узами,  преодолели  разницу  в  социальном
статусе. В этой допотопной парочке, уединившейся  в  тепле  высоко  в  горах
было что-то смешное и трогательное одновременно. Интересно, подумалось  мне,
а как на это смотрит законная супруга?
     Мы выпили по последней, и "сам"  наконец  подал  знак  отправляться  на
боковую, пожелав нам доброй ночи. Он обещал утром отбуксировать нашу  машину
и, если потребуется,  послать  за  механиком.  Нас  слегка  развезло,  и  мы
пребывали в блаженном состоянии, среднем,  между  усталостью  и  опьянением.
Коротышка проводил нас в спальню по замысловатому лабиринту коридоров -  без
него мы бы там  заблудились.  Мы  шли  мимо  множества  дверей,  расписанных
цветочным  и  звериным  орнаментом.  Нас  разместили  наверху  -  дом    был
двухэтажный, - в прекрасной комнате, обшитой светлым деревом, с  кроватью  в
алькове,  задернутом  занавесями.  Подушки  были  набиты  нежнейшим   пухом,
наволочки с вышивкой.  Две  грелки,  спрятанные  под  пухлыми,  как  брюшко,
перинами, уже согрели простыни. На полу стояли  меховые  тапочки  -  большая
пара и маленькая. Элен от всех этих  знаков  внимания  пришла  в  восторг  и
удивилась, откуда они смогли хотя бы  приблизительно  узнать  наши  размеры.
Окна  с  двойными  рамами  были  закрыты  окованными  железом  ставнями,  от
большой, облицованной  синим  кафелем  голландской  дровяной  печи  исходило
восхитительное тепло. А уж ванная комната была просто мечта: ванна  походила
на маленький бассейн, хромированные краны  сияли,  натертый  пол  блестел  и
приятно пах воском. Да, эти люди умели жить. Даже в дорогом отеле мы  бы  не
получили такой отменной комнаты.
     Как я и опасался, Элен была чересчур  возбуждена.  Наше  приключение  и
цветистые комплименты Стейнера раззадорили ее. Едва  закрылась  за  Раймоном
дверь, как она прижалась ко мне, будто в томном танце, стараясь поймать  мои
губы. Вечная история: я шарахался от ее авансов, пугаясь их,  и  недоумевал,
почему столь  утонченное  существо  позволяет  себе  так  распускаться.  Она
подтолкнула меня к кровати и опрокинула навзничь на перину.
     - Элен, не сходи с ума, только не здесь, нас же услышат!
     Довод был неудачный: ведь  именно  перспектива  быть  подслушанной  или
даже застигнутой посторонними возбуждала ее.
     Тогда я предпринял отвлекающий маневр.
     - Ты не находишь, что я неважно выгляжу? По-моему, я постарел.
     - Да, ужасно, я просто не решалась тебе сказать. Поцелуй  меня  скорее,
а то еще подумают, что ты мой папа!
     Рука ее скользнула вниз по моим брюкам.
     - О, я вижу, папочка у нас еще слаб.
     Это  было  сильнее  меня:  всей  душой  я  отвергал  саму    мысль    о
совокуплении, но моя плоть неизменно голосовала "за". Я попробовал  обуздать
эрекцию, мысленно переводя швейцарские  франки  во  французские  и  затем  в
доллары. Элен в постели бывала то хищницей, то  голубкой:  в  первом  случае
царапалась и кусалась, во втором была приторно-томной и медлительной.  В  ту
ночь  в  ней  взыграла  страсть.  Она  забилась  в  долгом,  как   церковная
проповедь, оргазме, корчилась на подушке, словно платила своим  исступлением
нашему престарелому  Казанове  за  гостеприимство.  Не  будь  наслаждение  у
мужчины так очевидно, я бы  симулировал  его,  лишь  бы  избежать.  Потом  я
смотрел на капельки своего семени, стекавшие по ногам Элен,  на  исторгнутую
мною молочно-белую влагу, мою силу  и  молодость,  растраченные  впустую,  и
гнев обуял меня. Из-за нее я скоро Превращусь в развалину!
