и города  Тир до  города Сидон на западе и
местечка Рашая на севере. Так повелели на верхотуре. Но Бейрут не брать!
     Поцефисты.
     В первый день войны парашютный полк,  в котором  Иосиф Хамами на святой
должности пулеметчика, взял крепость Бофор. Чисто и без потерь. Так по радио
сообщили.  И потянулись мы,  водители  танковозов,  вслед  за волной  танков
наших,  ушедших  своим  ходом.  По  узким  кривым улицам городка  Мардж-Аюн,
пустынным после прохода мотопехоты,  ползли мы, груженные танками "Меркава",
в  сторону  горного кряжа  Шуф. С поднятыми ветровыми стеклами, казалось бы,
отстегнутые  от жары  вентиляторами  кондиционеров,  угорали  мы  от  духоты
бронежилетов.  Угоришь тут - правый  срез  платформы зависает над пропастью,
левый  выбивает камни  и пыль, чиркая по скале. Натанчик,  напарник мой, мой
первый  номер,   подсовывает   пятилитровую   банку   с  водой,   обложенную
пенопластом, за каждым поворотом выдергивает из носика фляги затычку:
     - Пей!
     Вода, вкуснятина ледяная, в Кастине забрана. Святой Земли водица. Когда
еще попьем из источников Израиля?
     Автомат  "Галиль" на  коленях у Натана, с пристегнутой  обоймой, и смех
меня разбирает видеть конопатого друга в каске и с "ружьем".
     - Наступаем, Наташка?
     - Кус им-ма шела'эм! - не  принимает шутки напарник. - Рассказывай, как
дела на гражданке?
     - Значит, так, - говорю, - сын у меня родился...
     -  Знаю, - прерывает Натан,  -  на обрезании  был. Говори,  как назвал?
"Спутник"? "Калашников"?...
     - Ну  ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что  у
меня есть.
     - Так как назвал?
     - Йегонатан-Залман.
     - Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво!
     На  крутом повороте дороги,  петлей огибающей  гору,  в сердцевине ее -
бункер.  Бронетранспортер  сопровождения  проходит  мимо,  не  задерживаясь.
Дохлый, значит,  дзот. Так  и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты  да
клочья  обгорелой  амуниции.  В  черном  том  брюхе  уже  некому  заниматься
политикой. Мотопехота наша прошла...
     "Пистолетчики, -  думаю, - еб вашу мать.  Шушера. Все надеялись, что на
конгрессах  да  форумах  утрясете, с леваками нашими лобызаясь,  ан нет,  не
прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел -
против Амалека  вышло  войско  Израиля.  А  уж Рафуль  вам  матку  наизнанку
вывернет, это, как пить дать".
     За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим.
     Что видит еврейский  водитель на  подходе к Хацбае? Табличку он видит -
военная полиция автограф  свой оставила: "Вражеская территория!  Из машин не
выходить! В торговые отношения не вступать!"
     - Глупости, -  говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись
эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно,  не  будем, потому  что нечем
нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню...
     Еще видят евреи, как растут вдоль дороги эвкалипты, и кроны их образуют
туннель метров в триста длиной, а посредине его ответвляется дорога вправо и
тут же - мост над ручьем.  Если с моста вниз посмотреть, можно увидеть сарай
и вывеску на нем: "Казино".
     - Заезжай! - кричит незнакомый мне офицер. - Заезжай на разгрузку!
     - Мойшеле, загони ты, - просит напарник. - Я только черешни нарву.
     Загоняю я телегу нашу на пустырь. Маневрирую, натянув в струнку тягач и
платформу. Лезу на гузник цепи крепежа  отпустить. Водила в танке уже движок
запустил, пушку набок заворотил, а я еще "сандали" разгрузочные на отбросил.
     -  Что,  -  кричу танкистам,  - бензонаим,  "сандали" я за  вас  должен
отбросить?
     Смеются   танкисты.   "Хороший  у   русского   иврит,   -   говорят,  -
литературный".
     А тут и Натан прискакал, бледный и счастливый.  На пустую уже платформу
черешню ссыпал из-за пазухи - налетай!
     Комбат наш Янкель проталкивается в толпе, свою жменю цапнуть.
