одался.  Новому
лесничему отчитываться.
     В копеечку домик-то въехал. В круглую  копеечку. И хоть копеечку эту он
не  у собственных  детей изо рта вытянул, обидно было Федору  Ипатовичу. Ох,
как обидно! До суровости.
     Вот  почему за всю дорогу Федор Ипатович  и  рта не  раскрыл. Думы свои
свинцовые  кантовал  с боку  на  бок  и сочинял  разные  обидные  слова.  Не
ругательные:  их до него тьмы тем насочиняли, а особо  обидные. Сверху  чтоб
вроде  обыкновенные, а внутри  -- чтоб  отрава. Чтоб  мучился  потом лесничий
этот, язви его, две недели подряд, а привлечь бы не мог. Никак.
     Трудная  это  была проблема. И Федор Ипатович на  соседей-попутчиков не
растрачивался. Не отвлекался пустыми разговорами.
     Думал он о встрече с новым лесничим Юрием Петровичем Чуваловым. Думал и
боялся этой встречи, так как ничего не знал о нем, о новом лесничем.
     Жизнь  Юрия Петровича  сложилась хоть  и  самостоятельно, но  не  очень
счастливо. Отец пережил  победу  ровнехонько  на одни год и  в  сорок шестом
отправился туда, где молчаливые батальоны ждали своего командира.
     А   вскоре   умерла   и  мать,  измученная  ленинградской   блокадой  и
тысячедневным ожиданием фронтовых  писем. Умерла тихо,  как и жила.  Умерла,
кормя  его перед сном,  а  он и не  знал, что  ее  уж нет,  и проворно сосал
остывающую грудь.
     Об  этом ему рассказала соседка много лет спустя. А тогда... Тогда  она
просто  перенесла  его  из  вымершей комнаты  в свою, хоть  и пустую, хоть и
вдовью, но  живую, и целых  шестнадцать лет  он  считал матерью только ее. А
когда он, загодя приготовив справки, собрался торжественно прибыть в милицию
за самым первым  в  своей жизни  паспортом  и попросил у  нее  метрику,  она
почему-то надолго  вдруг  замолчала,  старательно обтирая  худыми,  жесткими
пальцами тонкие, бескровные губы.
     -- Ты что, мам?
     --  Сынок...--  Она  вздохнула,  достала  из  скрипучего  шкафчика старую
тетрадку с  пожелтевшими солдатскими треугольниками, похоронками, счетами на
электричество  и  метриками  вперемежку,  отыскала  нужную  бумажку,  но  не
отдала.-- Сядь, сынок. Сядь.
     Он послушно  сел, не понимая, что происходит  с ней,  но  чувствуя, что
что-то происходит. И опять спросил, улыбнувшись ласково и неуверенно:
     -- Ты что, мам?
     А она все еще молчала и глядела на него без улыбки. А потом сказала:
     -- Ты, Юра, мне сыночком всегда был и всегда будешь  пока  жива я.  Пока
жива,  Юра.  Только в  свидетельстве этом,  в метрике,  значит,  там  другие
записаны.  И  мама другая и  папка.  И  ты паспорт, сынок, на ихнюю  фамилию
получай, ладно? Она очень даже хорошая фамилия, и  люди они  были очень даже
хорошие. Очень даже. И не Семенов ты теперь  будешь, а Чувалов. Юра Чувалов,
сыночек мой...
     Так  Юра в шестнадцать лет стал Чуваловым, но эту  малограмотную, тихую
солдатку по-прежнему  и  называл и  считал мамой.  Сначала  привычно  и чуть
небрежно, потом  с великим почтением и великой любовью.  После  института он
много разъезжал, работал  в Киргизии и на Алтае, в Сибири и Заволжье, но где
бы ни был и кем бы ни работал, каждое воскресенье писал письмо:
     "Здравствуй, моя мамочка!"
     Писал  очень неторопливо, очень старательно и  очень  большими буквами.
