ого карать-то?  Егор с неохотой --  из  вежливости  --  похлопал, а  тут
выкликнули:
     -- Слово предоставляется товарищу Полушкину.
     -- Мне? -- Егор встал.-- Мне бы потом, а? Я это... бумажки забыл.
     -- Какие бумажки?
     -- Ну, речь.  Мне речь написали, а я ее на столе позабыл. Вы погодите, я
сбегаю. Зал весело зашумел:
     -- Давай без бумажек!
     -- А кто написал-то?
     -- Смелей, Полушкин!
     -- Проходите к трибуне,-- сказал председатель.
     -- Зачем проходить-то? --  Егор все же вылез из ряда и пошел по проходу.--
Я же говорю: сбегаю. Они... это... на столе.
     -- Кто они?
     -- Да бумажки. Написали мне, а я позабыл.
     Хохотали, слова заглушая.  Но Егору было  не до  смеха. Он стоял  перед
сценой, виновато склонив голову, и вздыхал.
     -- А без чужих бумажек вы говорить не можете? -- спросил министр.
     -- Ну, дык, поди, не то скажу.
     -- То самое. Проходите на трибуну. Смелее, товарищ Полушкин!
     Егор нехотя поднялся на трибуну, поглядел  на стакан,  в котором пузыри
бежали. Зал сразу стих, все смотрели на него, улыбались и ждали, что скажет.
     --  Люди добрые!--громко  сказал Егор, и зал опять  покатился со  смеху.--
Погодите ржать-то: я не "караул" кричу. Я вам говорю, что люди- добрые!
     Замолчали все, а потом вдруг зааплодировали. Егор улыбнулся.
     --  Погодите, не  все  еще сказал. Тут товарищ  говорил,  так я с ним не
согласен. Он законов просил, а законов у нас хватает.
     -- Правильно!--сказал министр.-- Только уметь надо ими пользоваться.
     -- Нужда научит,-- оказал Егор.-- Но  я к тому, чтоб  нужды такой не было.
Этак-то  просто:  поставил солдат с ружьями и  гуляй себе. Только  солдат не
наберешься.
     И опять зааплодировали. Кто-то крикнул:
     -- Вот дает товарищ!
     --  Вы мне не  мешайте, я и  сам собьюсь. Мы  с  вами  при  добром  деле
состоим, а доброе  дело радости  просит, а не угрюмства. Злоба злобу плодит,
это мы часто  вспоминаем, а вот что от добра добро родится, это не очень.  А
ведь это и есть главное!
     Егор ни разу не выступал и поэтому но особо боялся. Велели говорить, он
и говорил. И говорилось ему, как пелось.
     -- Вот сказали: делись, мол, опытом. А зачем им делиться? Чтоб обратно у
всех одинаковое было,  да? Да какой же  в этом нам прок? Это у баранов и  то
шерсть разная,  а уж у  людей  --сам  бог велел. Нет,  не  за одинаковое  нам
драться надо, а за разное, вот тогда и выйдет радостно всем.
     Слушали  Егора  с  улыбками, смехом, но и  с  интересом: слово  боялись
проворонить. Егор это чувствовал и говорил с удовольствием:
     -- Но радости  покуда наблюдается мало. Вот я при Черном озере состою, а
раньше оно Лебяжьим  называлось. А сколько таких Черных  озер по всей стране
нашей  замечательной  --  это  ж  подумать  страшно!  Так  вот,  надо  бы так
сотворить,  чтобы  они  обратно  звонкими  стали:  Лебяжьими  или  Гусиными,
Журавлиными  или  еще  как,  а  только  чтоб не Черными, мил дружки  вы  мои
хорошие. Не Черными -- вот какая наша забота!
     Снова зааплодировали, зашумели. Егор покосился на стакан, что поставили
ему,  и,  поскольку  вода в  том  стакане перестала  пузыриться, хлебнул.  И
сморщился: соленая была вода.
     -- Все мы в одном доме живем, да не все хозяева. Почему такое положение?
