмошную любовницу в ядоточивую  мегеру.  Она
выстояла, но какой ценой - объявив  войну  всему  свету,  возненавидев  его.
Франческа забрала у меня фотографии, поднялась  и  пошла  к  дверям,  тяжело
волоча ноги. Напоследок она оглянулась:
     - Знаете, Бенжамен, у нас возникли проблемы. Одно из  похищений  прошло
не совсем гладко. Иногда мне даже хочется, чтобы до нас  добралась  полиция.
Судебный процесс меня  не  страшит.  Мне  бы  представился  случай  публично
выступить и привлечь тысячи сторонников к нашему делу.
     В тот же день она уехала, а на смену ей  явился  муж.  Поначалу  хозяин
обошелся со слугой не слишком круто, он вел себя как папаша с  напроказившим
сынком. Называл его сатиром, Казановой, драл за уши, выпытывал  подробности,
да такие, что меня с души воротило.  Ясно,  чего  Стейнер  не  мог  простить
Раймону: тот отведал удовольствий, которых сам он  себя  лишил.  На  гномика
жалко было смотреть: уши его не просто  пылали,  а  раскалились  аж  добела.
После ужина - мы втроем поели на  кухне  -  атмосфера  наэлектризовалась  до
предела Стейнер резко сменил тон, дежурная улыбка,  которую  он  нацепил  на
лицо, исчезла. Щеки его пошли красными пятнами - я уже знал, это  предвещало
неминуемый взрыв. Ни с того ни с сего он вдруг  грохнул  ладонью  по  столу,
схватил Раймона за шиворот и с размаху влепил ему две оплеухи. Тот  даже  не
попытался уклониться. Из носа у  него  хлынула  кровь.  Безропотность  слуги
привела Стейнера в бешенство. Он рванул его со стула, схватил  за  гениталии
и, оторвав от пола, несколько раз боднул в живот с  такой  силой,  что  я  с
одного раза загнулся бы.
     -  И  тебе  не  стыдно,  дерьмо,  засранец?  Да  как  ты  посмел?    Ты
соображаешь, каково было хозяйке это узнать?
     Стейнер швырнул беднягу на пол, плюнул ему в  лицо  и  принялся  пинать
тяжелыми ботинками под ребра. Орал он, как оглашенный.  Карлик  выблевал  на
кафельный пол часть съеденного ужина, от чего  хозяин  взбесился  еще  пуще.
Расстегнув  пряжку,  он  сорвал  с  себя  ремень  и  занес  его  над   своим
поверженным приспешником. Смотреть на это было невыносимо. Я не выдержал:
     - Прекратите, Жером, вы же убьете его!
     "Сам" так и застыл  с  поднятой  рукой.  Ему,  видно,  и  в  голову  не
приходило, что я способен вмешаться. Я для него был все равно что  стол  или
стул. Он обернулся и схватил меня за шиворот.
     - Ты еще  тут,  тля,  скопец  несчастный!  Тоже  захотел?  И  кто  тебе
разрешил называть меня по имени?
     - Прошу вас, хватит!
     Он едва сдержался, чтобы не разразиться потоком непристойной брани,  но
занесенную  руку  все-таки  опустил.  Покачнулся,  как  насмерть  пораженный
гигант, выронил свой  кожаный  ремень  и  ушел  в  комнату,  громко  хлопнув
дверью.  Я  помог  Раймону  подняться,  хотел  обтереть  ему  лицо   влажным
полотенцем. Он оттолкнул меня:
     - Идите вы, знаете куда! Хозяину видней, что делать.
