ла!!! Три!
     Референтша бледнула лицом и не смотрит в глаза. Все, думаю. Моя! Теперь
только не перепрессовать!
     - Вот вы приводите всякую шушеру по собственному желанию и с корыстными
целями  на  зону, а  за флажки не пускаете.  Посмотрели бы,  как  несчастные
невольники мучатся и портят зрение,  когда ночи напролет иголками из отходов
формайки  в  поганом  свете  прожекторов  шьют шлепанцы-снегоступы  из  чего
попало, только бы не оскользнуться  в душевой  на шлихте и  не поломать себе
ноги и становый хребет!
     Здесь не Гулаг, госпожа Барехов.  На аэросанях далеко не поскачешь!  Не
надо говорить и отвечать, госпожа Барехов. Ибо я тебе отвечу.
     Вот ты, гордая женщина  из Магриба! Офицер.  Мать. Как  может  польская
банда из Высшего суда справедливости держать  весь срок  в  категории "Алеф"
репатрианта из-за подержанной ракеты? А?
     Да  они  забыли и помнить не хотят,  сенильные  пердюки, что сделал нам
Амалек, когда мы  вышли из Египта!  Мы шлялись  сорок  лет  и  не  поспевали
хоронить  друг  друга, а  блядюшки  из Газы жрали  жирный фалафель  у нас на
глазах и заголяли ляжки!
     Кто прессовал  Мойшу Рабейну и  пошел на соглашение?!  Мы? Нет, госпожа
референтша.  Это сделали  румыны!  Племя  смычка  и отмычки!!!  Храм  сожгли
мамалыжники в беспричинной ненависти!!!
     Тунисайка зарыдала.
     - Скажи еще что-нибудь! -  умоляет бедная  женщина.  - Твои слова слаще
баклавы! Говори, и я все для тебя сделаю.
     - Когда супругу запустишь?
     Референтша задумалась и шмаркнула в подол казенной юбки.
     -  В ночь с двадцатого на  двадцать первое февраля.  С шести вечера  до
шести утра. Готовься.
     - Бехаят раббак, Мизи. Ведь с любовью не шутят!
     - Слово офицера.
     Я встаю, вытягиваюсь во фрунт и оговариваю детали.
     - Мизи, - говорю, - там за стенкой Иван Воскрес. Это супругу не смутит?
Дирбаллак!
     - Не надо бояться,  хабуб, - провожает меня референтша к двери. Иван на
цепи. Демьянюк уже не буянит.

     ...  И вот я пишу жене  письмо. На  древнееврейском языке. Консультацию
получаю у Йосеньки. Ивритских ласковых слов в моем багаже нет. Благо, читать
и писать научили в Тель-Монде.
     "Им итен бен адам коль хон  бейто бе ахава буз ябузу ло!" - вылавливает
Молоток лакомые кусочки из Песни Песней.
     - Ой, какой ты эйзл!  -  стонет. - У-ю,  ю-ю, ю!!! Хэй на  конце пишут.
Хэй! Дубина. Тыщу раз тебе повторять?
     -  Да  хоть с ять на конце пиши,  - огрызаюсь, -  цензура не пропустит.
Меламед,  -  говорю, - а  огурчик  мелафефоном  проклинаете! Бабу сладкую  -
яфефефефией! Дикари!
     -  Несчастная женщина страшной  судьбы! - причитает Молоток. - Ходит на
свидания к фараону. Безумная.
     - Когда ты прав,  ты не  виноват,  Йосенька, - говорю. - Но  Коэлет  им
спуску не  давал. Всех  держал в ежовых  рукавицах! Савской  так  козьи ноги
задрал, что никому больше не давала и всю жизнь провела в недоумении!
     - Шмок! - шипит Молоток. - Не трогай Соломона!
     Лаемся с Йоськой незлобно, а  тут реб Сасон-ложкомойник из реинкарнации
вернулся. Про сына любимого у друга любимого рассказывает. И говорит:
     - Южная поста, а, а? Везла нас из Беэр-Шевы в Дамун. И подбирала, а? По
участкам  арестантов.  Сидим  в  бананах, как шимпанзе. Гварим!  В Кфар-Йона
загнали троих. Смотрю, а? Проспер! Мой кореш, Проспер!!!
     - А-а?
     - Сабаба! - говорю. - А у тебя как?
     - Сабаба!
     - На свидания приходят?
     - Жена была и сын.
     - Сабаба!
     - Ребенок уже начал говорить.  Первые слова:  А-б-б-а! А-б-б-а! Я с ума
сошел!
     - Сабаба! Сколько лет мальчонке? - спрашиваю у Проспера.
     - Одиннадцать! - говорит счастливый отец. - Одиннадцать!
     Эту  печальную притчу про Сабабу тюремные Б-голюбы  знают назубок и как
огня боятся.  Как  только  реб  Сасон доходит до слова "одиннадцать", у всех
останавливается пульс. Ибо реб Сасон начинает шнорать сигареты, а это, мягко
выражаясь, в нашей среде не очень принято.
     - Азза ки мавет ахава!!! - бурчит старик Йосеф.
     - Ихса! - поддакиваю. - Ужас!
     - Аба, дай сигарету, - наезжает на моего Йосеньку Сасон. - Дай, ну?!
     - Не  называй меня  папой,  -  советует  Молоток. - Зови уж меня  лучше
мамой.  И хотя  у меня  только одна грудь, я уж дам тебе ее почмокать. Так и
быть.
     - Пидор мандаторный! - бурчит Сасон и отъезжает.
     Коротко  мяукнула сирена  и затихла.  По селектору  передали: поверка в
полном порядке.
     - Хаванина в  блоке! - поет кормилец наш Хабака.  - Команда обслуги: на
выход!
     Все в порядке в Аялонской центральной тюрьме. Никто убегать и не думал.
Эпоха косоголового жизнелюбья.