     Едва успев утолить свою похоть, моя милая вскочила и, совершенно  голая
посреди жарко натопленной комнаты, принялась высмеивать  хозяев.  Тайком  от
всех она  записала  все  наши  разговоры  на  диктофон  и  теперь  дала  мне
прослушать  пленку.  Покатываясь  от  хохота,  она  сыграла  ужин  в  лицах,
изобразила, как Стейнер, "распустивший слюни дедок", копошился под столом  в
своей ширинке, распространяясь о Востоке; как Раймон,  "карлик,  недоносок",
стучал по яйцу; не пощадила и меня , объевшегося и уснувшего за  столом,  не
пощадила и самое себя со своей болтовней и льстивыми  восторгами.  Выпячивая
попку, которая круглела над ляжками, точно второе  лицо,  взиравшее  на  мир
единственным глазом, Элен приплясывала, выделывала немыслимые па. Пародия  у
нее получилась на диво виртуозная, и я не мог не рассмеяться, хотя мне  было
чуточку неловко за ее неблагодарность и  двуличность.  Прыснув  в  последний
раз, она повалилась на наше ложе.
     - Какой кошмар - сидеть безвылазно в этой дыре, в глухомани. Л  дом-то,
ну что за безобразие - какая-то помесь домика семи гномов с борделем!
     Я был потрясен: лично мне дом показался  очень  красивым.  Стало  быть,
моему вкусу нельзя доверять! Неужели я так ничему и не научился?
     - И этот Стейнер, надо же так застрять в прошлом, мумия, да  и  только!
Хуже нет этих старых пердунов - не могут забыть свой шестьдесят восьмой  год
и ничего другого знать не хотят.
     Я  хотел  было  возразить,  но  Элен,  переплетя  свои  ноги  с  моими,
мгновенно уснула. Я надел на нее пижамную куртку, укрыл  периной,  поцеловал
в плечо. Она  улыбнулась  мне  сквозь  сон,  улыбка  была  ласковая,  полная
нежности. Если бы только она не доставала меня своим либидо,  как  все  было
бы прекрасно!
     Среди  ночи  я  проснулся  весь  в  поту,  сердце  колотилось,  желудок
крутило: зря я так много пил и ел. Мае послышалось,  будто  где-то  тренькал
звонок, тарахтел мотор, хлопали двери. Я зажег  свет,  зная,  что  Элен  все
равно будет спать как убитая. На подушке остались мои волосы,  я  пересчитал
их. Потом в ванной долго разглядывал себя в увеличительном зеркале; в  таком
каждая пора на коже выглядит кратером, а каждый  волосок  -  длинной  пикой.
Потери были налицо,  и  немалые.  Я  побледнел,  осунулся;  желтоватая  кожа
кругами обтянула глаза, мышцы дряблые, по подбородку сбегала  трещинка,  как
будто время шаловливо царапнуло меня своей тросточкой. Да еще  морщинка,  та
морщинка в уголке левого глаза никуда не  делась.  И  это  я  возвращался  с
курорта! Меня несло к другому берегу. Годы накатывали на  меня  нескончаемым
приливом, разрушали миллиметр за  миллиметром.  Как  бы  мне  хотелось  быть
таким гладким, чтобы зеркала заглядывались в меня, а не я в них. Я  ощупывал
себя, пытаясь определить, много ли от меня  осталось,  и  силясь  остановить
разрушение моих черт, которые  осыпались  повсюду,  как  песок.  Я  созерцал
картину стремительного разрушения, и меня брала  оторопь.  В  тридцать  семь
лет я чувствовал себя конченым человеком!

