й.
     Это в насмешку, но Егор  на  насмешку и внимания не обратил,  на другое
его  внимание  устремилось.  Закивал, заблагодарил, заулыбался  и  к  дверям
оборотился:  кепку повесить.  А  когда  повесил  и  к  столу шагнул,  пиджак
одергивая, то аж заморгал: нету графинчика-то. Ни графинчика, ни лафитничка:
одна картошка на столе. Правда, с салом.
     -- Я ведь по делу-то к тебе, Федор Ипатыч.
     -- Ты  поешь сперва. Дело  обождет.  Поели. Марьица чай  подала. Попили.
Потом закурили и к делу подошли:
     --  Справку мне, свояк,  надо бы.  Насчет,  значит,  лыка. Полтинник  за
килограмм.
     -- Полтинник? --  поразился Федор Ипатыч.-- Богатая у нас держава: направо
--  полтина, налево -- полтина.
     -- Так ведь пока дают.
     Посопел Федор Ипатыч. Повздыхал строго.
     --  Бесхозяйственность,--  сказал.--  Лес  тот   заповедный,  водоохранным
называется. А мы его голим.
     -- Дык ведь...
     --  Обдерешь  ты,  скажем,  липку.  А  она засохнет.  Тебе  прибыток,  а
государству что? Государству -- потеря.
     -- Верно-правильно. Только ведь как драть. Если умеючи..
     --  Не  думаем  о  государстве,-- опять закручинился хозяин.-- О России не
думаем совершенно. А надо бы нам думать.
     -- Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!
     Вздохнули оба, задумались. В цигарки уставились.
     --  Лыко  умеючи  драть  надо,  это  ты,  свояк,  верно  сказал. Но и  с
перспективой. Чтоб, значит, в грядущее. Об этом думать надо.
     -- Это мы понимаем, Федор Ипатыч.
     -- Ну, ладно, так и быть. По-свойски отпущу тебе такую бумажку. Учитывая
бедственное положение.
     Правильно  Федор   Ипатыч  учитывал:  было  такое  положение.   Хоть  и
расплатился уже  Егор сполна за утопленный  мотор, но на прежней работе -- на
тихой  да уважительной  пристани --  не  остался. Сам  ушел, по  собственному
желанию:
     -- Такой, стало быть, мой принцип, Яков Прокопыч.
     И опять бегал, куда пошлют, делал, что велят, исполнял, что прикажут. И
старался, как мог. Даже и не старался: стараются  --  это  когда  специально,
когда  себя насилуют, чтоб только все нормально сошло. А у Егора и в  мыслях
не  было  что-либо плохо  сделать, где-либо  словчить,  на авось  сотворить,
кое-каком отделаться. Работал он всю жизнь и за страх и за совесть, а что не
всегда все ладно выходило, так то не вина  его была, а  беда. Талант,  стало
быть, такой у него был, какой отроду достался.
     Но в субботу  -- только туман рваться  начал, над землей всплывая,-- взял
Егор веревок побольше, ножи навострил, топоришко за пояс засунул и подался в
заповедный  тот  лес. За  лыком, что  ценился по  полтиннику за килограмм. И
Кольку  с  собой прихватил:  лишний пуд  -- лишние  восемь целковых. Впрочем,
лишнего у него ничего еще не бывало.
     --  Липа --  дерево  важное,-- говорил  Егор,  шагая  по  заросшей  лесной
дороге.-- Она  в прежние-то  времена,  сынок,  пол-России  обувала, с ложечки
кормила да сладеньким потчевала.
     -- А чего у нее сладкое?
     -- А  цвет.  Мед с цвету  этого  особый,  золотой  медок.  Пчела липняки
уважает, богатый взяток берет. Самое полезное дерево.
     -- А береза?
     -- Береза, она для красоты.
     -- А елка?
