шоссе, чтобы штраф выписать, мне так и хочется вас за тугие жопки ущипнуть.
   у легавого в мертвых глазах вдруг вспыхнуло яркое пламя, он отцепил
свою дубинку от пояса и звезданул ею Марджи по шее. та рухнула на пол.
   затем он надел на нее браслеты. я слышал, как они щелкнули: к тому же,
сволочи ВСЕГДА зажимают их слишком туго. но как только они на тебе
оказываютсяь, становится почти ХОРОШО - мощно так, тяжело, будто Христу
или чему-нибудь еще драматичному.
   глаз я не открывал, поэтому не видел, накинули они на нее хотя бы халат
или что-нибудь типа.
   потом легавый, защелкнувший браслеты, сказал другому:
   - я спущу ее на лифте. мы поедем на лифте.
   и хотя слышно мне было не очень хорошо, но я прислушивался, как они
спускаются, и услышал, как Марджи завопила:
   - ууууу, уууууууу, ах ты сволочь. отпусти меня, отпусти!
   а тот все повторял:
   - заткнись, заткнись, заткнись! ты этого только заслужила! и я тебе
еще не ВС‚ показал! это... только... начало!
   затем она завизжала по-настояшему.
   а второй легавый подошел ко мне. одним полуприщуренным глазом я видел,
как он водрузил один блестящий черный ботинок на матрас, прямо на простыню.
   он посмотрел на меня.
   - этот парень - педик, что ли? смахивает на педика, как пить дать.
   - НЕ ДУМАЮ, что он педик. может, конечно, и педик. но он точно девку
оттянуть может.
   - хочешь, чтобы я его тут урыл? - спросил он у Вики.
   глаза у меня были закрыты. ждал я долго. господи, как же долго я ждал.
эта огромная нога на моих простынях, электрический свет бьет по зрению.
   затем она заговорила. наконец.
   - нет, он... нормально, оставь его тут.
   легавый снял ногу. я слышал, как он прошел по комнате, задержался у
двери.
   сказал Вики:
   - в следующем месяце я возьму с тебя за охрану на 5 долларов больше.
за тобой становится сложнее приматривать.
   и он ушел. то есть, вышел в коридор. я подождал, пока он не зайдет в
лифт.
   услышал, как тот спустился на первый этаж. досчитал до 64. а потом
ВЫПРЫГНУЛ ИЗ ПОСТЕЛИ.
   ноздри мои раздувались, как у Грегори Пека в течке.
   - АХ ТЫ СУЧАРА ГНИЛАЯ. ЕЩЕ РАЗ ТАК СО МНОЙ ПОСТУПИШЬ, И Я ТЕБЯ ПОРЕШУ!
   - НЕТ, НЕТ, НЕТ!!!!
   я замахнулся, чтобы вписать ей обычную плюху.
   - Я ЖЕ СКАЗАЛА ЕМУ, ЧТОБЫ ОН ТЕБЯ НЕ ТРОГАЛ! - завопила она.
   - хмммм. правильно, надо будет это обдумать.
   я опустил руку.
   потом осталось еше немного виски и немного вина. я встал и накинул на
дверь цепочку.
   мы выключили весь свет, сидели и пили, и курили, и болтали о разном, о
том, о с„м. легко и непринужденно. потом, как в старые добрые времена,
смотрели на ту же самую красную лошадь, которая все летела и летела в
красном неоне по стене здания в самом центре города к востоку от нас. она
все летела и летела по стене этого здания всю ночь. что бы ни произошло.
вы знаете, что там - какая-то красная лошадь с красными неоновыми
крыльями. но это я вам сказал. крылатая лошадь. в любом случае. и, как
всегда, мы считали: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. крылья
всегда хлопали 7 раз. затем и лошадь, и все остальное замирали. потом
начиналось снова. вся наша квартира купалась в этом красном зареве. затем,
когда лошадь прекращала летать, все веши как-то вспыхивали белым.
   не знаю, почему. наверное, причиной тут была реклама прямо под
краснокрылой лошадью. в ней говорилось: какой-то продукт, покупайте то,
покупайте это, вот этим вот БЕЛЫМ. в любом случае.
   мы сидели, разговаривали, пили и курили.
   позже мы вместе легли в постель. целовалась она очень славно, язык у
нее - словно такая извиняющаяся печаль.
   потом мы поебались. мы еблись, а красная лошадь летела.
   7 раз хлопали крылья, а в центре ковра до сих пор лежали 3 цыпленка.
наблюдали.
   цыплята краснели, цыплята белели, цыплята краснели. 7 раз краснели,
затем белели. 14 раз краснели. затем белели. 21 раз краснели. затем
белели. 28 раз...
   ночь, в конце концов, обернулась получше, чем большинство.
 