     ПОД СНЕЖНЫМ САВАНОМ
     Наутро нас разбудил скрежет  лопаты  за  окном.  Ярко  светило  солнце.
Зрелище из нашей комнаты открывалось столь же сказочное, сколь и  печальное.
Дом, затерянный в еловом лесу,  стоял,  прислонившись  к  утесу  -  каменной
плите высотой в добрую сотню метров, впали  виднелись  вершины  Альп  -  они
обозначали стены нашей тюрьмы. Куда ни глянь, глаз различал  только  белизну
во всем многообразии оттенков. Мороз придавал пейзажу  какую-то  кристальную
чистоту; на деревьях выросли снежные бороды, на  водостоках  -  белые  носы.
Сосульки сверкали на ветвях, словно огни святого Эльма. Снег  искрился,  его
блеск слепил глаза казалось, будто вся земля  присыпана  битым  стеклом.  От
этой идиллической картинки мне  стало  страшновато,  и  я  порадовался,  что
скоро ступлю на парижский асфальт. Мы были отрезаны от мира в  этой  ледяной
пустыне, в окружении неприветливой чащи.
     Зато перейдя к другому окну,  я  обрадовался,  увидев,  как  Раймон,  в
длинных трусах и футболке, в тяжелых башмаках, надетых на  шерстяные  носки,
с губкой и ведром воды, мыл  нашу  машину  -  он  отбуксировал  ее  сюда  на
рассвете.  Такой  маленький,  коренастый,    свежевыбритый    в,    наверно,
благоухающий, он драил кузов, выдыхая клубы пара, и при виде его  мне  стало
весело. Решительно, я ошибся в нем вчера! Я оделся и спустился  вниз,  чтобы
поблагодарить  его  за  услугу.  Он  был,  судя  по  всему,  в   расчудесном
настроении, сообщил мне, что температура за ночь упада  до  минус  двадцати.
Сказал, что вот-вот приедет механик. Наш автомобильчик  сверкал  никелем  на
снегу, отмытый до блеска, - дорогая  безделушка,  причуда  богатых  горожан,
немного неуместная в этой обстановке. Но он был здесь, и  мне  стало  как-то
спокойнее. Пусть он не готов пуститься в путь  прямо  сейчас  -  все  равно.
Раймон принялся очищать скребком ветровое стекло; он уже успел покопаться  в
моторе и  полагал,  что  толчок  мог  повредить  какую-то  деталь.  Механик,
заверил он меня, все исправит в два счета.
     Затем, надев брюки, слуга подал нам завтрак, Мы поели  одни  за  низким
столиком в гостиной. Где-то было включено  радио,  играла  музыка  -  не  то
Франс  Галь,  не  то  Мишель  Полнареф,  я  не  разобрал.  Раймон,  шустрый,
проворный, хлопотал, наполняя весь дом  шорохами.  Пока  мы  пили  кофе,  он
натирал пол, смахивал пыль с мебели,  по  комнате  разлился  запах  воска  и
меда. Вскоре пожаловал и "сам" в потертых джинсах и  непромокаемых  сапогах.
Господин Стейнер был небрит, нечесан,  сутулился;  мне  показалось,  что  он
спал этой ночью не лучше меня. Длинный, как жердь, он будто  не  знал,  куда
девать свой остов, когда выпрямлялся во весь рост, а свисавшие  серые  пряди
волос делали его похожим на какого-то облезлого гуру.
     - Как, вы еще здесь? Куда  девался  вчерашний  радушный  хозяин  -  мы,
оказывается, мешали! Ему не терпелось нас выпроводить.  Элен  заверила  его,
что мы, разумеется, уедем сразу же, как только починят машину.
     - Поспешите, пока стих буран, это ненадолго.
     Даже не попрощавшись, он оставил нас и отправился  на  лыжную  прогулку
по снежной целине. По мне, так эта грубость  была  даже  лучше:  по  крайней
мере, никто не притворялся. Он приютил нас на ночь; как  говорится,  пора  и
честь знать.
