альным кладбищам, не послужить живым?  Почему  бы  мне  не  воскресить
мертвецов, не поживиться с этих славных мощей, к которым давным-давно  никто
не приходит на поклон?
     Вы  только  представьте  себе  все  эти  тысячи  томов,  что  лежат  на
стеллажах, словно обломки кораблекрушения на  пустынном  берегу,  обреченные
на забвение: исчезни они, никто и не заметит. Их слишком много. Это  могилы,
в которых замурованы в вечном безмолвии знаки, - и  вот  я  решил  найти  им
новое применение. Коль скоро все уже  написано,  к  чему  начинать  с  нуля,
изобретать новые идеи?
     Достаточно  списать,  скомпоновать,  одним  словам,    воспользоваться.
Действовал я следующим образом:  выбрав  сюжет  -  тоже  позаимствованный  у
некоего малоизвестного труженика пера, -  отоваривался  у  великих  и  малых
мастеров и таким образом выстраивал собственное  произведение.  Я  ходил  по
библиотекам и выписывал в тетрадь сцены, метафоры и  прочее,  пополняя  свои
закрома. Все материалы я сортировал по темам: лунный свет, ссора,  убийство,
весеннее утро, дождливый день, объятия влюбленных и т. д. Все  было  введено
в память моего компьютера, после чего  я  мог  создавать  из  этого  попурри
новые мелодии. Как правило, из  каждого  автора  я,  соблюдая  осторожность,
присваивал лишь одну-две  вокабулы,  скажем,  слово  и  эпитет  к  нему.  Не
грабил, а так, поклевывал:  на  столь  микроскопическом  уровне  плагиат  не
поддается установлению, такое мелкое мошенничество не наказуемо.  Мой  метод
сбил бы с толку любую экспертизу.
     Кроме того, я свято  следовал  непреложному  принципу:  обирать  только
покойников.  Живые  так  обидчивы!  Они  готовы  молиться  на  каждую   свою
закорючку и с поистине безотказным чутьем способны  отыскать  ее  у  других.
Наивные -  они  мнят  себя  собственниками  своих  текстов!  Мне  совсем  не
улыбалось отбиваться от легиона адвокатов. Еще я избегал цитат,  которые  на
слуху  у  всякого  мало-мальски  образованного  человека  и  навели  бы   на
подозрения. Плагиат не должен бросаться в глаза. Итак, я,  злостный  мародер
от литературы,  украшая  свою  прозу  тысячами  выражений,  позаимствованных
отовсюду понемногу, которые затем шлифовал и подгонял друг к  другу,  -  это
был кропотливый труд. Я вплетал чужие фразы в свои я ухитрился  даже  выдать
пару-тройку собственных оборотов, ей-Богу, не ниже  среднего  уровня.  Какой
безумец-сыщик взялся  бы  разобраться  в  сотнях  запутанных  нитей  в  этом
палимпсесте и потратить годы, а то и всю  жизнь  на  то,  чтобы  отыскать  в
мировой литературе источник моих заимствований?  Действуя  так,  стервятник,
сиречь я, не убивал, а воскрешал: я эксгумировал классиков, извлекая  их  на
свет с пыльных полок, где они тихо дотлевали, спасал их  от  чистилища.  Они
свою долю славы получили, теперь наступила моя очередь. Я у  них  ничего  не
отнимал, они же способствовали признанию и  популярности  моего  имени.  Мой
разбой был на самом деле актом любви: они находили во мне свое  продолжение,
как продолжает жить покойник во плоти пожравшего его каннибала.
     Плагиат, доктор, это не только мой писательский метод - это стиль  моей
жизни.  Я  -  существо,  целиком  состоящее  из  заимствований,   ненасытный
имитатор, я вроде птиц-пересмешников, что умеют подражать любому  пению,  но
своей песни не имеют. Я всех копирую, все схватываю на  лету.  Даже  сейчас,
разговаривая с вами, я подлаживаюсь под вашу повадку, вашу  манеру  слушать,
держать себя. И мое лицо - оно тоже краденое, потому  я  его  и  прячу.  Это
сильнее меня, мне хочется быть  каждым  встречным,  поставить  себя  на  его
место, познать его изнутри; я как вода, принимающая любые очертания. Я  даже
не подражаю, нет, это слабо сказано - я всей душой желаю срастись с  другим,
раствориться  в  нем.  Знаете  байку  про  хамелеона,  который  заполз    на
шотландский плед? Не прошло и минуты, как он лопнул. Не смог  сделать  выбор
между  цветами.  В  этом  весь  я:  стоит  появиться  в  поле  моего  зрения
интересной личности, и я тут же устремляюсь к ной,  воспроизвожу  се  вплоть
до мельчайших деталей - так и только так я могу стать кем-то.