     --  Это для материала. Елка, сосна, кедр, лиственница. Избу срубить или,
скажем, какое  полезное  строение.  Каждое дерево, сынок,  оно  для  пользы:
бездельных природа не любит. Кто для человека растет, на его нужду, кто  для
леса, для зверья всякого или для гриба, скажем. И потому, прежде чем топором
махать,  надо  поглядеть, кого обидишь: лося  или зайца, гриб  или  белку  с
ежиком. А их обидишь -- себя накажешь: уйдут  они из  леса-то порубленного, и
ничем ты их  назад не заманишь. Хорошо  было им идти по этой глухой дорожке,
шлепать  босыми ногами по  росистой траве,  слушать птиц и говорить об умной
природе, которая все предусмотрела  и все сберегла на пользу всему живому. К
тому времени уж  и солнышко  вынырнуло,  шишки на елях вызолотив, и  шмели в
траве запели. Колька на каждом повороте на компас смотрел:
     -- К западу свернули, тятя.
     -- Скоро дойдем.  Я почему,  сынок,  в  дальний-то липняк навостряюсь? А
потому, что ближний-то больно уж красив. Больно  в  силе он  состоит, цветущ
больно,  и трогать его  не надо. Лучше  вглубь сходим: ног нам  не  жалко. А
липняк этот пусть уж цветет пчелам на радость да народу на пользу.
     -- Тять, а шмели к липе летят?
     --  Шмели?  Шмели, сынок,  все больше  понизу стараются:  тяжелы больно.
Клевера обхаживают, цветы всякие. В природе тоже свои этажи имеются. Скажем,
трясогузка; она по земле шастает, а ястреб в поднебесье летает. Каждому свой
этаж отпущен, и  потому никакой тебе суеты, никакой тебе толкотни. У каждого
свое занятие  и своя столовка. Природа, она никого  не обижает, сынок, и все
для нее равны.
     -- А мы, как природа, не можем?
     -- Дык это... Как сказать, сынок. Должны бы, конечно, а не выходит.
     -- А почему не выходит?
     --  А  потому,  что этажи перепутаны. Скажем,  в  лесу все понятно: один
родился ежиком,  а другой- белкой. Один на  земле шурует, вторая с  ветки на
ветку  прыгает.  А  люди, они ведь  одинаковыми  рождаются.  Все, как  один,
голенькие, все кричат, все мамкину титьку требуют да пеленки грязнят. И  кто
из них, скажем,  рябчик, а  кто кобчик --  неизвестно. И потому все на всякий
случай орлами быть желают. А  чтоб орлом быть, одного желания мало. У орла и
глаз орлиный и полет соколиный... Чуешь, сынок, каким духом тянет?  Липовым.
Вот аккурат за поворотом этим...
     Аккурат завернули они за поворот,  и замолк Егор. Замолк, остановился в
растерянности,  глазами  моргая.  И Колька  остановился. И  молчали оба, и в
знойной тишине утра слышно было, как солидно жужжат мохнатые шмели на  своих
первых этажах.
     А  голые  липы тяжело  роняли на  землю  увядающий  цвет. Белые,  будто
женское тело,  стволы  тускло светились в зеленом сумраке,  и земля под ними
была  мокрой  от  соков,  что  исправно гнали корни  из земных глубин к  уже
обреченным вершинам.
     --  Сгубили,--  тихо  сказал  Егор и снял  кепку.--  За рубли сгубили,  за
полтиннички.
     А пока отец с  сыном, потрясенные,  стояли перед  загубленным липняком,
Харитина  в намеченной  ею  самой  дистанции  последний круг  заканчивала. К
финишу рвалась,  к заветной черте,  за которой чудилась ей жизнь  если  и не
легкая, то обеспеченная.
     При  всей горластости характеру ей было  отпущено не так  уж  много: на
мужа кричать  -- это пожалуйста,  а  кулаком в присутственный стол треснуть --
это  извините. Боялась она страхом неизъяснимым и столов  этих,  и людей  за
столами,  и  казенных бумаг,  и казенных  стен,  увешанных плакатами  аж  до
потолка. Входила робко, толклась у порога: и требовать не решалась и просить
не умела. И, испариной от коленок до мозжечка покрываясь, талдычила:
     -- Мне бы место какое. Зарплата чтоб. А то семья.