     Элен встала в скверном настроении, с сильной головной болью.  Она  ушла
наверх принять душ, а меня Раймон уговорил  осмотреть  дом.  При  свете  дня
наше пристанище, утопавшее  в  снегу,  выглядело  прелестно,  как  кукольный
домик; казалось,  будто  зверек,  свернувшись,  выглядывает  из-под  пуховой
перины. Эта  старая  горная  мыза  с  крышей,  увенчанной  высоким  гребнем,
наводила на мысли об  уединении  и  покое.  Раймон  был  сама  любезность  -
странное дело, хозяин с утра стал мрачнее тучи, а угрюмый  слуга,  наоборот,
повеселел; он показал мне кухню, прачечную,  чердак,  где  была  оборудована
комната для отдыха, дал мельком заглянуть в  спальни  хозяина  и  хозяйки  -
стало быть, они спали врозь, - сводил меня и в гараж,  устроенный  в  бывшем
амбаре, где имелся полный комплект инструментов, блестящих,  как  новенькие,
и разложенных в образцовом порядке. Он расчистил от снега родник  -  струйка
застыла ледяным конусом. Раймон был неотделим от этого дома, даже говорил  о
нем как о своем, я только и слышал: "наша резиденция, наш  домик  в  горах";
он поспешал на своих коротких ножках, открывал передо  мною  двери,  зажигал
свет.
     Я бы искренне восхищался всем этим, но из-за  давешних  замечаний  Элен
видел все, будто в кривом зеркале. Дом не грел  меня,  скорее  раздражал.  Я
слушал вполуха, как мой гид распространяется  об  оконных  рамах,  о  резных
буковых наличниках, о ванильном оттенке  внутренних  переборок,  о  печи,  в
которой когда-то пекли хлеб, а теперь плавили  смолу.  Если  он  думал,  что
меня умилят все эти деревенские штучки,  так  мне  их  с  лихвой  хватило  в
детстве! Во всей этой экскурсии случился только один  не  лишенный  интереса
эпизод, который должен был бы меня насторожить:  когда  мы  проходили  через
кухню, Раймон показал пальцем на вделанную в стену панель  в  дальнем  углу,
на которую я не обратил внимания.
     - Там, в подвале, личный кабинет "самого", -  пояснил  Он  и  подмигнул
мне, как будто сказал нечто скабрезное.
     Справа от панели я заметил большой ключ - он был на самом  виду.  Я  не
нашелся, что ответить, и благополучно забыл об этом.
     Вскоре приехал на  мотосанях  механик,  неопрятный  толстяк  в  анораке
поверх расстегнутой рубашки, и я  подивился  выносливости  местных  жителей,
которые выходят на улицу  полуодетыми  при  температуре  ниже  нуля.  Из-под
майки виднелась черная курчавая поросль на  груди.  Он  тут  же  нырнул  под
капот машины, а когда я подошел, едва поднял голову - и красная  же  у  него
была физиономия! - чтобы поздороваться со мной. Заляпанные  машинным  маслом
штаны были ему велики и сползали. Меня  эта  неряшливость  успокоила:  ясно,
что он целыми днями возился с моторами  и  смазкой.  Мне  хотелось  поскорее
уехать: к вечеру опять обещали снегопад.  Механик,  то  и  дело  утирая  нос
рукавом, немногословно  поведал  мне,  что  дорожная  служба  уже  расчищает
шоссе, а связисты чинят телефонную линию.  Я  поднялся  наверх  предупредить
Элен и от нетерпения даже вынес наши чемоданы и поставил их на крыльцо.
     Однако время шло, а мастер все копался в моторе и вытирал  руки  черной
тряпкой, торчавшей из кармана. Через каждые  десять  минут  он  просил  Элен
сесть за руль и включить сцепление. Но наша красавица не трогалась с  места.