 
 
 
 
 
 
   ДЕСЯТЬ СУХОДРОЧЕК
 
 
 
 
 
   старина Санчес - гений, только знаю это я один, а его повидать всегда
хорошо.
   есть крайне мало людей, с которыми я могу оставаться в одной комнате
больше 5 минут, не чувствуя, что меня потрошат. Санчес мой экзамен
выдержал, а экзамен - это я сам, хехехехе, ох ты господи боже мой, ладно,
как бы там ни было, я время от времени навешаю его в его двухэтажной
самостройной хибаре. он сам себе канализацию провел, протянул воздушку от
высоковольтной линии, подключил себе телефон подземным кабелем от
соседского блокиратора, но мне объясняет, что звонить по межгороду все
равно не может, не обнаруживая своего низкопоклонства.
   он даже живет с молодой бабой, которая разговаривает очень мало, пишет
маслом, расхаживает везде с сексуальным видом и занимается с ним любовью,
да и он, конечно, с нею тоже. землю он приобрел буквально за гроши, и хотя
местечко довольно далеко от Лос-Анжелеса, это можно назвать только
преимуществом. вот и сидит он посреди проводов, журналов популярной
механики, магнитофонных дек, бесчисленных полок книг на любые темы. он
целеустремлен, никогда не бывает груб; чувство юмора на месте, волшебство
присутствует; пишет он очень хорошо, но слава его не интересует. раз в сто
лет он выбирается из этой пещеры и читает свои стихи в каком-нибудь
университете, и рассказывают, что и сами стены, и плющ, что их оплетает,
содрогаются еще много недель после этого, не говоря уже о студентках. он
записал 10.000 пленок разговоров, звуков, музыки... скучных и нескучных,
обычных и иных. стены покрыты фотографиями, рекламой, рисунками, осколками
каменьев, змеиными кожами, черепами, ссохшимися гондонами, сажей, серебром
и пятнами золотой пыльцы.
   - боюсь, у меня крыша скоро поедет, - говорю я ему. - одиннадцать
лет на одной работе, часы волочатся по мне мокрым говном, у-ух, а лица уже
давно растаяли до нулей, балабонят, палец покажи - ржут. я не сноб,
Санчес, но иногда в настоящий театр ужасов превращается, и единственный
конец ему - смерть или безумие.
   - здравомыслие - несовершенство, - отвечает он, закидывая в рот пару
пилюль.
   - господи, да я в том смысле, что меня преподают в нескольких
университетах, какой-то профессор по мне даже книжку написал... меня
перевели на несколько языков...
   - всех перевели. ты стареешь, Буковски, слабнешь. держи хвост
пистолетом.
   Победа или Смерть.
   - Адольф.
   - Адольф.
   - выше ставки - больше проигрыш.
   - прально, или все наоборот для обычных людей.
   - ну и на хуй.
   - ага.
   ненадолго становится тихо. потом он говорит:
   - ты можешь к нам переехать.
   - спасибо, старик, конечно. но я, наверное, сначала хвост пистолетом
попробую.
   - смотри, твоя игра.
   у него над головой висит черная доска, на которую он белым наклеил:
 
 
 
   "ПАЦАН НЕ ПЛАКАЛ НИКОГДА И ТЫЩУ МИЛЬ НЕ РВАЛ."
   - Голландец Шульц(14) на смертном одре.
   "ДЛЯ МЕНЯ ГРАНД-ОПЕРА - ПРОСТО ЯГОДКА."
   - Аль Капоне(15)
   "NE CRAIGNEZ POINT, MONSIEUR, LE TORTUE."(16)
   - Лейбниц.
   "НИКАКИХ БОЛЬШЕ."
   - Девиз Сидячего Быка "КЛИЕНТ ПОЛИЦЕЙСКОГО - ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ."
   - Джордж Джессел.
 