     -- Профессией какой владеете?
     -- Какая у меня профессия? За скотом ходила.
     -- Скота у нас нет.
     -- Ну, мужики-то есть? За ними уход могу. Помыть, постирать.
     -- Ну,  да у вас, Полушкина, редчайшая профессия!  Паспорт с  собой? -- В
документ глядели, хмурились.-- Дочка у вас ясельная.
     -- Олька.
     --  Яслей-то у  нас нет.  Ясли  --  в  ведении  Петра  Петровича. К  нему
ступайте: как решит.
     Шла  к Петру Петровичу: на второй круг.  От Петра Петровича  -- к  Ивану
Ивановичу на третий. А оттуда...:
     -- Ну, вот что: как начальник скажет. Я в принципе не возражаю, но детей
много, а ясли одни.
     Этот круг был последним, финишным: к черте подводил. И за  той чертой --
либо твердая зарплата два раза в месяц, либо конец всем мечтам. Конца  этого
Харитина очень  пугалась и потому  с утра готовилась к свиданию с  последним
начальником  со  всей  женской  продуманностью.  Платье  новое   по  коленки
окоротила,  нагладилась,  причесалась  как  сумела. И еще  сумочку  с  собой
прихватила, сестрицы подарок, Марьицы, к именинам. А Ольгу учительнице Нонне
Юрьевне  подкинула:  пусть  тренируется.  Своих  пора  заводить,  чего  там.
Выгулялась.
     Ни  жива ни  мертва  Харитина  дверь  заветную тронула:  будто  к  царю
Берендею  шла  или  к  Кощею  Бессмертному.  А  за  дверью  вместо  Кощея  с
Берендеем-дева с волосами распущенными. И коготки по машинке бегают.
     -- Мне к начальнику. Полушкина я.
     -- Идемте.
     Умилилась Харитина:  до чего вежливо. Не "обождите",  не "проходите", а
"идемте". И сама в кабинет проводила.
     Начальник-пожилой уже,  в черных  очках-за столом сидел,  как положено.
Перед собой  смотрел, но строго  ли-не поймешь: в очках ведь,  как  в печных
заслонках.
     -- Товарищ Полушкина,-- сказала дева.-- По вопросу трудоустройства.
     И вышла, облаком сладким Харитину обдав. А начальник сказал:
     -- Здравствуйте, товарищ Полушкина. Присаживайтесь.
     И руку поперек стола простер. Не  ей -- она с краю стояла,--а точнехонько
поперек, и Харитине шаг в сторону пришлось сделать, чтобы руку эту пожать.
     -- Значит, никакой специальности у вас нет?
     -- Я по хозяйству больше.
     К тому,  что  в каждом  новом месте, у каждого нового  начальника ее об
одном и том же спрашивали, Харитина быстро привыкла. И частила сейчас:
     -- По хозяйству  больше. Ну, в  колхозе пособляла  ко нечно. А так --дети
ведь.  Двое.  Олька  --  младшенькая:  не оставишь. А тут  кабанчика зарезать
пришлось...
     Слушал начальник, головой не ворочал, а куда смотрел -- неизвестно и как
смотрел -- тоже неизвестно.  И потому путалась Харитина, плела словеса вместо
сути и до того доплелась, что и остановиться не могла. И детей,  и  мотор, и
кабанчика, и непреклонного товарища Сазанова, и  собственного мужа-бедоносца
--  всех в одну вязь повязала. И сама в ней запуталась.
     -- Так что вам надо, товарищ Полушкина? Ясли или работа?