Сам я ничего не понимаю в автомобилях, не умею даже повернуть ключ  в  замке
зажигания, и мы приставали к механику с расспросами. Он  отвечал  уклончиво:
то будто бы аккумулятор разрядился, то искры нет, то рулевая передача  не  в
порядке. Его медлительность бесила меня, порой мне думалось, уж не уснул  ли
он. Элен больше опасалась, что этот тип  мало  что  смыслит  в  своем  деле.
Прошло больше часа, у нас зуб на зуб  не  попадал  от  торчания  на  холоде.
Наконец механик вынырнул из чрева машины и, впервые посмотрев мне в  лицо  -
мне, а не Элен, - тусклым голосом сообщил, что правое колесо  погнулось,  по
всей вероятности, когда машина въехала в сугроб, и надо менять ось.  У  него
в гараже такой детали нет,  придется  заказать  ее  в  Понтарлье,  Доле  или
Беэансоне,  где  есть  мастерские  по  ремонту  автомобилей  этой  марки.  К
сожалению, на дорогах заносы, а  телефонная  линия  по-прежнему  неисправна,
поэтому нужную ось он  сможет  получить  не  раньше  завтрашнего  утра,  при
условии, что ненастье не усилится и он сможет сегодня до вечера связаться  с
поставщиками.
     Эт лавина новостей одна другой хуже  сразила  нас  наповал.  Элен  даже
попыталась умаслить механика, предложив ему большие деньги, если он  починит
машину сегодня  до  темноты.  Тот,  раздраженно  поморщившись,  заявил,  что
детали у него нет и он не может сотворить ее из  воздуха.  "На  нет  и  суда
нет", - отрезал он, и поговорка - тоже мне,  кладезь  народной  мудрости!  -
была, однако, более чем справедлива. Даже не вымыв руки, он укатил на  своих
мотосанях.
     И потянулось долгое, нескончаемое ожидание. Элен,  ругая  себя  на  чем
свет стоит, что не  взяла  с  собой  мобильный  телефон  -  ей  хотелось  на
каникулах порвать всякую связь  с  Парижем,  -  ушла,  вконец  расстроенная,
обратно в комнату, не преминув по дороге снять  трубки  со  всех  телефонов,
чтобы убедиться, что гудка нет. Она все твердила, как ужасен этот дом и  как
ей здесь не по себе.  Я  находил,  что  она  преувеличивает,  верно,  просто
устала. Заносить в дом чемоданы мне не хотелось - я все  еще  надеялся,  что
мы скоро отчалим. К обеду вернулся с  лыжной  прогулки  Жером  Стейнер;  его
долговязую фигуру я увидел издали, размашистым шагом он скользил по снегу.
     - Вы все еще здесь? Неужели вам так полюбились наши края, что вы  не  в
состоянии их покинуть?
     Это уже было откровенное хамство. С высоты своего роста он смотрел  как
будто поверх вас, и хотелось стать  на  голову  выше,  чтобы  взглянуть  ему
прямо в глаза. Он направился к машине, сел на  водительское  место,  включил
сцепление и велел Раймону подтолкнуть сзади. На минуту  во  мне  затеплилась
надежда, и я  молил  Бога,  чтобы  нетерпение  и  досада  помогли  там,  где
профессиональные  знания  оказались  бессильны.  Стейнер  бранился,  колотил
кулаками по рулю, честил своего слугу, и я только диву давался,  как  быстро
давешний джентльмен превратился в ломового извозчика.