 
 
   "СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ И НЕСКОВАННЫЙ В ОДНОМ,
 СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ И НЕСКОВАННЫЙ ВО ВСЕМ.
   Я НИКОГДА НЕ ПОЛУЧАЛ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ. И ТЫ
 БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ПОЛУЧИШЬ. И НИКТО НЕ ПОЛУЧИТ."
   - Детектив Бакет.
   "АМИНЬ - ВЛИЯНИЕ ЧИСЕЛ."
   - Пико Делла Мирандола, в своих каббалистических умозаключениях "УСПЕХ
КАК РЕЗУЛЬТАТ ПРОМЫШЛЕННОСТИ - ИДЕАЛ КРЕСТЬЯНСТВА."
   - Уоллес Стивенс(17)
   "ДЛЯ МЕНЯ ЛИЧНО МОЕ СОБСТВЕННОЕ ГОВНО ВОНЯЕТ ЛУЧШЕ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ
СОБАЧЬЕГО."
   - Чарлз Буковски.
   "И ВОТ ПОРНОГРАФЫ СОБРАЛИСЬ В КРЕМАТОРИИ."
   - Энтони Блумфилд.
   "ИЗРЕЧЕНИЕ СПОНТАННОСТИ - ХОЛОСТЯК ПЕРЕМАЛЫВАЕТ СВОЙ ШОКОЛАЛ САМ."
   - Марсель Дюшен.
   "ЦЕЛУЙ РУКУ, КОТОРУЮ НЕ МОЖЕШЬ ОТРУБИТЬ."
   - Поговорка таурегов.
   "ВСЕ МЫ В СВОЕ ВРЕМЯ БЫВАЛИ ЛОВКИМИ ПАРНЯМИ."
   - Адмирал Сент-Винсент "МОЯ МЕЧТА - СПАСТИ ИХ ОТ ПРИРОДЫ."
   - Кристиан Диор.
   "СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ, - Я ХОЧУ ВЫЙТИ."
   - Станислав Ежи Лец.
   "МЕРНЫЙ ЯРД НЕ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО
 ПРЕДМЕТ, КОТОРЫЙ НАДО ИЗМЕРИТЬ,
 - ДЛИНОЮ В ЯРД."
   - Людвиг Витгенштейн
 