     Наутро, когда я встал, господин и слуга были в  гостиной,  оба  мрачнее
тучи. Стейнер сидел в кресле, глядя в открытое окно на  улицу  и  поглаживая
по голове примостившегося у его ног Раймона; тот был  в  кальсонах  и  белой
майке, под левым глазом у него чернел синяк, ноздри были заткнуты  ватой.  У
Жерома на губе красовалась лихорадка, морщины блестели от  пота,  лицо  было
такое  же  помятое,  как  наброшенный  на  плечи  льняной   пиджак.    Готов
поклясться,  что  он  плакал.  Я  почувствовал  душок,  витавший  над   этой
парочкой, - пахло крахом. Стейнер поднял руку,  простер  ее  над  городом  -
рука  была  усеяна  старческой    гречкой,    такие    пятна    еще    зовут
"кладбищенскими".  Он   указывал    на    толпу    внизу:    люди    гуляли,
переговаривались,  смеялись,  радовались  солнышку.  Из    соседнего    дома
доносилась  старая  джазовая  мелодия  вперемешку  с   криками    торговцев,
автомобильными гудками, и вся эта какофония рассыпалась вихрем веселых нот.
     - Смотрите, Бенжамен, они повсюду, они вылезают изо всех щелей,  словно
крысы. Потоп, потоп, вот что это  такое!  Я  хотел  стереть  юность  с  лица
земли, как стирают помарку с листа. Но она накрыла меня с головой, я тону.
     В уличном гомоне отчетливо прозвенел  на  высокой  ноте  девичий  смех,
эхом отразился от оконных стекол, и невыносимой  свежестью  повеяло  в  этой
похожей на мертвецкую комнате. И слуга, и господин втянули головы  в  плечи,
будто по ним дали автоматной очередью. На улице, как на  сцене,  они  воочию
узрели свое поражение. Куда девалась вся их  заносчивость,  теперь  им  было
все равно, пусть их увидят такими, какие они есть:  ископаемые  бунтари,  ни
на что уже не  способные,  коалиция,  тоже  мне  -  перекисший,  как  уксус,
донжуан, кумир недоумка и подкаблучник престарелой кокетки,  захлебывающейся
собственным ядом. Великий мистификатор получил нокаут.
     У меня было тяжело на душе. Немного погодя я  вышел  купить  кое-что  в
аптеку. Они отпустили меня одного, слова  не  сказали  -  еще  неделю  назад
такого и представить было невозможно. На  улице  гремела  музыка  в  киосках
звукозаписи; я миновал мясную  лавку,  газетный  ларек.  Стоило  мне  только
зайти в телефонную будку, набрать 17  -  номер  полиции  -  и  все  было  бы
кончено.  Я  побродил  немного,  прохожие  толкали  меня.  Выпил   в    баре
минеральной воды, лотом, почувствовав,  что  на  свободе  мне  непривычно  и
неуютно, вернулся домой. Раймон и Стейнер так  и  сидели  живой  картиной  в
раме окна, даже с места не сдвинулись. Их ноги стояли  в  солнечной  лужице.
Лицо хозяина подергивал тик - в точности как, бывало, лицо Элен.
     Десять дней спустя мы с Раймоном отбыли из Парижа в Юра. Стейнер  уехал
раньше.

     УСТЬЯ ЮНОСТИ
     Стояла теплая, солнечная погода. Было 1 июня. Великий  день  настал.  А
настроение у меня было хуже некуда. Самочувствие  тоже.  Я  опять  старел  и
прислушивался к себе с тревогой тяжело больного. Лицо у меня шелушилось,  на
скулах и крыльях носа звездочками лопались  сосуды.  В  уголке  рта  залегла
горькая складка. Лысина ширилась во все  стороны,  расплывалась,  как  пятно
сырости на стене. А я больше не мог даже  пожаловаться  Раймону.  После  той
взбучки - после того, как я  его  "заложил",  былая  задушевность  приказала
долго жить. Права на почтительное обращение  "месье"  я  лишился.  Кончилась
игра в верного слугу. Губа у него еще была  вздута,  щеки  в  синяках,  глаз
заплыл; от него пахло мылом. Всю дорогу - выехали мы в шесть  -  я  сидел  с
несчастным видом, надеясь, что он обратит на это внимание.  Он  как  воды  в
рот набрал, наконец, не выдержав, я сам спросил:
     - Раймон, как я выгляжу? Вы не находите, что я болен?
     Даже не повернув ко мне головы, он буркнул:
     - Да вы всегда выглядите больным. Я обиделся: что  за  бесцеремонность,
в самом деле!
     - Но сегодня не хуже, чем всегда? Он, не отрываясь, смотрел на дорогу.