     Точно так же я стремился создать роман, который  был  бы  совокупностью
всех прочитанных мною книг, единственное в своем  роде  произведение,  ничем
не обязанное своему автору. Нет,  я  преуменьшаю  свои  заслуга:  я  все  же
творил, потому что чужие слова, которые я  всячески  комбинировал,  обретали
новое звучание. Но каждая строчка,  вышедшая  из-под  моего  пера,  сочилась
кровью ограбленного писателя. На всю работу у  меня  ушел  год.  Я  подписал
рукопись псевдонимом "Бенжамен Норреш", в котором человек  с  опытом,  вроде
вас, наверняка услышит  анаграмму  слова  "шноррер",  что  значит  на  идише
"паразит".  Как  ни  странно,  роман  сразу  был  принят  одним    маленьким
издательством на Левом берегу: его готовы  были  опубликовать  при  условии,
что я соглашусь на некоторые купюры.  Я  не  возражал  и  от  души  смеялся,
глядя, как мой редактор вычеркивает пассажи Мериме, Золя, Диккенса и  Дидро.
Хотите верьте, хотите нет, но книга даже имела настоящий, хоть и  негромкий,
успех. Вы, может быть, видели ее в  магазинах,  называется  "Слезы  сатаны",
она еще  получила  премию  читателей  Парижа.  Нет?  Вы  вообще  не  читаете
новинок? Ладно, короче, критика в целом  была  благоприятная;  я  так  ловко
приладил и подогнал друг к другу разрозненные элементы текста, что никто  не
усмотрел ни малейшего подвоха. Мое  лоскутное  одеяло  приняли  на  ура;  по
общему признанию, я-де "отразил"  в  своей  творческой  манере  всю  вековую
историю литературы. От каждой хвалебной  статьи  тепло  разливалось  в  моей
груди, пробегало нежной лаской по всему телу.  Наконец-то  я  оправдал  свое
существование, я нашел свою маленькую дверцу в литературную комедию.

     ПОХОЖДЕНИЯ САМОЗВАНЦА
     Радоваться пришлось недолго: в  один  прекрасный  день  я  обнаружил  в
почтовом ящике красивый конверт с письмом, написанным  изящным  почерком  на
голубой веленевой бумаге. Я  решил,  что  это  от  очередной  поклонницы.  В
посланий было следующее:
      "Месье, я только что дочитала  ваш  роман  "Слезы  сатаны".  Не  стану
ничего говорить ни о  сюжете,  списанном  из  "Птиц-чародеек",  книги  Пьера
д'Арси, вышедшей в 1895 году в Женеве, ни о стиле, который грешит  некоторой
дисгармоничностью, как вы ни старались привести все к  единому  знаменателю.
Не могу, однако, не упомянуть о  всевозможных  цитатах,  которыми  буквально
нашпигован ваш роман: вот уж поистине вы черпали из общего  котла  всемирной
литературы. Лично я узнала отрывки - лучше бы сказать обрывки -  из  Пруста,
Золя,  Теофиля  Готье,  Софокла,  Танизаки,  Мисимы,  Моравиа...  всех    не
перечислить.  Могу  поручиться,  даже  на  беглый  взгляд,  что  из  двухсот
пятидесяти тысяч слов ваших собственных - не больше тысячи, да и то  главным
образом союзы и наречия. Многовато одолжено  для  книги  в  двести  страниц!
Почему бы нам не обсудить это в спокойной обстановке за чашечкой кофе?"
     Засим стояла подпись - "Элен Далиан"  -  и  номер  телефона.  Я  просто
остолбенел: что же это за гигант мысли сумел  разоблачить  мой  грабеж?  Все
тетради с записями я  сжег;  к  данным,  хранившимся  в  памяти  компьютера,
доступ был закрыт секретным паролем. Я уже видел, как предстаю  перед  судом
по обвинению в посягательстве на авторское право:  такой-то  эпитет  требуют
вернуть Виньи, такой-то - Стендалю, устанавливают,  что  семнадцатая  строка
на странице 155 целиком принадлежит Фитцджеральду, хоть  в  ней  и  изменены
глагольные  времена,  а  восемнадцатая  -  перифраз  Хемингуэя  с  небольшой
примесью Фолкнера и т.д. Кончится тем, что  мою  книгу  обдерут  как  липку,
оставив  только  то,  что  принадлежит  мне,  -  жалкую  горстку  гласных  и
согласных, предлогов и вводных  слов.  Нет,  это  невозможно,  она  блефует,
откуда ей знать? Я решил не подавать признаков жизни - но  не  тут-то  было!