 
   я немного улетел по пиву.
   - слушай, мне это последнее нравится: "предмет, который надо
изуверить, не обязательно должен быть длиною в ярд".
   - мне кажется, так даже лучше, хотя написано не так.
   - ладно, как там Кака? это говно на детском языке, и женщины более
сексуальной я ни разу в жизни не видел.
   - я знаю. все началось с Кафки. ей раньше нравился Кафка, и я ее так
называл.
   потом она сама имя изменила. - он встает и подходит к фотографии. -
поди сюда, Буковски. - я мечу свою пивную банку в мусорный бак и подхожу.
- - это что? - спрашивает Санчес.
   я смотрю на фотографию, очень хорошая фотография.
   - ну, похоже на хуй.
   - на какой хуй?
   - на твердый хуй. на большой.
   - это мой.
   - и что?
   - ты разве не заметил?
   - чего?
   - спермы.
   - да, вижу. я не хотел говорить...
   - а почему? что с тобой такое, к чертовой матери?
   - я не понимаю.
   - я в том смысле, ты видишь сперму или нет?
   - ты это о чем?
   - а о том, что я ДРОЧУ, неужели ты не понимаешь, как это трудно?
   - это не трудно, Санчес, я это постоянно делаю...
   - ох, ну ты бычара! я имею в виду, что я присобачил к камере
веревочку. ты представляешь себе, какая это засада - оставаться
неподвижно в фокусе, эякулировать и спускать затвор камеры одновременно?
   - я не пользуюсь камерой.
   - а сколько мужиков ею пользуются? ты, как всегда, не рубишь фишку.
кто ты, к чертовой матери, такой, переведенный на немецкий, испанский,
французский и так далее, я никогда не узнаю! смотри, ты соображаешь: у
меня ТРИ ДНЯ ушло, чтобы такую ПРОСТУЮ фотографию сделать? а ты знаешь,
сколько раз мне СДРАЧИВАТЬ пришлось?
   - 4?
   - ДЕСЯТЬ РАЗ!
   - ох, Господи! а как же Кака?
   - ей фотка понравилась.
   - я в смысле...
   - боже милостивый, мальчик, я лишен языка отвечать на твою простоту.
   он уходит в свой угол и снова плюхается в кресло посреди своих
проводов, кусачек, переводов и гигантской записной книжки ГОРЬКИЙ ПРЫЖОК,
к черной обложке которой приклеен нос Адольфа в обрамлении берлинского
бункера на заднем плане.
   - я сейчас кое над чем работаю, - сообщаю я ему. - пишу рассказ про
то, как прихожу брать интервью у великого композитора. он пьян. я
напиваюсь тоже, а еще там есть горничная. мы по вину ударяем. он
наклоняется ко мне и говорит:
   "Кроткие Унаследуют Землю"(18)...
   - вот как?
   - а потом добавляет: "в переводе это означает, что дураки окажутся
нахрапистее".
   - паршиво, - говорит он. - но для тебя нормально.
   - только я не знаю, что мне дальше делать. у меня эта горничная ходит
повсюду в такой коротенькой штучке, и я не знаю, что мне с нею сделать.
композитор напивается, я напиваюсь, а она ходит, задницей светит, горячая,
как геенна огненная, и я не знаю, что мне с этим делать. я подумал, может,
сюжет спасти тем, что я хлещу горничную пряжкой ремня, а затем отсасываю у
композитора. но я никогда ни у кого в рот не брал, никогда не хотелось, я
квадратный, поэтому я бросил рассказ на середине и так и не закончил до
сих пор.
   - каждый мужик - гомик, хуесос; каждая баба - кобла. чего ты так
волнуешься?
   - а того, что я несчастен, никуда не гожусь, а мне не нравится никуда
не годиться.
   мы сидим еще некоторое время, а потом сверху спускается она, эти
льняные, прямые прутики волос.
   первая женщина, которую я мог бы съесть, наверное.
   но она проходит мимо Санчеса, и язык его лишь кончиком облизывает губы,
и мимо меня проходит, точно отдельные шарикоподшипники волшебства колышут
плоть ее изнутри, пускай же небеса расцелуют мне яйца, если это не так, и
она волной проскальзывает сквозь это все, в сиянии славы, словно лавина,
расплавленная солнцем...
   - привет, Хэнк, - говорит она.
   - Кака, - смеюсь я.
   она заходит к себе за стол и начинает рисовать свои кусочки живописи, а
он сидит, Санчес этот, бородища чернее власти черных, но спокойный,
спокойный, никаких предъяв. я начинаю пьянеть, говорить гадости, все что
угодно говорить.
   потом начинаю утомлять. мычу, бормочу.
   - ох, п-пардон... не х-хотел бы п-портить вам вечер... п-ростите,
зас-ранцы...
   ага... я убийца, но никого не убью. во мне есть класс. я Буковски! меня
перевели на СЕМЬ ЯЗЫКОВ! Я - ЕДИНСТВЕННЫЙ! БУКОВСКИ!
   я падаю мордой вниз, пытаясь снова разглядеть фотку с суходрочкой,
цепляюсь за что-то. за собственный ботинок. у меня эта дурная привычка,
черт бы ее побрал, снимать собственные ботинки.
   - Хэнк, - говорит она. - осторожнее.
   - Буковски? - спрашивает он. - ты как? - поднимает меня. - старик,
мне кажется, тебе сегодня лучше остаться у нас.
   - НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ИДУ НА БАЛ ДРОВОСЕКОВ!
   дальше помню только то, что он взвалил меня на плечо, Санчес то есть, и
поволок в свою берлогу наверху, понимаете, туда, где они со своей женщиной
все дела делают, а потом я уже лежу на постели, он ушел, дверь закрыта, и
я слышу какую-то музыку снизу, и смех, их обоих, но добрый такой смех, без
всякой злобы, и прямо не знаю, что мне делать, самого лучшего ведь не
ожидаешь, ни от удачи, ни от людей, все тебя, в конечном итоге, подводят,
вот так, а потом дверь отворилась, свет чпокнул, передо мной стоял
Санчес...
   - эй, Бубу, бутылочка хорошего французского вина... тяни медленно, так
полезнее всего. так и заснешь. будь счастлив. я тебе не стану говорить,
что мы тебя любим, это слишком легко. а если захочешь вниз спуститься,
потанцевать и спеть, так это нормально, делай, что хочешь. вот вино.
   он протягивает мне бутылку. я поднимаю ее к губам, будто какой-нибудь
безумный корнет-а-пистон, снова и снова. сквозь драную занавеску прыгает
кусочек изношенной луны. совершенно спокойная ночь; не тюрьма; далеко не
тюрьма...
   наутро, проснувшись, спускаюсь поссать, поссав, выхожу и вижу, как они
оба спят на этой узенькой кушеточке, там и одно-то тело едва поместится,
но они - не одно тело, и лица их - вместе и спят, тела их вместе и спят,
чего уж тут хохмить??? я только чувствую, как чуть-чуть перехватывает в
горле, автоматическая трансмиссия тоска красоты, которая есть у кого-то,
они ведь меня даже не ненавидят... они мне даже пожелали - чего?..
   я выхожу непоколебимо и скорбно, чувствительно и больно, тоскливо и
буковски, старо, все в свете звезд солнце, боже мой, дотягивается до
последнего уголка, последний всплеск полуночи, холодный Мистер К., большой
Эйч, Мэри Мэри, чистенький, как букашка на стене, декабрьская жара
мозговой паутиной по моему вековечному хребту, Милосердие мертвым
младенцем Керуака распласталось по мексиканским железнодорожным путям в
вековечном июле отсосанных гробниц, я оставляю их в ихнем там, гения и его
любовь, обоих гораздо лучше меня, но Смысл, сам собой, срет, смещается,
проседает, пока, быть может, я сам наедине с собой не возьму все это и не
запишу, выкинув некоторые вещи (мне угрожали различные мощные силы за то,
что я делаю вещи, которые сугубо нормальны, и до охренения рад их делать)
   и я залезаю в свою машину одиннадцатилетней давности и вот я уже
отъехал оказываюсь тут и пишу для вас вот эту маленькую нелегальную
историю о любви за гранью меня но, вероятно, понятную вам.
 