Чтобы сама прочитала.
     И  она  тотчас же отвечала  ему,  аккуратно сообщая о своем здоровье (в
письмах к нему  она  никогда ничем не  болела, ни разу) и обо всем небогатом
запасе новостей. И  только последнее время все чаще и  чаще стала осторожно,
чтоб -- упаси бог! -- не обидеть и не расстроить его, намекать на безрадостное
житье и одинокую свою старость:
     "У Марфы Григорьевны уж внучат двое, и жизнь у нее теперь звонкая..."
     Но  Юрий  Петрович   все  отшучивался.  Пока  почему-то  отшучивался  и
разговоры переводил все больше на  здоровье. Береги, дескать, себя, мамочка,
а там посмотрим,  кого она  звончее  сложится, эта самая жизнь. Поживем, как
говорится, увидим, вот такие дела. Целую крепко.
     Федор Ипатович ничего про это, конечно, не знал. Сидел напротив, глядел
на  хлюста этого столичного из-под бровей, как из  двух дотов, и ждал. Ждал,
что скажет, папку с бумажками пролистав.
     И еще искоса -- чуть-чуть-вокруг поглядывал: как живет. Поскольку  новый
лесничий принимал его на сей раз  не в  служебном кабинете, а в  гостиничном
номере.  И Федор Ипатович все время думал, к чему  бы эта домашность. Может,
ждет чего от него-то, от Федора Ипатовича, а? С глазу на глаз.
     Ой, нельзя тут  ошибиться было, ой,  нельзя! И поэтому  Федор  Ипатович
особо напряженно  первого вопроса ждал. Как прозвучит он,  какой музыкой? То
ли в  барабан ударит, то  ли  скрипочкой по сердцу разольется -- все и первом
вопросе заключалось. И Федор  Ипатович аж подобрался весь, аж мускулы у него
свело от  этого  ожидания. И уши сами собой выросли. -- Ну, а где же все-таки
разрешение на порубку строевого леса в охранной зоне?
     Вон какая  музыка  пошла. Из  милицейского, значит,  свистка.  Понятно.
Федор  Ипатович, тоску  спрятав, перегнулся  через стол, попридержал дыхание
для вежливости -- аж в кипяток его сунуло,  ей-богу, в  кипяток!  -- и пальцем
потыкал:
     -- А вот.
     -- Это справка об оплате. Справка. А я говорю о разрешении на порубку.
     -- Так прежний-то лесничий уехал уже.
     -- Так  разрешение вы же  не вчера брать должны были, а год назад, когда
строились. Не так ли?
     Засопел Федор Ипатович, заскучал. Замаялся.
     --  Мы с  ним,  с  тем  лесничим-то,  душа  в  душу  жили. Попросту, как
говорится. Можно -- значит, можно, а нельзя -- так уж и нельзя. И без бумажек.
     -- Удобно.
     --  Ну, за  что же  вы мне не верите, Юрий Петрович? Я же все бумажечки,
как вы велели...
     -- Хорошо, проверим ваши бумажечки. Можете возвращаться на участок.
     -- А папочка моя?
     -- А папочка ваша у меня останется, товарищ Бурьянов. Всего доброго.
     -- Как так у вас?
     -- Не беспокойтесь, не пропадут ваши справки. Счастливого пути.
     С тем Федор  Ипатович и  отбыл,  со счастливым,  значит, путем.  И весь
обратный путь этот тоже молчал как рыба, но не потому уже, что обидные слова
придумывал, а со страху. То потел он со страху этого, то дрожать начинал, и,
уж  только к поселку  подъезжая,  все  свои силы  мобилизовал, в  с огромным
трудом привел себя в соответствие. В вид солидный и задумчивый.