     --  Так ведь без  яслей не наработаешь: дочку девать некуда. Не  вечно ж
мне  Нонну-то  Юрьевну  беспокоить.  Ох,  знать  бы,  куда  смотрит  да  как
поглядывает!
     -- Ну, а если мы  дочку вашу  в ясли определим,  куда устроиться хотите?
Специальность получить или так, разнорабочей?
     -- Как прикажете. Сторожить чего или в чистоте содержать.
     -- Ну, а желание-то у вас есть хоть какое-нибудь? Ведь есть же, наверно?
Вздохнула Харитина:
     -- Одно у меня желание:  хлеба кусок  зарабатывать. Нет у меня больше на
мужа  моего  надежды, а детишек  ведь  одеть-обуть надо, прокормить, обучить
надо да на  ноги поставить. Да Олька  мне руки  повязала: не оставлять же ее
ежедень на Нонну Юрьевну.
     Улыбнулся начальник:
     -- Устроим  вашу Ольку.  Где тут заявление-то ваше? -- И вдруг руками  по
столу захлопал, головы не поворачивая. Нашарил бумажку.-- Это?
     Встала Харитина:
     -- Господи, да ты никак слепой, милый человек?
     --  Что  поделаешь, товарищ Полушкина,  отказало мне зрение. Ну, а хлеб,
как вы говорите, зарабатывать-то надо, правда?
     -- Учеба, поди, глазыньки-то твои съела?
     -- Не учеба -- война. Сперва-то я еще видел маленько, а потом все хуже да
хуже. И -- до черноты. Так это ваше заявление?
     Запрыгали у Харитины губы, запричитать ей хотелось, завыть по-бабьи. Но
сдержалась. И  руку  начальнику  направила, когда  он резолюцию  накладывал,
по-прежнему уставя свои черные очи в противоположную стену кабинета.
     А пришла домой -- муженек с сынком, как святые, сидят, не шелохнутся.
     -- А лыко?
     -- Нету лыка. Липа голая стоит, ровно девушка. И цвет с нее осыпается.
     Не  закричала  Харитина почему-то,  хоть и ждал  Егор этого.  Вздохнула
только:
     -- Обо мне слепой начальник больше заботы оказывает, чем родной мужик.
     Обиделся Егор ужасно. Вскочил даже:
     -- Лучше  бы лесу он  заботу оказывал! Лучше бы видел он ограбиловку эту
поголовную! Лучше б лыкодралов тех да за руку!..
     Махнул рукой и ушел во двор. Покурить.
10

     Мысль  обмануть  судьбу  на  лыковом поприще  была  у  Егора  последней
вспышкой внутреннего протеста.  И то ли оттого, что была  она последняя и  в
запасе больше не имелось протестов,  то ли просто потому, что крах ее больно
уж был для него нагляден,  Егор поставил жирный крест на всех работах разом.
Перестал он верить в собственное везенье, в  труд свой и в свои возможности,
перестал биться и за себя и за семью и  -- догорал. Ходил на работу исправно,
копал, что велели,  зарывал,  что  приказывали, но  делал  уже  все  нехотя,
вполсилы, стараясь теперь, чтоб и  велели  поменьше  и  приказывали не  ему.
Смирно сидел себе где-либо подальше от начальства, курил, жмурился на солнце
и ни о чем уже не хотел думать. Избегал дум, шарахался от них. А они лезли.
     А они лезли.  Мелкие думы были, извилистые, черные,  как пиявки. Сосали
они Егора, и не поспевал он смахивать одну, как впивалась другая, отбрасывал
другую,  так присасывалась третья,  и Егор только и делал, что отбивался  от
них. И не было душе его покоя, а вместо покоя -- незаметно, исподволь -- росло
что-то неуловимо смутное, то, что сам Егор определил одним словом: з ач е м?
Много было этих самых "3 а ч е м?", и ни на одно из них Егор не знал ответа.