     Наконец, потеряв терпение - мотор так и  не  соблаговолил  завестись  и
только чихал, - он вышел из машины со свирепым лицом, в сердцах  пнул  ногой
переднее колесо и, в упор не  замечая  меня,  рявкнул  Раймону,  что  машина
должна быть починена к вечеру во что бы то  ни  стало.  Дурень-недомерок  не
поспевал за ним и, запыхавшись, пытался на бегу объяснить ситуацию.  Стейнер
скрылся в доме, громко хлопнув  по  очереди  всеми  дверьми.  Меня  в  дрожь
бросило при мысли, что наш отъезд зависит теперь исключительно от  коротышки
на побегушках. Он обещал отвезти меня в  гараж,  который  был  километрах  в
десяти, но к часу дня  погода  резко  переменилась.  Северо-восточный  ветер
принес тяжелые тучи, снова повалил снег, еще гуще вчерашнего, и  ехать  куда
бы то ни было на машине стало опасно.
     Раймон,  который,  похоже,  проникся  ко  мне   симпатией,    предложил
перекинуться с ним в карты у камина.
     - Вы уж на "самого"-то не обижайтесь. Он нынче не в духе, с  ним  такое
бывает, пройдет.
     Этот шельмец, когда он не говорил и не  задумывался,  здорово  смахивал
на дебила со своей неизменной ухмылкой на лоснящейся физиономии. После  того
как хозяин его отчихвостил, он стал мне почти симпатичен. Я с  важным  видом
толковал ему: мол, мы с Элен оба "не из простых", живем душа в душу,  в  эти
края нас занесло случайно, и  нам  необходимо  как  можно  скорее  вернуться
туда, где нам место, в круг людей деликатных,  воспитанных,  культурных.  Он
кивал в ответ" повторял: "Да, мсье, мы постараемся", - но я так и не  понял,
удалось ли мне его убедить. Когда он сдавал  карты,  я  машинально  поднимал
глаза и любовался танцем снежных хлопьев в свете угасающего дня.  Я  впервые
заметил, как красив падающий снег - он  кружит  в  невесомости,  не  то  что
дождь, который тупо подчиняется закону земного притяжения. Время от  времени
налетавший порывами ветер  бился  в  окна,  снежные  кристаллики  шуршали  о
стекло, оседали  в  уголках  оконного  переплета.  Высокие  ели  колыхались,
словно их раскачивала невидимая рука, и я бы ничуть  не  удивился,  если  бы
эти полчища деревьев двинулись на нас и погребли под  собой.  Но  дом  стоял
прочно, не качался, не скрипел. Ковры,  мягкие  подушки,  деревянные  панели
сплотились в  заговоре  против  разбушевавшейся  стихии,  образовав  славный
островок уюта и комфорта. Только большие часы с маятником  в  дальнем  конце
прихожей своим унылым боем напоминали мне детство и нагоняли тоску.
     Когда мы начали десятую партию, раздался автомобильный гудок,  хлопнула
дверца машины - это пожаловала Франческа  Спаццо-Стейнер,  супруга  хозяина.
Она выехала из Лиона пять часов назад и  еле  добралась  из-за  метели.  Это
была высокая, полная женщина - итальянка родом из Ломбардии, -  с  холодными
глазами; с ее появлением атмосфера в доме сразу изменилась. Мне эта  дама  с
первого взгляда не понравилась, она смотрела  сквозь  вас,  будто  не  видя,
была немногословна, и о  чем  бы  ни  зашел  разговор,  при  ней  он  быстро
иссякал. Нос у нее был прямой, тонкий,  скулы  высокие,  волосы  каштановые;
казалось, будто молодость  вот  сейчас,  только  что  ее  покинула,  оставив
теплый отсвет, который так не вязался с ее чопорной миной.  Женщина  на  той
узкой грани, что отделяет расцвет от увядания.
     Кое-что в ее лице удивило меня: кожа на веках, ее было слишком много  и
она складками лежала над  ресницами,  точно  поднятые  шторы  на  окне.  Мне
невольно подумалось; а как она опускает их на  ночь,  когда  ложится  спать?
Меня  хозяйка  едва  удостоила  приветствием,  отдала   какие-то    короткие
распоряжения Раймону и поднялась к себе в комнату переодеться. Лицо сл