     А  под всем этим задумчиво-солидным видом одна мысль в припадке билась:
куда лесничий папочку его со всеми справочками понесет? А ну, как в милицию,
а? Сгорит ведь тогда он, Федор Ипатович-то, сгорит. Синим пламенем сгорит на
глазах у друзей-приятелей, а те и  пальцем не шевельнут, чтоб его из пламени
этого вытащить. Точно знал, что не шевельнут. По себе знал.
     По  терзался Федор  Ипатович напрасно,  потому что новый лесничий папку
эту никуда не собирался передавать. Просто  неприятен ему был  этот  угрюмый
страх, эта  расплата  задним числом и этот  человек тоже. И никак он не  мог
отказать себе в  удовольствии  оставить Федора Инатоиича со страхом наедине.
Пока без выводов.
     Только  один  вывод для  себя сделал: посмотреть на все своими глазами.
Пора уж было глянуть и  на этот уголок своих владений, по  нагрянуть туда он
решил  неожиданно и поэтому ничего Федору Ипатовичу не  сказал. Отложил  эту
папку,  очень  крупными  буквами написал  матери  внеочередное  --  когда тут
вернешься,  неизвестно  -- письмо и стал собираться в  дорогу. А когда открыл
чемодан,  в  который --  так уж  случилось  -- почти  не заглядывал с  момента
отъезда  из Ленинграда, то на самом дне обнаружил вдруг маленькую посылочку.
И  со стыдом вспомнил,  что посылочку эту  передали ему в  Ленинграде  через
третьи руки с просьбой при случае вручить ее учительнице  в далеком поселке.
В том самом, куда только-только собрался поехать.
     Повертел Юрий Петрович эту посылочку, подумал, что  растяпа он и эгоист
при этом, и положил ее  в рюкзак. На сей раз на самый верх, чтобы вручить по
прибытии, еще  до того,  как отправится на Черное  озеро.  А  потом  пошел в
читальный зал и долго копался там в старых книгах.
     А Нонне Юрьевне в эту ночь никакие сны так и не приснились. Вот оно как
в жизни бывает. Без знамений и чудес.
13

     Теперь  у Егора  опять  пошла  быстрая полоса. Все на  бегу  делал, что
нелепо было, как во времена Якова Прокопыча. А закончив этот торопливый, без
перекуров  и  перерывов, обязательный труд,  умывался,  причесывался, рубаху
одергивал и  шел к аварийной  пятистеночке Нонны Юрьевны. Ходко шел, а вроде
бы и не семенил, торопился, а себя не ронял.  Мастером шел. Особой походкой:
ее ни с чем не спутаешь.
     Правда,  мастеровитость  эта  к  нему  недавно  вернулась. А  поначалу,
синяков еще не растеряв, что Филя с Черепком ему наставили, затосковал Егор,
замаялся. Ночь  целую  не  спал  не  от  боли,  нет! С  болью  то  он  давно
договорился на одном  топчане спать --  ночь не  спал,  вздыхал да ворочался,
сообразив,  что  обманул   он  робкую  Нонну  Юрьевну.  Не  выходило  там  в
тридцаточку,  как  ни кумекал  Егор,  как  ни  раскидывал. Не взял он того в
соображение, что не было  у Нонны Юрьевны во дворе ни доски, ни бревнышка  и
весь лес, значит, предстояло  добывать  на  стороне. И  пахло тут  совсем не
тридцаточкой.
     Однако  Нонну Юрьевну  бессонницей своей он  беспокоить  не  стал:  его
промах --  его  и  беспокойство. Побегал,  поглядел,  посуетился, со сторожем
лесосклада о ревматизме покалякал, покурил с ним...
     Вот кабы для себя он лес добывал этот, то на том бы ревматизме все бы и
закончилось.  Не  смогло бы  Егорово  горло никаких других  слов произнести,
просто физически не смогло бы;  сдавило  бы его,  и конец всякому разговору.