А путают. С  одной  стороны вроде учат: природа-дом родной.  А что  с другой
стороны имеем? А имеем покорение природы. А природа, она все покуда  терпит.
Она  молчком умирает, долголетно. И никакой  человек не царь ей, природе-то.
Не царь,  вредно  это --  царем-то  зваться. Сын он ее, старший сыночек.  Так
разумным же будь, не вгоняй в гроб мамоньку.
     Все захлопали. Егор махнул рукой, пошел с трибуны, но вернулся:
     -- Стойте, поручение забыл. Если кто тем лотом насчет туризма хочет, так
к  нам давайте. У нас и гриб, и ягода, и Яков Прокопыч с лодочной  станцией.
Распишем лодочки: ты --на гусенке, а я -- на поросенке: ну-ка, догоняй!
     И под общий смех и аплодисменты пошел на свое место.
     Два дня шло совещание, и два дня Егора поминали с трибуны. Кто в споре:
какое,  мол,  тебе добро,  когда леса стонут?  Кто  в согласии: хватит, мол,
покорять,  пора оглянуться.  А  министр напоследок  особо остановился насчет
того, чтоб обратно превратить  Черные озера в живые и звонкие, и назвал  это
почином  товарища  Полушкина. А  потом  Егора  наградили Почетной  грамотой,
похвалили, уплатили командировочные и выдали билет до дома.
     С этим билетом Егор и  пришел  в  гостиницу. Ехать надо было  завтра, а
сегодняшний день следовало провести в бегах по ГУМам и ЦУМам. Егор посмотрел
список вещей, что  просили купить, пересчитал деньги, полюбовался грамотой и
поехал в зоопарк.
     Там долго  ничего понять не могли. Пришлось до главного дойти, да и тот
удивился:
     -- Каких лебедей? Мы не торгующая организация.
     -- Я  бы и  сам словил,  да где? Говорю  же, Черное у нас  озеро. А было
Лебяжье. Министр говорит: почин, мол, полушкинский, мой, значит. А раз почин
мой, так мне и начинать.
     -- Так я же вам объясняю...
     -- И я вам объясняю:  где взять-то?  А у вас их полон пруд.  Хоть в долг
дайте, хоть за деньги.
     Егор  говорил  и  сам  удивлялся:  сроду  он  так  с   начальниками  не
разговаривал. А  тут и слова нашлись  и смелость  -- свободу он  в душе своей
чувствовал.
     Весь  день спорили. К  какому-то  начальству ездили,  какие-то  бумажки
писали. Столковались,  наконец, и выделили Егору  две пары шипунов; избили и
исщипали они  Егора до крови, пока он их в клетку запихивал. Потом на вокзал
кинулся, а там тоже морока. И там  упрашивал,  и  там бумажки писали, и  там
уговорил. В багажном нагоне при сопровождающем.
     Полтора  дня метался да хлопотал, а про ГУМ с  ЦУМом только  у поезда и
вспомнил. Да и то зря: денег на ГУМы не осталось, все в лебедей пошло. Купил
Егор прямо на вокзале что под руку попалось, залез в багажный вагой, пожевал
булки с колбасой, а тут и поехали. И лебеди закликали в клетках, зашумели. А
Егор лег на ящик, укрылся пиджаком и заснул.
     И приснились ему слоны...
21
     -- Нелюдь  заморская заклятье  мое сиротское  господи  спаси  и  помилуй
бедоносец чертов!..
     Егор стоял перед Харитиной, виновато склонив  голову. В больших  ящиках
по-змеиному шипели лебеди.
     -- У людей мужики так уж добытчики так уж  дом у них чаша полная так  уж
жены у них как лебедушки!
     -- Крылья им подрезать велели,-- вдруг встрепенулся Егор.-- Чтоб на юг  не
утекли.
     Заплакала Харитина. От стыда, от обиды, от  бессилия. Егор за ножницами
побежал -- крылья резать. А Федор Ипатыч в доме своем со смеху покатывался:
     -- Ну, бедоносец чертов! Ну, бестолочь! Ну, экземпляр!