А ответ нужен был,  ответ этот  совесть его требовала, ответ этот пиявки  из
него высасывали, и, чтоб хоть маленько забыться, чтоб хоть как-то приглушить
шорох этот в сердце своем, Егор начал попивать. Потихонечку, чтоб супруга не
ругалась,  и  по малости, потому что денег не было. Но если раньше он каждую
копейку  норовил  в  дом  снести,  как  скворец  какой,  то  теперь  он и по
рублевочке из дому потаскивал. Потаскивал и на троих соображал.
     И враз друзья  объявились: Черепок  да Филя. Черепок лысым сплошь  был,
как  коленка,  нос  имел-огурец  семенной да два  глаза --  что  две  красных
смородины. И еще -- рот, из которого мат лился и в который -- водка. С хлястом
она туда лилась, будто не глотка у Черепка была, а воронка для заправки. Без
пробки и без донышка.
     Филя так не умел. Филя стакан наотмашь относил и палец оттопыривал:
     -- Не для пьянства пьем, а только чтоб не отвыкнуть.
     Филя над стаканом поговорить любил, и это всегда Черепка раздражало: он
к заправке рвался. Но Филя ценил не результат,  а процесс и потому  старался
пить последним, чтоб на  пятки не наступали. Выливал остаточки, бутылкой  до
тринадцатой капли над стаканом тряс и рассуждал:
     -- Что  в  ей находится,  в данной жидкости? В  данной  жидкости --  семь
утопленниц:  горе  и  радость,  старость  и  младость, любовь да  сонет,  да
восемнадцать лет. Все я вспоминаю, как тебя выпиваю.
     А  Егор  пил   молча.   Жадно  пил,   давясь:  торопился,  чтоб  пиявки
повыскочили.  Не затем, значит, чтоб вспомнить, а затем, чтоб забыть. У кого
что болит, тот от того и лечится.
     Помогало,   но   ненадолго.   А   поскольку  продлить   хотелось-деньги
требовались. Шабашить научился: Черепок на это мастак был великий. То машину
разгрузить подрядится, то старушке какой  забор поправить, то еще что-нибудь
удумает. Шустрый был, пока тверезый. А Егор злился:
     -- На работу бы тебя наладить с ускоком твоим, не на шабашку.
     -- Работа не убежит: ополоснемся -- доделаем. А недоделаем, так и...
     И пояснял, что следовало. А Филя черту подводил:
     -- Машины должны работать. А люди -- умственно отдыхать.
     Однако случалось, что и сам Черепок  не мог шабашки организовать. Тогда
делали, что велено,  ругались, ссорились,  страдали,  а  пиявки так донимали
Егора, что бросал он лопату и бежал домой.  Благо Харитина теперь судомойкой
в столовке работала и  засечь его  не  могла.  Тянул Егор  с места заветного
рублевку, а то и две -- и назад, к друзьям-товарищам.
     -- Что в ей находится, в данной жидкости?
     Слезы  там  находились:  как ни занята была  Харитина домом, детьми  да
работой, а рублевки считала. И понять не могла, куда утекли они, и на Кольку
накинулась под горячую руку:
     -- Ах ты, вор, хулиган ты бессовестный!..
     И ну драть. За волосы, за уши -- всяко, за  что ни попади. И сама ревет,
и Олька ревет, и  Колька ойкает. Егору  бы смолчать тут, да больно глаз-то у
сынка растерянный был. Больно уж в душу глядел глаз-то этот.
     -- Я деньги те взял, Тина.
     Сказал и  испугался.  Прямо до онемения:  чего  врать  дальше-то?  Чего
придумывать?
     -- За-ачем?
     Слава  богу,  не  сразу  спросила,  а  как  бы  в два приема.  И  Егору
сообразить  время дала и Кольку выпустила. Утер Колька нос, но не убежал. На
отца глядел.
     -- Я это... Мужику одолжил знакомому. Надобно ему очень.
     --  Ему надобно,  а  нам? Нам-то,  господи,  на  что хлеб-соль покупать?