 
 
   преданно ваши, Санчес и Буковски п.с. - на этот раз Жара промахнулась.
не храните больше, чем сможете проглотить: ни любви, ни жары, ни ненависти.
 
 
 
 
 
 
 
   ДЮЖИНА ЛЕТУЧИХ МАКАК, НИКАК НЕ ЖЕЛАВШИХ СОВОКУПЛЯТЬСЯ
 КАК ПОЛОЖЕНО
 
 
 
 
 
   Звенит звонок, и я открываю боковое окошко возле двери. Ночь.
   - Кто там? - спрашиваю я.
   Кто-то подходит к окну, но лица мне не видно. У меня две лампочки горят
над пишущей машинкой. Окошко я захлопываю, но оттуда слышится какой-то
базар. Я сажусь к машинке, однако базар не стихает. Я подскакиваю, чуть не
срываю с петель дверь и ору:
   - Я ЖЕ СКАЗАЛ ВАМ, ХУЕСОСЫ, МЕНЯ НЕ БЕСПОКОИТЬ!
   Озираюсь и вижу: один парень стоит на нижних ступеньках, а другой - на
самом крыльце, ссыт. И ссыт прямо в кустик слева от крыльца, стоит на
самом краешке, и струя его напоказ описывает тяжелую дугу - вверх, а
потом вниз, в самый кустик.
 