     Все над Егором потешались:  надо  же,  заместо ГУМов  с  ЦУМами лебедей
приволок! В долги влез, людей обманул, жену обидел. Одно слово -- бедоносец.
     Только Яков Прокопыч не смеялся. Серьезно одобрил:
     -- Привлекательность для туризма.
     А Кольке  было не до смеху. Пока тятька его в Москве слонами любовался,
дяденьку  Федора Ипатыча  уж  трижды к следователю вызывали. Федор Ипатыч по
этому случаю Кодекс купил, наизусть выучил и так сказал:
     -- Видать, дом отберут, Марья. К тому клонится.
     Марьица в  голос  взвыла,  а Вовка  затрясся  и  щенка  побежал топить.
Еле-еле Колька умолил его, да и то временно:
     -- Коли выселят -- назло утоплю!
     Сказал  -- как отрезал. И сомнения не осталось:  утопит.  А тут еще  Оля
Кузина  заважничала  чего-то, дружить с ними  перестала.  Все  с  девчонками
вертелась, какие постарше, и  на Кольку напраслину наговаривала. Будто он за
нею бегает.
     А Егор на другой день к озеру подался. Домики лебедям построил, а тогда
и  лебедей выпустил. Они сперва покричали,  крыльями подрезанными похлопали,
подрались  даже,  а  потом  успокоились,  домики  поделили  и  зажили  двумя
семействами в добром соседстве.
     Устроив  птиц,  Егор  надолго  оставил  их: ходил  по  массиву, клеймил
сухостой для школы. А  директору напилил лично не только  потому, что уважал
ученых людей, но и для разговора.
     Разговор состоялся вечером у самовара. Жену -- докторшу, что столько раз
Кольку йодом мазала,-- к роженице вызвали, и директор хлопотал сам.
     -- Покрепче, Егор Савельич?
     --  Покрепче.-- Егор взял стакан, долго размешивал сахар,  думал.-- Что же
нам с Нонной-то Юрьевной делать, товарищ директор?
     -- Да, жалко. Хороший педагог.
     -- Вам -- педагог, мне -- человек, а Юрию Петровичу -- зазноба.
     То,  что  Нонна  Юрьевна  для  Чувалова -- зазноба, для  директора  было
новостью. Но вида он не подал, только что бровями шевельнул.
     -- Официально разве вернуть?
     -- Официально  -- значит через "не хочу". Нам годится, а Юрию Петровичу --
вразрез.
     -- Вразрез,-- согласился директор и пригорюнился.
     -- Видно, ехать  придется,--  сказал Егор, не дождавшись от него совета.--
Вот зазимует, и поеду. А вы письмо напишите. Два.
     -- Почему два?
     -- Одно --  сейчас, другое -- погодя. Пусть  свыкнется. Свыкнется, а тут я
прибуду, и решать ей придется.
     Директор  подумал  и  принялся за  письмо. А  Егор  неторопливо  курил,
наслаждаясь уютом, покоем и директорским  согласием. И  оглядывался: сервант
под орех, самодельные полки, книги навалом. А над книгами картина.
     Егор даже встал, углядев  ее. Красным полыхала картина та. Красный конь
топтал  иссиня-черную тварь,  а на коне  том сидел паренек и  тыкал в  тварь
палкой.
     Вся картина  горела яростью,  и конь был необыкновенно гордым и  за эту
необыкновенность имел право быть неистово  красным. Егор и  сам  бы расписал
его красным,  если б  случилось ему такого коня расписывать, потому что  это
был не просто конь, не сивка-бурка -- это был конь самой Победы. И он пошел к
этому коню как завороженный -- даже на стул наткнулся.
     -- Нравится?
     -- Какой  конь!--тихо  сказал Егор.--  Это  ж... Пламя это. И  парнишка на
пламени том.