     - Ну-ну, - грозит  комбат, - ну-ну, Натан! Я этого не видел... Не видел
я мародерства твоего...
     В  сумерках  разгрузилась  колонна. Ушли  танкисты  на горный кряж Шуф.
Плывет по туннелю из эвкалиптов бесконечным потоком колесно-гусеничная рать.
Еще различаешь под касками  лица  солдат. Сколько их  у народа  нашего, лиц,
осененных Господом!  Меня,  корягу старую, в слезу шибает, что уж о папашках
ихних да маманях говорить!
     Гудит, полыхает впереди, в горах Шуф, поножовщина. Повесили минометчики
в небе "фонарики" осветительные на парашютах, подмахивают мотопехоте. Где-то
там и  корешок  мой, Гринька Люксембург, шарашит на самоходке. Первоклассный
водила  мой побратим, любимец дивизиона,  рожа  бородатая  червонным золотом
отсвечивает. Шехиной!!!
     "Береги себя, тварь, - молюсь. - Не нарывайся! У подбородка правую руку
держи... "
     Созывает комбат шоферюг на боевое распределение.
     - Дорога забита, - объясняет, - а обводной нет. Поздно  ночью  пойдем в
обратную, когда  схлынет.  Не  спать,  -  говорит.  -  Костров не разводить.
Пожуйте из боевых пайков, и чтоб я  звука не  слышал. Обоймы пристегнуть - и
ша.

     * * *

     В  первый  месяц  похода  накатались  мы  по  Ливану  до  отрыжки.  Ох,
накатались...
     Однажды уснул  я в  городе  Рашая  в штабе  корпуса. И снится мне сон в
руку. Будто сидим мы с Йоськой под деревом гуява, и ломает себе голову Юсуп.
Фьюзы с треском сгорают. Места себе не находит. С ума сходит. Арак стаканами
хлещет и листочками гата заедает.
     - Почему ты пьешь один, как собака? - спрашиваю я Юсупа вежливо.
     - Имя ребенку дать не могу, -  говорит Йоська и плачет. - Совсем другое
имя хочу ребенку дать и не могу...
     - Вставай, шечемиса! - пинками  будит  меня дежурный грузин. - Пэвэц  к
нам прыехал. Дани Сэндэрсон зват! Пайдом слушат!
     "Батяня, - взываю, - Зяма Аронович, благословенна память о тебе! На хуй
мне нужен Дани Сендерсон, маломерка эта задроченная? Я спать хочу до сладких
слюней, Ароныч! Я сына месяц не видел, маму его... "
     "Ладно, - говорит  крутой  старик, -  разбакланился! Не  один ты дерьмо
черпаешь,  не скули.  Посмотри  лучше,  какой  подарок я  тебе "на  пропуль"
двинул!"
     Смотрю с балкона второго этажа  на дорогу и  вижу: тяжелый  семитрейлер
светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту - "Таавура".
     - Ароныч, - говорю папашке, - лучшего подарка и быть не может в  данный
момент. Спасибо, батяня!
     Одед-маленький,  шоферюга  из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в
Рашая.
     Увидел меня - целоваться полез.
     - Ныряй в кабину! - кричит - На волне F-4 диспетчер чирикает...
     - Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера.
     - Таавура-шесть слушает, -  отвечает диспетчер  наш Рафи  и  узнает мой
голос. - Откуда транслируешь, пропажа?
     - Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?
     - Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке?
     - Не знаю.
     - Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет.
     - Шалом, Моше, - приветствует хозяин.
     - Шалом, Бонди!
     - За все время не был дома?
     - Да тут как на войне. Шустрим.
     - Скажи Одеду, чтоб  подождал,  -  говорит  хозяин. - Я тендер за женой
твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом!

     Великий  Бонди! Купил меня  с потрохами! Ну, старик,  долгих лет  тебе!
Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место...

     Сижу в кабине, жду вызова связи.
     - Абуя! - слышу сквозь помехи  голос  Йегонатана.  -  Я сгораю по тебе!
Аюни!
     Бешенство  матки можно схватить, доложу  я  вам, услышав  голос сына  в
Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют!
     - Говори, Зямчик, говори, родной!
     - Мама плачет...
     - Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви!
     - Я - мужчина!
     - Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз!
     Маргарита Фишелевна у  микрофона. "Ох,  -  думаю,  -  доберусь же я  до
тебя!"
     - Изюмыч, плачет женщина на волне  F-4. - Йоська домой вернулся, а тебя
все нет.
     - Эстер родила?
     - Нет. Мы все волнуемся за нее.
     - Окотится...
     - Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе...
     Но  прерывают  какие-то  "фуцены"  разговор  наш с  Ритулей Фишелевной.
Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках.
     Такое у меня счастье. Если всем - срамной уд, так мне - два!
     Делать  нечего.  Уехал  Одед.  Гремит  усиленная динамиками  музыка над
Рашая. Прыгает  козлом  исполнитель  популярных  песен.  Усевшись  в пыль  и
подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в  такт  тьма  вооруженного
народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли
щетиной на лицах, освященных Господом.
     Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя.
     Падают  ребята  первой  линии за  мир  Галилее.  Лихорадит города  наши
извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая -
гульба.
     Дани  Сендерсон внизу  уже поплыл  в  оральной  прострации,  заглатывая
головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты  кейфуют.
Мужики  с обросшими  лицами.  Хлопают в  ладоши,  и,  может,  видится им  не
плешивый  разъебай  на помосте,  а пляшущая у  костра Мирьям в  начале  пути
Народа к Земле Обетованной.
     Стою на  захарканном  балконе  второго этажа  друзского города Рашая  и
некому мне душу раскрыть.
     "Батяня, - шепчу, - Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?"
     "Нет, - отвечает отец. - Не положено. Дай  евреям манду, они вошь будут
искать!"
     А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная
- Ливан! Мух полно,  а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел.
Паноптикум.


     Глава последняя

     Бабешки  Израиля  похорошели  за  время  моей  отлучки  невероятно!  До
заглядения!
     Снизошло  на  них  с неба  или  запах  крови  с севера  перешиб  мускус
похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно.
     Сижу в  скоростном  экспрессе  Хайфа-Тель-Авив,  как в  букете  цветов.
Благоухают сестрички.
     Пока ломился в  проходе, чтоб местечко отграбчать,  поворошил я букетик
тот изрядно железяками амуниции и личным  стрелковым  оружием. От  сфарадиек
нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок - "Шанель номер пять". Голова кругом.
Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем
прикрыл, присел в растерянности  возле самой  пушистой  девули  - устроился.
Канистру  двадцатилитровую между  наших ног зажал.  Со  скандальной  водицей
канистра. Полтора ящика "Джони  Уолкера" перелил. Когда на въезде на  Родину
шмонали  у Фатминых ворот,  дебош  закатил.  "Сионисты, -  кричал,  - падлы,
ценами   нас  потравили,  вон  куда  бегать  пришлось  за   дешевым  пойлом!
Пропустите,  паскуды, не то пробку  отверчу, оболью всех "Скочем"  и сожгу к
ебанной матери!"
     Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой  кровный. Как
с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата
зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину...
     Благо,   лейтенант-марокканец   за   главного  там   стоял,  на  разбой
поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло
берут сходу! На понт!
     -  Посмотри,  -  говорю  лейтенанту,  -  что  ашкеназы  с  репатриантом
вытворяют? Бензонаим!
     - Пропустите резервиста, - говорит. - Не на продажу тащит. Давай выпьем
и тремп ему остановим...
     И вот сижу я в  экспрессе среди  сестричек. Еду домой. Воняю нестираной
робой и  соляркой.  Девуля пушистым  бедрышком пригревает, а  носик к окошку
заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога.
     Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел.
     Тот  еще  мальчик на  меня  попер в отражении...  Клоками седой  щетины
обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими
жилками  рдеют. Признаки призывного  возраста.  Губы  трещинами  порепались,
словно сексом по-советски занимался -  манду, на заборе нарисованную, лизал.
Одним словом,  чтобы словесный  портрет закончить, скажу: ничего от образа и
подобия  на  меня из  зеркала  не глядело. Грязная плешь  и  белые с перепою
глаза.
     Чтобы как-то  впечатление о  себе  сгладить,  отворяю  торбу. В затхлой
глубине  ее  откапываю настольную книгу  на  русском  языке.  Принимаюсь  за
чтение.
