осы. А следователь все время переспрашивал,  потому  что  не
разбирал слов: и зубов у Егора не было, и сил, и разбитые губы шевелиться не
желали.
     --  Неужели  ничего не можете  припомнить, товарищ Полушкин? Может быть,
мелочь какую, деталь? Мы найдем, мы общественность поднимем, мы...
     Егор молчал, серьезно  и  строго  глядя  в молодое, пышущее здоровьем и
старательностью лицо следователя.
     --  Может быть,  встречались с ними  до этого?  Припомните,  пожалуйста.
Может быть, знали даже?
     -- Не знал бы -- казнил,--  вдруг тихо и  внятно сказал Егор.-- А знаю --  и
милую.
     -- Что?  --  Следователь весь  вперед  подался, напрягся  весь.--  Товарищ
Полушкин, вы узнали их? Узнали? Кто они? Кто?
     Егору  хотелось,  чтобы  следователь поскорее ушел.  После  уколов боль
отпустила и ласковые, неторопливые  думы  уже  проплывали  в голове, и Егору
было  приятно  встречать их,  разглядывать и  вновь  провожать  куда-то.  Он
вспомнил себя молодым, еще в колхозе, и увидел себя молодым: председатель за
что-то хвалил  его  и улыбался,  и  молодой  Егор улыбался а ответ. Вспомнил
переезд  свой сюда,  и петуха  вспомнил  и  тотчас  же увидел его.  Вспомнил
веселых  гусенков-поросенков,  гнев Якова  Прокопыча,  туристов,  утопленный
мотор,  а  зла в душе ни  к кому не  было, и он  улыбался  всем, кого  видел
сейчас,  даже  двум пройдохам  у  рынка. И, улыбаясь  так, он  как-то  очень
просто, тихо подумал, что прожил  свою жизнь в добре, что никого не обидел и
что помирать ему будет легко. Совсем легко -- как уснуть.
     Но додумать этого ему не дали, потому что нянечка  голову из коридора в
комнату сунула и сказала, что очень уж к нему просятся, что, может, позволит
он: уж больно  человек убивается. Егор моргнул в ответ: она из щели исчезла,
а дверь отворилась, и вошел Федор Ипатович.
     Он вошел неуклюже,  бочком, будто  нес  что-то  и  боялся  расплескать.
Потоптался у порога, то поднимая, то вновь пряча глаза, позвал:
     -- Егор, Егорушка.
     -- Садись.-- Егор с трудом разлепил губы.
     Федор Ипатовнч присел  на  краешек,  покачал  головой горестно. Будто и
донес ношу, а сбросить  ее  не мог и страдал от этого.  И Егор знал,  что он
страдает, и знал, почему.
     -- Живой ты, Егор?
     -- Живой.
     Федор Ипатович вновь  завздыхал, заскрипел  табуреткой, а потом вытащил
из-под полы халата пузатую бутылку.
     Долго  откручивал пробку корявыми, непослушными пальцами, и пальцы  эти
дрожали.
     -- Ты не страшись, Федор Ипатыч.
     -- Что? -- вздрогнул Бурьянов, глаза расширя.
     -- Не страшись, говорю. Жить не страшись.
     Гулко  сглотнул Федор Ипатович. На всю палату. Взял с  тумбочки стакан,
налил из бутылки что-то желтое, пахучее.
     -- Выпей, Егорушка, а? Сглотни.
     -- Не надо.
     --  Хоть  глоточек, Егор Савельич.  Двадцать пять рубликов бутылочка, не
для нас сварено.
     -- Не для нас, Федор.
     -- Ну выпей, Савельич, выпей. Облегчи ты мне душу-то, облегчи!
     -- Нету во мне зла, Федор. Покой есть. Ступай домой.
     -- Да как же, Савельич...
     -- Да уж, стало быть,  так,  раз оно не  этак. Федор  Ипатыч всхлипнул,
тихо поставил стакан и встал.
     -- Только прости ты меня, Егор.
     -- Простил. Ступай.

     Федор Ипатыч  покачал большой  головой, постоял еще маленько, шагнул  к
дверям.
     -- Пальму не стрели,-- вдруг сказал  Егор.-- Что не взяла  она меня, в том
вины ее нет. Меня собаки не берут, слово я собачье знал.
     Федор Ипатыч тяжело и медленно шел коридором больницы. В правой руке он
нес початую бутылку, и  дорогой французский коньяк выплескивался на  пол при
каждом его шаге. По небритому, черному лицу его текли слезы. Одна за другой,
одна за другой.
     А Егор  опять закрыл глаза, и опять мир широко раздвинулся перед ним, и
Егор перешагнул боль, печаль и тоску. И увидел мокрый от росы луг и красного
коня на  этом  лугу. И  конь узнал его и заржал призывно, приглашая  сесть и
скакать туда, где идет нескончаемый бой  и  где черная тварь, извиваясь, все
еще изрыгивает зло.
     Вот.  А Колька Полушкин все-таки отдал  спиннинг за шелудивого щенка  с
надорванным ухом. Видно, ему тоже снился красный отцовский конь.

От автора


     Когда  я вхожу в лес, я слышу Егорову жизнь. Она зовет меня негромко  и
застенчиво, и я сажусь в поезд и через три пересадки еду в далекий поселок.
     Мы гуляем с Колькой и Цуциком по улицам, заходим на лодочную станцию, и
Яков Прокопыч дает  нам  самую лучшую лодку. А вечером пьем с Харитиной чай,
глядим на Почетную грамоту и вспоминаем Егора.
     Яков Прокопыч  стал говорить еще ученее, чем прежде. Черепок попал  под
Указ,  а Филя  по-прежнему немного  шабашит  и  много  пьет. Каждую весну на
второй  день пасхи  он  идет на  кладбище  и заново  красит  жестяной Егоров
обелиск.
     -- Погоди, Егор, Черепок вернется, мы тебе памятник отгрохаем. Полмесяца
шабашить будем, глотки собственные перевяжем, а отгрохаем.
     Федор Ипатович Бурьянов уехал со всем семейством. И не пишут. Дом у них
отобрали;  там  теперь  общежитие.  Петуха уже нет, а Пальму  Федор Ипатович
все-таки пристрелил.
     К  Черному озеру Колька ходить не любит. Там другой  лесник, а  Егоровы
зайцы да  белки  постепенно  заменяются  обыкновенными  осиновыми  столбами.
Так-то проще. И понятнее.
     На обратном пути  я непременно задерживаюсь у Чуваловых. Юрий  Петрович
получил квартиру,  но места  все равно мало,  потому что в  большой  комнате
расчесывает волосы белая  дева, вытесанная когда-то Егором  одним топором из
старой липы. И  Нонна  Юрьевна  осторожно обносит  вокруг  нее  свой большой
живот.
     А  Черное  озеро так  и осталось Черным.  Должно  быть,  теперь  уж  до
Кольки...