Нам-то  жить  на что, бедоносец ты чертов? Молчишь? А ну  сей момент надевай
шапку, к нему устремляйся да и стребуй!
     Вот устрой бабу на работу, и враз она в дому командовать начнет. Это уж
точно.
     -- Кому сказано, тому велено!
     Надел Егор шапку, вышел за  ворота.  Куда  податься? К  свояку разве, к
Федору Ипатычу,  в ноги  бухнуться?  Тогда, может, и даст, но ведь  запилит.
Занудит  ведь.  Стерпеть  разве?  А ну  как не  даст, а потом  Харитине же и
расскажет? Ну, а еще куда податься? Ну, а еще некуда податься.
     Размышляя  так, Егор совершил по  поселку  круг  и  назад домой прибыл.
Скинул шапку и бухнул с порога:
     -- Утек он, мужик этот. Уволился из нашего населения.
     Набрала  Харитина в грудь воздуху --  аж грудь та выпятилась, как  в  те
сладкие восемнадцать  лет,  про которые  в  песне  поется да которые Филя  в
стаканчике ищет, на донышке. И понесла:
     -- Нелюдь заморская  заклятье  мое сиротское  господи  спаси  и  помилуй
бедоносец чертов...
     Понурил Егор  голову, слушал,  на сына поглядывая. Но Колька не на него
глядел и не на мать -- на компас. Глядел на компас и не слышал ничего, потому
что завтра должен был компас этот бесценный отдать за здорово живешь.
     А всему виной Оля была. Не сестренка Олька, а Оля Кузина, с ресницами и
косичкой.  Вовка ее часто  за  эту  косичку дергал,  а  она смеялась. Сперва
ударит, будто  всерьез, а потом  зубки  покажет. Очень Кольке нравилось, как
она смеется, но о  том, чтоб за косу ее потрогать, об этом он даже помечтать
не  решался. Только  смотрел  издали. И глаза  отводил, если  она  ненароком
взглядывала.
     Теперь  они редко  встречались:  каникулы. Но  все же встречались --  на
речке. Правда,  она за  кустами купалась с  девчонками, но смех  ее и оттуда
Колькиных ушей  достигал. И  тогда Кольке очень хотелось что-нибудь сделать:
речку переплыть, щуку за хвост поймать или спасти кого-нибудь (лучше бы Олю,
конечно) от верной  гибели. Но  речка  была широкой, щука  не  попадалась, и
никто не тонул. И потому он только нырянием хвастался, но она на ныряния его
внимания не обращала.
     А вчера они  с Вовкой на  новое место  купаться  пошли, и Оля Кузина за
ними увязалась. На берегу первой  платьишко скинула -- и в воду. Вовка за ней
навострился, а Колька в штанине запутался и на траву упал. Пока выпутывался,
они  уж  в воде оказались. Хотел он  за ними броситься, поглядел и не полез.
Отошел  в сторону и сел на песок. И  так муторно ему вдруг стало, так тошно,
что  ни вода его  не манила, ни солнышко. Помрачнел мир, будто осенью. Вовка
Олю эту Кузину плавать учил.  И показывал,  и поддерживал, и рассказывал,  и
кричал:
     -- Дура ты глупая! Чего ты сразу всем дрыгаешь?  Давай подержу уж. Так и
быть.
     И  Олька его слушалась, будто  и впрямь  дурой  была.  Знала ведь,  что
Колька куда как получше Вовки плавает и глубины не боится, а вот пожалуйста.
У Вовки и училась да еще хихикала.
     Так Колька в воду и не полез.  Слушал  смехи эти да  Вовкины строгости,
придумывал, что ответить, если Оля все же опомнится и в воду его позовет. Но
Оля не  опомнилась:  бултыхалась,  пока  не  замерзла,  а  потом  выскочила,
схватила платье  и  в  кусты  побежала  трусики  выжимать. А  Вовка  к  нему
подскочил. Шлепнулся на ж