     Страница 666. Параграф 9.
     "Что  было, то и  будет;  и что делалось,  то  и будет делаться, и  нет
ничего нового под солнцем".
     Закрываю книгу.
     Потому  что  мысли  путаются. Слипаются мысли, как  конфеты-подушечки в
детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от
сына Давидова. Царя в Иерусалиме.
     Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она  мне не  попадалась.
Это точно.
     Как сейчас помню, спрашивает меня батяня:
     -  Куда  ты,  сынок,  пачку   "Беломора"   заначил?  Я  все   бычки   с
печки-голландки ободрал!
     (Любил Ароныч, лежа в  постели,  курить и,  пожевав мундштук папироски,
окурок на бок печи приклеить на черный день.)
     -  Не  знаю,  папа,  где  папиросы, -  вру родителю в  глаза.  -  Я еще
маленький и БГТОшник. Не курю я.
     - Крутишься, волоеб!  -  серчает  батяня.  -  Крошечкой прикидываешься!
Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю!
     Сказал мне это родитель,  когда я был почти  маленьким. Проповедника же
прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал?
     Суета сует...
     - Солдат! - говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик
свой в сторону моих  воспоминаний,  блудящих по небритой роже. И я чувствую,
что  распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу  беседе. - Завинти крышку  на
банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела
от вони ее!
     - Красивая госпожа, - говорю  чужой женщине. Гляжу  на пушинки ее и  не
могу нагрубить. Язык забуксовал. - Ты назвала гадостью чистейшее шотландское
виски! Взгляни на  ситуацию добрым взглядом.  Тебе  неизвестный солдат  ноги
вымыл спиртным  напитком, а ты улыбки  доброй подарить  не желаешь! Может, у
меня паралич скоротечный начался от аромата  твоих пушинок сладких, но  я не
ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не
замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут?
     - Илана,  - говорит  девуля. - И совсем я тебя не  боюсь.  Хотя впервые
сижу с пьяным "русским".
     - Испугать?
     - Не перестарайся...
     Торбу сдвинул с колен. Ширинка - горбом.
     - Беги домой, дядька, а то не  донесешь, -  смеется  Илана. -  Не пугай
никого  по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет  справедливей. Мой  тоже
скоро вернется и, поверь, мы  свое наверстаем!  Да не прячься ты  под мешок.
Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит...
     - Где он торчит?
     - В Набатие.
     - Звонил, что ли?
     - Каждый день!
     - Значит, "джобник"?
     - Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон.
     -  Прошу прощения, Илануш, - говорю. - Позволь включить заднюю скорость
и педаль сцепления отпустить.
     - А-а! Шоферюга! - догадалась девуля.
     - Так точно,  - говорю. - Шофер и предсказатель счастливых судеб! Гадаю
по руке и между коленок. У тебя, шатенки, это - как на кофейной гуще.
     - Мой знак Зодиака отгадать сможешь?
     - Давай лапку. Так и быть, будем паиньки.
     Ладошка у Иланы горячая. Сухая. Запястье тонкое  - мальчишечье в охват.
Пальцы длиннющие,  а ноготки  прозрачные,  коротко острижены. Как насадочная
сторона  перышка  к  ученической ручке.  Узкие.  Круто  изогнутые  с  боков.
Обладательницы  таких ноготков ввергают нас  в панику, когда звучит команда:
"Открыть кингстоны!"
     - Февральская ты, Илануш, - говорю. - Рыбье у тебя счастье.
     - Как это тебе удалось?
     - Очень  просто. Руки у нас абсолютно одинаковые. Только твои - чистые,
а мои - не очень. Да и мое счастье тоже фаршированное.
     - Как тебя зовут?
     - Мойшеле.
     - Где ты так палец покалечил?
     - Давно это было. В России.
     - Расскажи про Россию.
     - Ну, что ж, выхожу однажды из  ресторана,  и  вдруг группа антисемитов
мне на руку наступает.  Изувечили палец.  Я осерчал.  Купил  билет и уехал в
Израиль. К тебе.
     - Дурачок, - говорит Илана. - Я серьезно спрашиваю.