     - Извиняюсь, я не врач.
     И, как бы давая понять, что разговор окончен, Раймон  водрузил  на  нос
темные очки. Так я и терзался  неизвестностью,  перебирая  свои  симптомы  -
вдруг у меня что-то серьезное? Скорей бы увидеться с Элен, уж она-то  внесет
ясность. Раньше ее диагнозы почти всегда были  верны.  Я  представлял  себе,
как сегодня, впервые за три месяца, мы с ней наконец уснем в одной  постели.
Стейнер и его супруга назначили  нам  встречу  в  итальянском  ресторане  на
берегу озера,  на  полпути  между  Женевой  и  Лозанной,  близ  деревни  под
названием Коппет: Элен мне обещали вернуть сегодня же, но прежде они  хотели
угостить меня роскошным  обедом  в  награду,  так  сказать,  за  беспорочную
службу. Я был тронут. Мы сели за столик в саду, в тени  большого  бука,  над
самой водой. Я заказал лучшие фирменные блюда, озерную форель под соусом  из
черных трюфелей, но что толку - все равно  не  мог  проглотить  ни  кусочка.
Сотрапезники мои все трое сияли улыбками; судя по всему,  проступок  Раймона
был забыт. Даже враждебность слуги, еще обиженного на меня,  растворилась  в
радужном настроении хозяев. За десертом Стейнер - он вообще был  в  ударе  -
поднял тост:
     - За нашего верного Бенжамена и его скорое воссоединение  с  прекрасной
Элен!
     Наверно, я в эту минуту скривился,  потому  что  Стейнер  посмотрел  на
меня с тревогой:
     - Что с вами, Бенжамен? Вам нехорошо? Теперь уже все трое  обеспокоенно
уставились на меня.
     - Может, вы, чего доброго, грипп подцепили? - предположила Франческа.
     - Это от волнения, его ведь ждет встреча с нареченной, - решил Стейнер.
     От  их  участливых  слов  я  вконец  перепугался.  Бросился  в   туалет
посмотреться в зеркало и опять убедился, что старик, глядевший  на  меня,  -
это я. Я был как стекло, которое озорники забавы ради  испещрили  надписями.
Озорником в данном случае оказалось время. А все надписи,  запечатленные  на
моей коже, говорили, даже кричали одно: поздно, уже слишком поздно, а  ты  и
не заметил! Лицо было как жеваное, хотелось  прогладить  его  утюгом,  чтобы
привести в божеский вид. Вот если бы иметь запасное  лицо  и  надевать  его,
когда нам бывает плохо! Мне стало жутко: словно день, иду на  убыль,  и  это
сейчас-то, на пороге лета!
     Стейнер ждал в саду. Он взял меня под руку и увлек в аллею  прогуляться
вдвоем, как бывало. Он  так  и  стоит  у  меня  перед  глазами:  струящиеся,
серебристые в лучах солнца роскошные волосы, безупречные складки на  брюках.
На пальце сверкал перстень. Мы шли по берегу  бухточки,  вдоль  излучины  за
мысом, застроенной богатыми виллами и особняками. Время от времени  у  самой
поверхности воды  скользила,  мерцая  серебром,  спинка  окуня  или  форели.
Издалека  доносились  отзвуки  веселой  музыки:   в    каком-то    ресторане
праздновали свадьбу.  Стейнер  улыбался.  Его  поплиновая  рубашка  голубого
цвета очень шла к глазам. Он был в сандалиях на босу ногу.
     - Знаете, Бенжамен, вы мне чем-то симпатичны.
     Он взъерошил мне волосы; от этого фамильярного жеста я залился краской.
     - Мы с вами встретились при таких обстоятельствах, что  вряд  ли  могли
друг другу понравиться. Но, поверьте, я о вас самого высокого  мнения!  -  И
Стейнер по-отечески обнял меня за плечи. - Поэтому ваш  вид  тревожит  меня:
вы как в воду опущенный. Я  хотел  предложить  вам  кое-что,  но  боюсь,  вы
обидитесь.
     - Я что-то не понимаю...