     --  Подарок,--  сказал  директор,  подойдя.-- И символ  прекрасный: борьба
добра  со  злом, очень  современно. Это  Георгий Победоносец.--  Тут директор
испуганно покосился  на  Егора,  но  Егор  по-прежнему строго и  уважительно
глядел на картину.-- Вечная тема. Свет и тьма, добро и зло, лед и пламень.
     --  Тезка,--  вдруг  сказал  Егор.--  А  меня в поселке  бедоносцем зовут.
Слыхали, поди?
     -- Да.-- Директор смутился.-- Знаете, в наших краях прозвище...
     -- Я-то  чего думал? Я думал, что  меня потому бедоносцем  зовут,  что я
беду приношу. А не потому зовут-то, оказывается. Оказывается, не под масть я
тезке-то своему, вот что оказывается.
     И сказал он это  с  горечью, и всю  дорогу  конь этот перед глазами его
маячил. Конь и всадник на том коне.
     --  Не под масть  я тебе, Егор Победоносец.  Да уж, стало быть, так, раз
оно не этак!
     А лебеди  были белыми-белыми. И  странная  горечь, которую  испытал он,
открыв для себя собственное несоответствие, рядом с ними вскоре растаяла без
следа.
     -- Красота! -- сказал Юрий Петрович, навестив Егора.
     Птицы  плавали у берега.  Егор  мог  часами смотреть на них,  испытывая
незнакомое доселе наслаждение.
     Он уже  побегал по лесу, выискал пару коряг, и еще два лебедя гнули шеи
возле его шалаша.
     -- Тоскуют,--  вздохнул  Егор.--  Как  свои  пролетают- кричат.  Аж сердце
лопается.
     -- Ничего, перезимуют.
     -- Я им сараюшку уделаю, где кабанчик жил. Ледок займется -- переведу.
     Юрий  Петрович ничего  на  это не  ответил. Нонна Юрьевна  возвращаться
отказалась, как он ни упрашивал  ее там,  в Ленинграде, и Чувалов  разучился
улыбаться.
     --  Ну,  Юрий  Петрович, пишите  заявление, чтоб озеро обратно  Лебяжьим
звали.
     -- Напишу,-- вздохнул Чувалов.
     Юрий Петрович, невесело приехав, невесело и уехал.
     А  Егор  остался: невдалеке  от его участка  дорогу прокладывали,  и он
беспокоился насчет порубок. Но на  заповедный лес никто но покушался: Филя с
Черепком  на строительство  дороги подались. Черепок матерые сосны с  особым
наслаждением   рвал:  любил   взрывчаткой   баловаться.  С   войны  еще,   с
партизанщины.
     Потом,  однако, заглохли и дальние  взрывы  и  рев машин: дорога в поля
ушла, и рвать стало нечего. Но Егору не хотелось уходить из обжитого шалаша,
по обе стороны которого гордо гнули шеи деревянные лебеди.
     Осень у  крыльца уж бубенцами звенела. Она темной выдалась, дождливой и
выжила-таки Егора с озера. Он перебрался в дом, сперва наведывался к лебедям
ежедневно,  потом стал ходить пореже. Да  и сараюшку уделать требовалось: по
утрам уж ледок похрустывал.
     А та ночь на диво разбойной была. Тучи чуть за ели не цеплялись, косило
из них  дождем без передыху, а ветер гулял --аж сосны  стонали. Накануне Егор
прихворнул маленько, баньку парную принял, чайку с малиной -- спать бы ему да
спать. А он  тревожился:  как лебеди там?  Надо  бы перевезти-уж и  сараюшка
почти готова,-- да расхворался некстати. Ворочался, жег  Харитину то  спиной,
то боком, а к полуночи оделся и вышел покурить.
     Чуть вроде затишело: и лес шумел поласковее,  и дождик не сек -- моросил
только.  Егор скрутил  цигарку, пристроился на крылечке,  прикурил -- ударило
вдруг за дальним лесом. Тяжко  ударило,  и  он сперва  подумал, что гром, да
какой  мог быть гром темной осенью? И, еще не поняв, что это ударило, что за
гул принесло мокрым ветром, вскочил и побежал кобылу седлать.