Она продолжала бомбить  меня  письмами,  почтовый  ящик  ломился  от  писем.
Каждый голубой конверт был  дурным  вестником.  Тон  стал  другим:  вежливые
просьбы  о  встрече    сменились    форменными    приказами.    Таинственная
корреспондентка  требовала,  чтобы  я  отозвался.  У  меня  не    оставалось
сомнений, что она пойдет на все, если я по-прежнему буду  хранить  молчание.
Скрепя сердце, я позвонил ей, и мы условились встретиться на террасе  одного
кафе в Пале-Рояле.
     Она подошла ко мне без колебаний, так, словно всю жизнь  была  со  мной
знакома. Молодая, самоуверенная, в кожаной куртке и джинсах  -  униформа  ее
поколения. Заказала себе минеральную  воду,  обронила  несколько  незначащих
фраз, затем перешла к делу. Достала из сумки три листка бумаги  и  протянула
мне: это был почти полный список  моих  источников,  так  сказать,  перечень
награбленного. У меня перехватило дыхание: эта  женщина  просто  читала  мои
мысли. Она улыбнулась:
     - Я понимаю ваше удивление. Успокойтесь,  я  вовсе  не  ясновидящая,  у
меня всего лишь есть терпение и упорство. Буду с вами откровенна. Год  назад
я заметила вас в библиотеке Центра Помпиду; я, кстати, студентка,  занимаюсь
антропологией. Мне тогда запомнилось ваше лицо, но еще больше - ваша тяга  к
уединению. Вы держались особняком, сидели в  конце  ряда,  отгородившись  от
всех, как стеной, высокой стопкой книг. У вас был вид  поглощенного  работой
переписчика Вы строчили, всегда в одиночестве, ко всему глухой и  нелюдимый,
не поднимая головы  от  стола.  Мне  знакомы  патологии  книгочеев,  я  знаю
психов-самоучек,  которые,  желая  овладеть  всеми    знаниями,    неустанно
переписывают толстые тома.
     Но я догадывалась, что ваш недуг иного сорта. Я приходила каждый  день,
и каждый день вы были там, на том же месте, всегда в одно  и  то  же  время,
воплощенная пунктуальность и прилежание. Несколько раз я, проходя у  вас  за
спиной, заглядывала в ваши книги. Вы выписывали отрывки в  толстую  школьную
тетрадь в зеленой обложке. Это-то и показалось мне странным, тем  более  что
по возрасту  вы  уже  не  тянули  на  студента  и  еще  меньше  походили  на
преподавателя. Ваш пунктик не  шел  у  меня  из  головы.  Заподозрив  что-то
неладное, я приходила снова и снова и всегда старалась сесть  напротив  вас.
Я заметила любопытные вещи: вы  отчеркивали  мягким  карандашом  нужные  вам
отрывки, а потом резинкой стирали пометки. У  меня  превосходное  зрение;  я
читала вверх ногами номер страницы и запоминала его. А  после  вашего  ухода
брала книга с полок, куда вы их ставили, и находила на тех  самых  страницах
следы  от  ластика  Просто  так,  в  подражание  вам,  я  в  свою    очередь
переписывала в блокнот те же отрывки с указанием тома и  страницы.  Я  могла
бы годами собирать за вами куски новелл и романов, которые вы выписывали.  Я
не понимала, какой такой манией вы одержимы  и  каким  образом  заразили  ею
меня. В какой-то момент я чуть было не махнула рукой - слишком много  теряла
драгоценного времени. Но однажды зачем-то пошла  за  вами  до  самого  дома.
Узнала ваше имя, подглядев, как вы открывали и закрывали почтовый  ящик.  Вы
ничего не заметили, вы ведь вообще не  смотрите  на  женщин.  Я  решила,  не
привлекая к себе  внимания,  выяснить,  чем  вы  занимаетесь,  сунула  денег
одному мальчишке с вашей улицы и узнала, что вы  зарабатываете  составлением
писем. Потом я однажды увидела вас  с  этим  издателем,  которого  судили  в
прошлом году. И вот тут нутром почуяла, что наткнулась на серьезное дело.  С
тех пор я не выпускала вас из виду; слежка увлекла меня. Я  наняла  частного
детектива, и он несколько раз проникал к вам домой  в  ваше  отсутствие.  Он
вошел в ваш текстовый  редактор,  расшифровал  пароль,  сфотографировал  всю
вашу квартиру, а также множество страниц уже начатой рукописи.