     Глаза  у  Иланы  светло-серые. Хоть  и смеются сейчас,  а с печалинкой.
Брови не выщипаны. Человечьи  брови противоположного пола. Редкость.  Гладит
кривой мой палец с милосердием.
     Несется экспресс уже за Нетанией. Соседству нашему конец приближается.
     - Не будешь смеяться, если  я тебе про маму свою расскажу? - спрашивает
Илана.
     - Лучше бы про мамину дочку, но если настаиваешь...
     - Слушай. До  Рони жили мы вдвоем с  мамой в Хайфе. Отец  давно умер. Я
его не помню. Но не помню, чтобы возле матери был какой-то мужчина. Красивая
мама у меня.  Ашкеназийка чистых кровей.  Внучка раввина  из Австрии. Только
всегда одна.
     Во время войны Судного дня это было. А рассказала только вчера.

     ...  Захлебнулись  мальчишки  регулярной  армии  кровью,  вцепившись  в
смертный рубеж на Голанских высотах! Удержали, пока мужики-резервисты, прямо
из синагог, под вой обезумевших сирен шли на помощь.
     Ты  бы видела  их  лица,  Иланка!  Господи,  куда глаза мои глядели всю
жизнь? Почему я гнала их от себя? Насмешливых...  Самоуверенных... Грубых...
И вот  они  уходят недошептанной  молитвой. Слезами венского  моего  гонора.
Избранники Божьи уходят туда, где сам Предвечный пришел в отчаяние.
     В затемненном  городе  проплакала  я  до  утра, бросила  тебя  соседям,
собрала, что под руку попалось, печенье да бутылку  ликера, завела "жучок" и
помчалась на север. За Рош-Пину. К мосту Бнот-Яаков...
     Столпились  танки  на обочинах  дороги.  Скучились в  лесопосадке. Ждут
своей  череды  пройти  узкий  мост.  Ржавые  стальные  балки,  склепанные за
Иорданом. Туда, где сразу за мостом  круто в небо уходит дорога, и плывут по
ней мои братья, исчезая за синей чертой...
     Я искала его долго. Они все были красивыми до слез,  но я искала только
его.
     Он стоял  позади будки на  колесах,  из  которой  торчали,  как  копья,
антенны. За его  спиной, в  черном  провале  двери,  то  и  дело  вспыхивала
лампочка  рации,  и кто-то  издалека  искал паролем:  "Ветка  пальмы!  Ветка
пальмы! Я - Высокое напряжение. Отвечай!"
     Он был красивее всех. Поверь мне,  Илана. Плешивенький мужичок моих лет
с острым кадыком на тонкой небритой шее.
     Я была рядом, но он не видел меня. Он  смотрел куда-то поверх колонн, в
сторону озера  Кинерет, туда, в тыловую близость своего дома, отрезанного от
него воем сирен.
     "Ветка пальмы! Ветка пальмы! - умоляла рация. - Отвечай!"
     - Глоточек  вишневой настойки резервисту  не помешает?  -  спрашиваю. -
Глоточек вина за жизнь?
     Что-то похожее на улыбку искривило его лицо, и он переломился пополам в
нелепом поклоне, и щипал мои руки губами, а я отворачивала в сторону голову,
чтобы слезы не брызгали на его затылок.
     Я увела его недалеко.  В лесопосадку.  Так, чтоб если окликнут, он  мог
услышать.
     Иланка!  Девочка  моя!  Как я  его целовала. Как любила  всем  телом  и
сердцем тело того человека в казенной одежде, выданной впопыхах не по росту!
     ... Потом мы лежали в иссушенной солнцем колючей  траве,  он на  спине,
положив голову на сумку с моей  дребеденью, а я прижалась щекой к его животу
и смотрела, как вздрагивают ребра под тонкой кожей, и седые волосы  на груди
были так близко у глаз  моих, что касались ресниц, и я уже  не  видела  его,
только чувствовала всхлипы и плакала сама.
     Он  не отнял руки,  когда острым пером "паркера" я трижды обвела жирные
цифры своего телефона. Как у спасенных из концлагерей. Он не отнял руки.
     - Когда вернешься, позвони, -  просила я резервиста. - Только скажи: "Я
- Ветка пальмы". И все. Только это скажи, обещаешь