     Ворота  скрипучими  были, и  на  скрип тот Харитина выглянула, в  одной
рубашке, грудь прикрывая.
     -- Ты что это удумал, Егор! Жар ведь у тебя.
     -- На озеро  съезжу,  Тинушка,--  сказал  Егор, выводя  со  двора  сонную
кобылу. Неспокойно мне что-то. Да и Колька давеча про туриста говорил.
     А   Колька  вчера  дяденьку  сивого  у  магазина  встретил.  Того,  что
муравейник поджигал.
     -- А, малец!
     -- Здравствуйте,-- сказал Колька и убежал.
     Водку сивый тот нес. Целую авоську: в дырки горлышки торчали. Колька об
этом отцу и рассказал.
     Не  удержала его тогда Харитина, и  гнал Егор  казенную кобылку  сквозь
осеннюю темь. Знала бы, поперек дороги бы легла, а не зная, ругнула только:
     -- Да куда же понесло-то тебя, бедоносец божий?
     Такими были ее последние слова. Неласковыми. Как жизнь.
     Второй раз ударило, когда Егор полпути миновал. Гулко и далеко разнесло
взрыв по сырому воздуху, и Егор понял, что рвут на Черном озере. И подумал о
лебедях, что подплывали на людские голоса, доверчиво подставляя крутые шеи.
     Гнал Егор старую  кобылу, бил каблуками по ребрам, но бежала она плохо,
и он  в нетерпении соскочил с нее и побежал вперед. А кобыла бежала следом и
жарко дышала в спину. Потом  отстала: сил у нее Егоровых  не было, даром что
лошадь.
     Издалека он костер углядел: сквозь мокрые еловые  лапы. У костра фигуры
виднелись, а с берега и голос донесся:
     -- Под кустами смотри: вроде щука.
     -- Темно-о!..
     Егор бежал напрямик, ломая валежник. Ветки хлестали  по лицу,  сердце в
горле билось, и трясло его.
     -- Стой! --закричал он еще в кустах, в темноте еще.
     Вроде  замерли  у костра.  Егор  хотел снова крикнуть,  да  дыхания  не
хватило,  и выбежал он к  костру молча. Стал,  хватая  ртом  воздух,  в  миг
какой-то успел увидеть, что над огнем вода в кастрюльке кипит, а из воды две
лебединые лапы выглядывают.  И еще троих лебедей увидел -- подле.  Белых, еще
не  ощипанных,  но  уже  без  голов.  А  в пламени  пятый его лебедь сгорал:
деревянный. Черный теперь, как озеро.
     -- Стой...-- шепотом сказал  он.--Документ  давайте. Двое у костра стояли,
но лиц он не видел. Один сразу шагнул в темноту, сказав:
     -- Лесник.
     Шумел  ветер, булькала вода в кастрюле  да  трещал, догорая, деревянный
лебедь. И все покуда молчали.
     -- Документы,--пересохшим горлом повторил Егор.-- Задерживаю всех. Со мной
пойдете.
     -- Вали отсюда,-- негромко  и лениво сказал тот,  что остался у  костра.--
Вали, пока добрые. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.
     --  Я  в  доме   своем,--задыхаясь,  сказал  Егор,--А  вы  кто  есть,  мне
неизвестно.
     -- Вали, говорю.
     С озера опять донесся веселый плеск и голос:
     -- Хорош навар! Пуда полтора...
     -- Рыбу глушите,-- вздохнул Егор.-- Лебедей поубивали. Эх, люди!..
     В темноте возник силуэт.
     -- Продрог, растудыт твою. Сейчас водочки бы хватануть, хозяин...
     Замолчал, увидев Егора, и в тень отступил. И еще кто-то у берега стучал
веслами.  И  четвертый  где-то  прятался,  не появляясь  больше в освещенном
круге.