Скорее он бы  хату свою собственной кожей  покрыл, чтоб не текла, проклятая,
чем о лесе бы заикнулся,  скорее столбом бы в углу перекошенном замер,  но в
аварийной  квартире Нонны Юрьевны заместо столба замереть было невозможно, и
потому Егор, языком костенея, брякнул на том перекуре:
     -- Тесу бы разжиться. А?..
     "А" это  таким испуганным было, что аж пригнулось,  из  Егоровой глотки
выскочив. Но сторож ничего такого не заметил, поскольку размышлял напрямик:
     -- Сколько?
     Никогда  в  жизни  Егор  так  быстро  не  соображал.  Много  сказать  --
напугается и  не  даст.  Мало  сказать  --  себя  наказать. Так  как  же  тут
говорить-то без опыта?
     --  Дюжину...--  глянул,  как  бровью  мужик  тот  шевельнет,  и  добавил
быстренько: -- И еще пять штук.
     -- Семнадцать, значит,--  сказал сторож.-- Округляем  до двадцати и  делим
напополам. Получается две пол-литры.
     Совершив  эту  математическую  операцию,   он  уморился  и  присел   на
бревнышко. А Егор пока прикидывал:
     -- Ага. Ясно-понятно нам. В каком, значит, виде?
     -- Одну -- натурально, другую -- денежно. Про запас.
     -- Ага! -- сказал Егор.-- А как тес вынесу?
     -- Считай от  угла  четвертый столб.  Насчитал? От него обратно к углу --
третья доска.  Висит  на  одном гвозде.  Не, не репетируй: начальство ходит.
Ночью. Машину оставь за два квартала.
     --  Ага!  --сказал  Егор: упоминание  о машине  почему-то  вселило в него
уверенность, что с ним договариваются всерьез.-- За три оставлю.
     -- Тогда гони пол-литру. И денежное способие на вторую.
     -- Счас,-- сказал Егор.-- Ясно-понятно нам. Счас сбегаем.
     И выбежал со склада очень радостно. А когда пробежал квартальчик, когда
запыхался, тогда и радоваться перестал. И даже остановился.
     В  карманах-то его который  уж год авось с небосем только и водились. И
еще махорка. А больше ничего: все свои деньги он всегда в кулаке носил. Либо
получку -- до дому,  либо пай в тройственном согласии --  из дома. А тут целых
восемь рублей требовались. Восемь рубликов, как за пуд лыка.
     Приуныл Егор  сильно.  С  Нонны Юрьевны стребовать -- в  тридцаточку  не
уложимся. У знакомых занять --
     так не даст же никто. На земле найти -- так не отыщутся. Повздыхал Егор,
покручинился и вдруг решительно зашагал прямо к собственному дому.
     То все в субботу происходило, и Харитина поэтому шуровала по хозяйству.
В избе пар стоял -- не проглянешь:  стирка, понятное дело. И сама над корытом
--   потная, красная, взлохмаченная  --  и  поет. Мурлычет себе чего-то,  но не
"тигры" свои, и потому Егор прямо с порога и брякнул:
     -- Давай восемь рублей, Тина. Тес приторговал я для Нонны Юрьевны.
     Знал, что будет сейчас, очень  точно знал.  Вмиг  глаза у нее высохнут,
выпрямится она, пену с рук смахнет, грудь свою надует и -- на четыре квартала
в любую сторону.  И  он  уж подготовился  к воплям  этим, уже  стерпеть  все
собирался, но не отступать, а в перерывах, когда она воздух для повой порции
заглатывать начнет, втолковынать  ей, кто такая  Нонна Юрьевна  и как  нужно
помочь ей во что бы то ни  стало. И так он был ко всему этому готов,  так на
одно  и  устремлен и  заряжен,  что поначалу  даже  ничего  и не  понял.  Не
сообразил.
     -- Тесто добрый ли?
     -- Чего? -- Гнили бы не подсунули: обманщики кругом.
     -- Чего?