   - Эй, а этот парень ссыт в мой кустик, - говорю я.
   Парень ржет, а ссать не прекращает. Я хватаю его за штаны, приподымаю и
кидаю, ссущего, за кустик, прямо в ночь. Он не возвращается. Другой парень
говорит:
   - Ты зачем это сделал?
   - Захотелось.
   - Ты пьян.
   - Пьян? - переспрашиваю я.
   Он заходит за угол и пропадает. Я закрываю дверь и снова сажусь к
машинке.
   Ладно, значит, у меня есть этот спятивший ученый, он научил макак
летать, у него одиннадцать макак с такими вот крылышками. У макак это
здорово получается.
   Ученый даже научил их устраивать гонки. Они гоняют друг за другом
вокруг этих столбов, да. Так, теперь посмотрим. Надо, чтобы хорошо
получилось. Если хочешь избавиться от рассказа, надо, чтобы в нем
фигурировала ебля - и побольше, если можно. Нет, лучше пусть их будет
двенадцать макак, шесть самцов и шесть другой разновидности. Нормально.
Поехали. Начинается гонка. Вот они первый столб огибают. Как же заставить
их поебаться? Я уже два месяца ни единого рассказа не продал. Надо было
остаться на этом проклятущем почтамте. Ладно. Поехали. Вокруг первого
столба. А может, они просто берут и улетают. Внезапно. Каково, а? Летят в
Вашингтон, округ Колумбия, и вьются над Капитолием, роняют какашки на
публику, ссут на нее, размазывают говно свое по всему Белому Дому. Можно
мне сбросить одну какашку на Президента? Еще чего захотел. Ладно, пусть
тогда будет какашка на Государственного Секретаря. Отдаются приказы
сбивать их прямо в небе.
   Трагично, да? Только как же ебля? Хорошо. Хорошо. Впишем и еблю. Сейчас
поглядим. Ладно, десять из них подстреливают на лету, бедняжек. Осталось
только две. Самец и другая разновидность. Их как бы найти нигде не могут.
А тут легавый как-то ночью по парку идет, глядь - вот они, последние,
крылышки пристегнуты, ебутся, как сам дьявол. Легавый подходит. Самец
слышит, поворачивает голову, поднимает взгляд, одаряет его глупой макачьей
ухмылкой, не пропуская ни единого толчка, потом отворачивается и
продолжает сношаться. Легавый сносит ему башку.
   Макаке, то есть. Самка скидывает в отвращении с себя самца и встает на
ноги. Для макаки она - хорошенькая такая штучка. Какое-то мгновение
легавый думает о, думает о... Но нет, там будет слишком узко, наверное, а
она может и укусить, наверное. Пока он это думает, она поворачивается и
улетает. Легавый целится в нее на взлете, сбивает ее пулей, она падает. Он
подбегает. Она ранена, но жива.
   Легавый озирается, поднимает ее, вынимает, пытается впихнуть. Ни фига.
Влезает только залупа. Блядь. Он бросает ее на землю, подносит пистолет к
ее виску и БАМ! все кончено.
   Снова звонок.
   Я открываю дверь.
   Заходят трое парней. Вечно одно парни. Баба ни за что не станет ссать
на мое крыльцо, бабы вообще едви ли когда ко мне заходят. Откуда мне,
спрашивается, черпать сексуальные замыслы? Я почти забыл, как это
делается. Однако, говорят, это как на велосипеде ездить - никогда не
разучишься. Лучше, чем на велосипеде.
 
   Пришли Чокнутый Джек и двое парней, которых я не знаю.
   - Слушай, Джек, - говорю я. - Я уже подумал, что от тебя избавился.
   Джек в ответ садится. Двое остальных садятся. Джек пообещал мне никогда
больше не заходить, но большую часть времени он так убухан вином, что
обещания его немногого стоят. Он живет с матерью и делает вид, что он
художник. Я знаю еще четверых или пятерых, которые живут с матерями или
питаются у них, и все претендуют на гения. А матери все у них одинаковые:
"Ох, у Нельсона никогда работы не принимали. Он слишком опередил свое
время". Но вот, скажем, Нельсон - художник, и у него что-нибудь повесили:
"Ох, у Нельсона картина висит на этой неделе в галереях Уорнера-Финча