     -- Чего ему тут надо?--спросил тот, что в тень отступил.
     -- По шее.
     -- Это мы можем.
     -- Документы,-- упрямо  повторил  Егор.--  Все  равно  не  уйду.  До самой
станции идти за вами буду, пока милиции не сдам.
     -- Не стращай,-- сказали в темноте.-- Не ясный
     день.
     --  Он  не  стращает,--сказал  первый.--Он цену набивает. Точно, мужик? Ну
как, сойдемся? Пол-литра у костра да четвертной в зубы -- и гуляй Вася.
     -- Документы,-- устало вздохнул Егор.-- Задерживаю всех.
     Он весь горел сейчас, в голове шумело, и противно слабели колени. Очень
хотелось сесть  погреться  у огня,  нпо  он знал, что  не  сядет  и не уйдет
отсюда, пока не получит документов.
     Еще один, насвистывая, шел от берега. Двое о чем-то
     шептались, а четвертого не было: прятался.
     -- Полсотни,--сказал первый.-- И заворачивай гужи.
     --  Документы. Задерживаю всех.  За  нарушения. -- Ну, гляди, -- угрожающе
сказал первый.--Не хочешь миром -- ходи в соплях.
     Он наклонился к кастрюле, потыкал ножом в лебедя. Второй пошел к озеру,
навстречу тому, что насвистывал.
     -- Зачем же  лебедей-то?  --  вздохнул  Егор.--  Зачем? Они ведь украшение
жизни.
     -- Да ты поэт, мужик.
     --  Собирайтесь.  Время позднее, идти не  близко. -- Дурак! Дай  ему  по
мозгам.
     Хакнули за  спиной,  и  тяжелая  жердь,  скользнув  по  уху,  с хрустом
обрушилась на плечо. Егор качнулся, упал на колени.
     --  Не сметь!  Нельзя  меня бить: я законом поставлен! Документы требую!
Документы...
     -- Ах, документы тебе?..
     -- Еще  и  еще  раз  обрушилась  жердь,  а  потом  Егор  перестал уж  и
считать-то  удары,  а  только  ползал на  дрожащих,  подламывающихся  руках.
Ползал, после каждого удара утыкаясь лицом в мокрый, холодный мох, и кричал:
     -- Не сметь! Не сметь! Документы давай!
     -- Документы ему!..
     И уже не одна, а две жердины гуляли по Егоровой спине, и чей-то тяжелый
сапог упорно бил в лицо. И кто-то кричал:
     -- Собаку на него! Собаку!
     -- Куси его! Куси! Цапай!
     Но  собака не брала  Егора, а  только выла, страшась  крови  и  людской
злобы. И Егор  уже не кричал, а хрипел, выплевывая кровь, а  его все били  и
били, озлобляясь  от ударов.  Егор  уже  ничего не видел,  не  слышал  и  не
чувствовал.
     -- Брось, Леня, убьем еще.
     -- У, гад...
     -- Оставь,  говорю!  Сматываться пора. Забирай  рыбу, хозяин, да  деньгу
гони, как сговорено.
     Кто-то  с оттяжкой, изо всей силы ударил сапогом в висок,  голова Егора
дернулась, закачалась на мокром от дождя в крови  мху --  и бросили.  Пошли к
костру,   возбужденно   переговариваясь.   А    Егор   поднялся,   страшный,
окровавленный, и, шлепая разбитыми губами, прохрипел:
     -- Я законом... Документы...
     -- Ну, получи документы!
     Кинулись и снова били.  Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили,
а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом. Редко вздрагивал.
     Нашли его на другой день уже к вечеру на полпути к  дому.  Полдороги он
все же прополз,  и  широкий кровавый  след тянулся за ним от самого  Черного
озера.  От  кострища,  разоренного  шалаша,  птичьих  перьев  и  обугленного
деревянного лебедя. Черным стал лебедь, нерусским.
     На второй день Егор пришел в себя. Лежал в отдельной палате, еле слышно
отвечал на  вопр