     Руки  о  подол  вытерла  --  большие  руки-то,  тяжелые,  синими  жилами
опутанные,--  руки  вытерла  и  из-за Тихвинской  божьей  матери (маменьки ее
благословение) коробку из-под конфет достала.
     -- Хватит восьми-то?
     -- Столковались так.
     -- Либо машину, либо подводу каку нанимать придется.
     И еще трояк приложила к тем-то, к восьми. И вздохнула. И опять к корыту
вернулась. Посмотрел  Егор на деньги,  враз пустоту -- волнующую,  знакомую-в
животе ощутив. Посмотрел, сглотнул слюну и взял ровно восемь рублей:
     -- Допру.
     И вышел. А она и не обернулась: только опять запела что-то. Чуть только
погромче  вроде  бы. Вот почему, передавая  сторожу бутылку  и четыре  рубля
чистыми, Егор посуровистей свел выгоревшие свои брови и спросил построже:
     -- Не обманешь?
     -- А  кого?  -- очень  лениво спросил сторож.-- Бухгалтера  нет, директора
нет,  инспектора тоже нет. Так кого обманывать?  Себя? Невыгодно. Тебя,  что
ли? Обратно невыгодно: второй раз не придешь.
     --  Ладно-хорошо.  Ночью,  стало  быть,  третья  доска.  Не  стрельни  с
дремоты-то.
     -- Она у меня незаряженная.
     Весь  вечер Егор  и  двух  минут на  месте усидеть не  мог:  вскакивал,
поспешал  куда-то, хотя  поспешать было еще не время. Он  был чудовищно горд
своей инициативой и  деловой хваткой, но где-то рядом с гордостью шевелилась
большая черная пиявка. Поднимала тупую голову,  нацеливая  присоску в  самое
больное,  и тогда Егор вдруг вскакивал и  метался, и, чем  меньше оставалось
времени до  воровского часа, тем все чаще поднимала пиявка эта свою голову и
тем все быстрее и суматошнее метался Егор.
     Заплатить бы ему за этот тес не пол-литрой, а сколь там положено. Лучше
бы он сапоги  свои последние загнал и расплатился бы честь по чести, чем вот
эта вот пиявка, что ворочалась где-то возле самого  сердца. Но  выписать тес
этот через контору, оплатив его  по государственной цене,  было немыслимо не
только  потому, что  никто не купил бы у  Егора его заветных сапог, а потому
лишь,  что  контора  эта  имела  право  продавать  частным гражданам  только
"неликвиды" -- продукцию загадочную и  по содержанию и по  форме,  из которой
при самой великой хитрости можно было бы выстроить разве  что малогабаритный
нужник.  Вот почему все  изыскания заднего Егорова ума,-- а он  им был  особо
крепок,--    все    эти   изыскания    носили,    так    сказать,    характер
отвлеченно-теоретический. А практический  выход  тут был один: через  третью
доску обратно к углу.
     Но,  несмотря на  пытки  отвлеченной  теорией, а может,  как  раз-то  и
благодаря им, Егор Кольку в ночной тот разбой не взял,  ни  единым словом об
этом деле не обмолвился и  Харитине своей  велел молчать. Впрочем, это она и
без него сообразила и еще загодя сказала:
     -- Кольку не пущу.
     -- Верно, Тина, правильно. Чистоглазик парень-то...-- У Егора горло вдруг
перехватило, кончил он почти что шепотом: -- Ну, и слава богу!
     Нельзя сказать, что рос Егор ухарем,  но  особо ничего  на боялся. И на
медведя хаживал, и тонул, и спасал,  и пьяных разнимал, и собак  успокаивал.
Слово "надо" для  него всегда было-что было не удивительно, а вот что до сих
пор  сохранилось!--всегда  было самым главным словом, и когда звучало оно -- в
нем ли  самом или со стороны,-- тогда и страх, и слабость, и  все  его немощи
отступали на седьмой план. Тогда он шел и делал  то, что надо.  Без страха и
без суеты.