     Элен  Далиан  говорила  не  спеша,  наслаждаясь  впечатлением,  которое
производили на меня ее слова. А из меня, по  мере  тою  как  она  вела  свой
рассказ, будто выпускали воздух.
     - Итак, я внимательно изучала листки, которые были у меня  в  руках.  Я
чувствовала, что-то здесь нечисто, только еще не могла понять, в  чем  дело.
Вы  постарались  рассеять  награбленное  по  тексту,  но  это  как  нарезать
петрушки в салат: все равно она будет заметна.  Наконец  я  остановилась  на
одной коротенькой фразе, которую точно уже  где-то  читала:  "Реки  я  люблю
бурной любовью". Это что-то напоминало мне. Порывшись  в  своих  записях,  я
наткнулась на автора этого предложения и  тем  самым  нашла  ключ  к  вашему
методу.  Я  была  горда  и  счастлива,  как    шпион,    разгадавший    шифр
закодированного письма. Фраза была взята из новеллы Мопассана "Любовь",  где
она звучит так: "Воду я люблю какой-то бурной любовью". Плагиат был  налицо.
Однако наглости вам не занимать - обокрасть такого известного писателя!  Эта
новелла, надо думать, вдохновила вас: я насчитала еще пять цитат  из  нее  в
той же главе. У вашей методики имелись слабые места. И я засела  за  работу,
мне  было  любопытно  разобраться  в  этой  мозаике.  Я  отыскала  и  другие
заимствования. Благодаря усердию моего детектива, который запросто входил  к
вам, едва вы выходили за порог, я день за  днем  следила,  как  продвигается
ваш роман. На каждой строчке я говорила себе: нет, не может быть, он  бы  не
посмел. Но вы смели! Даже междометия  и  всякие  там  "Добрый  день!",  "Как
дела?" казались мне у кого-то списанными. К вашей чести должна сказать,  что
скомпоновали вы все довольно удачно, так что непосвященный  читатель  принял
бы ваш опус за чистую монету. Через несколько месяцев  книга  была  выпущена
Она  не  прошла  незамеченной:  критики  писали  о  полифонии,    прозвучало
выражение "сборная солянка", кто-то даже усмотрел отдаленное влияние  Рабле.
Если бы только одного Рабле! Я довела до конца  работу  над  вашим  текстом,
сравнивая каждую строчку с записями в моих блокнотах. На  это  ушли  месяцы.
Вы хорошо запутали следы, но  отыскать  концы  все-таки  можно,  хватило  бы
только усидчивости. Совместить в одной фразе Гофмана, Сенеку и Сартра -  это
было  ловко  придумано  и  хоть  кого  сбило  бы  с  толку,  но  при    всех
хитросплетениях  игра-то  ваша  была  проста  как  дважды  два.  Стоило  мне
разгадать прием, и я поняла, как соткано ваше  огромное  полотно.  Остались,
правда, кое-какие пробелы, но, полагаю, и эти несколько фрагментов не  более
ваши, чем все остальное? Ведь в этой книге нет ничего вашего? Разве не так?
     Я был раздавлен: в считанные минуты она уничтожила труд, на  который  я
затратил несколько лет. Разбились мечты о  славе,  и  теперь  я  обречен  на
позор, поношение и посмешище. Не  судьба  мне  подняться  выше  жалкой  доли
квартального писца. Я внимательнее всмотрелся в виновницу  моего  провала  -
мадемуазель Далиан небрежно позвякивала льдинками в стакане  перье,  закусив
кончик  соломинки.  Она  была  светлокожая,  худенькая,  каштановые   волосы
собраны  на  затылке  в  хвост.  Сережки  -  две  голубые   хрусталинки    -
покачивались в ушах в  такт  ее  словам.  Злой  рок  настиг  меня  в  облике
жизнерадостной девушки. Пусть моя визави смотрела с симпатией - но ведь  она
пришла не флиртовать, а уличать, и я ждал приговора. Однако  она  произнесла
самым что ни на есть игривым тоном:
     - Экий вы проказник, месье Толон!
     Ее большие светлые глаза неотрывно смотрели на меня.  Такой  жестокости
я не ожидал. Лучше бы разом со всем покончила, чем так играть со мной.
     - Имейте в виду, денег у меня нет. Шантажировать меня  бесполезно.  Она
нахмурила бровки.
     - Фи, кто здесь говорит о таких гадких вещах, месье Толон? Мне  от  вас
абсолютно  ничего  не  нужно,  я  только  хотела  познакомиться   с    вами,
побеседовать. Может быть, мы будем даже, встречаться время от времени?