     На самом деле я догадывался, куда он клонит.  сейчас  станет  вербовать
меня в последователи, предложит примкнуть к ним. Я был бы даже  разочарован,
если бы он не попытался.
     - Вопрос настолько щекотливый, что я не знаю,  как  начать.  -  Стейнер
повернулся ко мне и пристально посмотрел прямо в  глаза  -  его  излюбленный
прием. - Уверен, вам это покажется странным. - Он  закусил  губу,  задумчиво
потер подбородок. - Вы обратили внимание, Бенжамен, как меняется  лицо  моей
жены по нескольку раз на дню? То она выглядит молодой, то старухой.
     - Да, меня это поразило с самого начала.
     - Вы, может быть, думаете, что она владеет каким-то  особым  искусством
косметики, или что на нее так благотворно действует отдых, или  что  дело  в
особенностях обмена веществ. Но это не так.
     Он помедлил. Я, сбитый с толку, ждал, что последует дальше.
     - Франческа молодеет на глазах, Бенжамен, потому что почти каждый  день
- когда она на мызе - она прикладывается к устьям юности.
     Меня кольнуло нехорошее предчувствие.
     - Постойте, Бенжамен,  не  перебивайте  меня,  сначала  выслушайте:  вы
вообще замечали когда-нибудь, что от каждой женщины исходят как  бы  флюиды,
создавая только ей  присущую  атмосферу?  И  что  атмосфера  эта  ощущается,
влияет на каждого, кто с нею рядом?
     - Да, что-то в этом роде...
     - А замечали вы, что с  возрастом  эта  неуловимая  аура  слабеет:  так
улетучивается букет вина, если оставить бутылку открытой?
     - М-мм...
     - Так вот, узницы в нашем  подземелье  тоже  выдыхаются,  как  пролитые
духи, или, знаете, как цветы, которые особенно сильно пахнут, увядая.  А  их
аромат уходит через оборудованные в камерах отдушины по специальным  трубам,
на другом конце которых установлены  воронки.  Через  них  мы  -  Франческа,
Раймон и я - вдыхаем пары юности. Они-то и подпитывают наши силы.
     Кажется, меня держали за дурачка и вешали на уши длиннейшую лапшу.
     - Месье Стейнер, - сказал я, - я сегодня не  расположен  шутить.  И  не
надейтесь, что я куплюсь на ваши бредни.
     - Мне было бы даже обидно, Бенжамен,  если  бы  вы  сразу  поверили.  И
все-таки это правда.
     - Чего вы добиваетесь от меня?
     Мелькнувшая в его  взгляде  насмешливая  хитреца  мне  не  понравилась.
Заложив руки за спину, он прошелся передо мной.
     -  Еще  раз  повторяю,  Бенжамен,  меня  тревожит  ваше  здоровье.   Вы
посмотрите на себя - краше в гроб кладут. Я  хочу  помочь  вам.  Вот  что  я
предлагаю. И заклинаю вас, не говорите сразу "нет".
     Стейнер прикрыл глаза, как бы собираясь с  мыслями,  и  опустил  ладони
мне на плечи.
     - Вы уступаете нам Элен, мы оставляем ее в подземелье,  а  взамен  даем
вам вдохнуть ее флюиды,  подзарядиться  ее  изумительной  жизнеспособностью,
которой вам так недостает.
     Он выпалил это на одном дыхании.  Я  стряхнул  его  руки  и  рассмеялся
каким-то нервным смехом.
     - Так вот оно что! У вас сорвалось похищение, и теперь  вы  не  желаете
ее отпускать. Она вам, видите  ли,  нравится!  Хотите  надуть  меня,  как  я
раньше не догадался!
     Стейнер поморщился.
     - Да... да вы... - я заикался от возмущения, - ну вы и наглец! За  кого
вы меня принимаете? Этот номер у вас не  пройдет:  или  вы  возвращаете  мне
Элен, или... или я устрою скандал прямо здесь, в ресторане.
     С меня градом лил пот.
     - Не кипятитесь, Бенжамен. Контракт по-прежнему  в  силе.  Я  предложил
только немного изменить условия.
     - И слышать об этом не желаю. Вы дали слово. Я сделал все, что от  меня
требова