     Здесь  тоже было "надо", звучало в полную силу,  а страх  почему-то  не
проходил.  И чем ближе  подползали стрелки ходиков к  намеченному сроку, тем
сильнее  колотился в  нем этот  странный,  безадресный,  обезоруживающий его
страх.  И чтобы  унять его, чтобы заставить  самого себя  шагнуть за порог в
темную  ночь, Егор,  дождавшись,  когда Харитина из  горницы  вышла,  трижды
перекрестился  вдруг  на  Тихвинскую  божью  матерь.  Неумело,  торопливо  и
нескладно. А прошептал уж совсем несуразное:
     --  Господи, не ворую  ведь, а  краду только. Ей-богу,  украду разик,  а
больше  никогда не буду.  Честное  слово, крест  святой. Разреши уж,  царица
небесная, не расстраивайся... Для хорошего человека беру.
     Тут Харитину вынесло, и молитву пришлось прервать. И поэтому Егор пошел
на разбойное свое дело со смущенной душой.
     Двенадцать часов  выбрал,  полночь, самое  воровское  время.  Тишина  в
поселке  стояла,  только  псы  перебрехивались. И ни людей, ни скотов, будто
вымерли все.
     Шесть раз он мимо той доски  прошел. Шесть раз сердце в нем обрывалось:
нет, не со страху, не потому, что попасться боялся, а потому, что преступал.
Через черту  преступал, и то смятение,  которое испытывала  сейчас душа его,
было во сто крат горше любых наказаний.
     А как  доски со склада за восемь улиц к  Нонне  Юрьевне  волок, об этом
вроде забыл потом. Силился вспомнить  и не  мог. И понять не мог, как же это
он одни двадцать дюймовых  досок в шесть  метров длиной допереть умудрился и
не надорвался при этом. И сколько раз бегал, тоже не помнил.  Должно, много:
враз больше трех не упрешь. Пробовал.
     Только помнил, что  на  складе ни души не было и  через ту третью доску
свободно можно  было  не  двадцать- двести  штук  выволочь.  Но он-то  ровно
двадцать взял, как договаривались. Отволок, свалил у  Нонны Юрьевны на задах
--   место  это  он  еще  загодя  доглядел  --  и  домой  пошел. Коленками, как
говорится, назад.
     А  наутро-воскресное  утрецо было, ласковое!-- наутро надел Егор  чистую
рубаху, взял  личный топор  и вместе с Колькой отправился к Нонне Юрьевне. И
так  ему  было  радостно, так  торжественно,  что  он  останавливал  каждого
встречного и  маленько калякал. И  хоть никому  не было  дела до забот Егора
Полушкипа, Егор сам на свои заботы любой разговор поворачивал:
     -- За грибками ты, значит, навострился! Ну, везет,  стало быть, отдыхай.
А у меня дела. Работа, понимаешь ли, серьезный вопрос.
     А  Колька  отмалчивался,  только  вздыхал.  Он  вообще  примолк  что-то
последнее время. После того, как  выменял компас  на собачью жизнь.  Но Егор
молчаливости  этой  оценить   никак  не  мог,  так  как  весь  был  поглощен
предстоящей  работой.  Не шабашкой, а  плотницкой. Для  души. Потому-то он и
Кольку с собою взял, а  вот на шабашки не брал никогда. Там чему научишь-то?
Деньгу зашибать? А  тут настоящее дело ожидалось, и учение  тоже должно было
быть настоящим.
     --  В  работе, сынок,  без  суеты старайся. И делай как душа велит: душа
меру знает.
     -- А почему, тять,  ты про душу-то все говоришь? В школе вон  учат,  что
души вовсе никакой нету, а есть рефлексы.
     -- Чего есть?
     -- Рефлексы. Ну, это-когда чего хочется, так слюнки текут.
     -- Правильно учат,-- сказал Егор, подумав.-- А вот когда не хочется, тогда
чего  тек