     И тут, наверно, какой-то джинн-шутник обернулся порывом ветра,  который
смел с нашего столика все листки.
     - Что будем делать? Вещественные доказательства улетают!  -  улыбнулась
моя собеседница.
     Я поспешил вдогонку за бумажками и, ползая под  ногами  у  посетителей,
собрал их.
     - В любом случае у меня есть копия.
     И прежде чем я нашелся, что ответить, Элен Далиан  простилась  и  ушла,
предоставив  мне  расплатиться  по  счету.  Я  чуть  не  плакал.   Следующие
несколько дней я ждал прихода  полиции  и  был  уверен,  что  на  мою  книгу
наложат арест, а мое имя смешают с грязью.
     Ничего подобного не произошло. Но я напрочь отказался от  мысли  начать
новый роман: дохлый номер,  раз  Элен  раскусила  меня.  Неделю  спустя  она
позвонила и предложила вместе пообедать. Выбора у  меня  не  было,  пришлось
согласиться.
     Мы болтали по-приятельски, только она держалась очень непринужденно,  а
я скованно. Она была одета неброско, но со вкусом;  я  робел  перед  ней.  Я
ведь так и не обтесался в столице,  остался  провинциалом  до  мозга  костей
даже в своем стремлении порвать с провинцией. Я не привык к  обществу  и  не
знал, как себя вести,  мне  не  хватало  развязности  тех  счастливцев,  что
запросто умеют найти тему для разговора с кем угодно. Да и внешностью  я  не
мог похвастать: мне самому становилось  не  по  себе  всякий  раз,  когда  в
зеркале отражалось лицо тридцатисемилетнего  старичка.  Я  нервно  ерзал  на
стуле, не в состоянии скрыть свою неловкость. Дружелюбие Элен  бесило  меня:
она тянула время, хотела посмаковать мои  мучения,  прежде  чем  добить,  то
есть сдать властям.
     Вскоре  она  пригласила  меня  к  себе  домой;  у  нее  была  роскошная
трехкомнатная квартира в доме XVII века, недалеко от Сены, в квартале  Бюси.
Все в этом гнездышке дышало достатком и  утонченным  вкусом.  Я  только  рот
разинул при виде  высоких  потолков,  дивной  красоты  обоев  и  просторных,
светлых комнат, которые не угнетали,  не  в  пример  большинству  буржуазных
интерьеров.  От  родителей,  умерших  несколько  лет  тому    назад,    Элен
унаследовала кругленькое состояние. Она была сиротой, и это как-то  сближало
меня с ней: ведь и я осиротел душой, порвав все ниточки, связывавшие меня  с
родными. Ей исполнилось 25 лет, она писала диплом по антропологии и  понятия
не имела, чем хочет заниматься дальше. Подлинной ее страстью были  книги,  я
не ожидал увидеть столь внушительную библиотеку у такой молодой  хозяйки.  В
тот вечер я начал наконец догадываться, что Элен, как это ни странно,  вовсе
не собиралась ни наказывать меня, ни тем более вымогать деньги -  их  у  нее
было вдоволь. Тогда зачем ей было меня преследовать? Тот первый вечер у  нее
был для меня сущей пыткой; я не мог, как  ни  прикидывался  равнодушным,  не
восхищаться  дорогими  коврами,  резной  мебелью,  подписями  мастеров    на
подлинных полотнах, длинными гардинами,  вздувавшимися,  точно  губы,  перед
окнами. Паркет лоснился и ласкал глаз, меня так и подмывало разуться,  чтобы
ощутить босыми ногами его бархатистость. Элен  была  подозрительно  любезна:
что, если она  пригласила  меня  не  из  дружеского  расположения,  а  чтобы
продемонстрировать мне все эти блага, напомнить, что у меня  их  никогда  не
будет? Она так запросто шла на сближение - возможно, из  любопытства,  но  с
тем  же  успехом  в  ней  могла  говорить  презрение,  желание  поиграть   с
обездоленным человеком, оказавшимся у нее в руках.
     На другой день она нагрянула ко мне без звонка;  пришлось  ее  принять,
хотя мне нелегко было решиться показать ей мое жилище, каморку для  прислуги
на последнем этаже типового дома  османновских  времен,  между  Бельвилем  и
Менильмонтаном.  На  черной  лестнице,  по  которой  приходилось   ко    мне
подниматься, все стены были исписаны похабщиной. Из единственного  окошка  я
видел Монмартр, Сакре-Кер и весь раскинувшийся  внизу  Париж.  Летом  солнце
нещадно раскаляло комнату, и выгоревшая занавеска не спасала от  его  луч