     Реб Сасон буксует по голень в воде. Согнулся пополам над ящиком,  пайки
наши прикрывая. За  ним, и тоже с  ящиком, мужичишка  скачет. Сияет  в свете
прожекторов бородой серебряной до пупа. Долгожданный ты наш! Креп-сатиновый!
Это и был десятый еврей, достигший святости штрафняка благодати ради!
     Реб Гурджи, учуяв запах хлеба, выходит из коматозного состояния.
     Еще миг, и начнется дележ паек. Возвышаемся, братки!!!
     -  Нетилат  ядаим! -  гаркнул  долгожданный хасид.  -  Не уподобляйтесь
скоту!
     Столбенею от укора,  но чувствую,  что от  слов  десятого  у меня  и по
крайней мере у Йосеньки начинает кипеть  экскремент! Но  нервничать  нельзя.
Избави Б-г!!!
     - Йосенька,  - говорю, - с этим штурм-бундовцем мы очень  далеко уедем.
Пропали  мы,  Йосенька,  необратимо.   Теперь  ты  видишь,  куда  нас  ведет
доброта???
     - У-ю, ю-ю, ю-ю, юй! - качает головой Молоток. - Таки да... пиздец.
     - Йосенька, - говорю, - скажи мне. Ну, скажи мне. Если солнце встает...
если  подушку  уже  вспороли... значит,  это  кому-нибудь надо?  Говори мне,
почему ты молчишь и не отвечаешь?
     - Если встает, это уже неплохо,  - уклоняется от ответа ушлый старик. -
Пережили фараона и его переживем. Без подушки.
     - Ахлан у сахлан, Амсалем! Кого я вижу и кого видят мои глаза! - сказал
реб Гурджи, и дебаты прекратились. Миньян хотел услышать, что скажет Гурджи,
ибо беззубый Гурджи слыл большим молчуном.
     - Кус март абук! - сказал реб Гурджи и перешел на бандерлошен.

     - Ты сделал большую ошибку, калай Амсалем. Очень большую ошибку... и ты
заплатишь. Ты ошибся, и ты заплатишь!
     - Я  не  могу  ошибаться, - сказал  десятый. -  Я упакован до  ноздрей.
Половина твоя.
     -  Они  ошиблись, а  ты заплатишь! Понял?! Продерни с моих глаз, мусор!
Сейчас! В другую тюрьму! Или ты забыл Ашкелон?

     Реб Гурджи  щелчок  за  щелчком  выдвигает  приговор  японской  бритвы.
Десятый спит.  Или кажется спящим. И не только он. Спят реб Сасон, реб Йоси,
спит Хумейни - тишайший жид.
     Гурджи чертит пенс от виска до носа по ряшке десятого.
     Развалил, будто меря семь раз.
     - Я рабби! Я рабби! - бормочет Сасон-ложкомойник. - Рав Шимон бар-Юхай!
     Десятый у двери, а я еще сплю.
     - Надзиратель!!! - зовет через прутья. - Со-э-э-э-эр!
     - Что тебе, маньяк? - откликается Хабака.
     - Веди, шармута, на вахту. Пока всех здесь не помиловал...
     Капли крови взбухают на мокром полу. Надзиратель гремит замками.
     - Реб Йоси!  - шепчу. -  Не молчи.  Давай  убежим, пока Санта-Мария  на
рейде, и еще ебутся вальдшнепы!
     -  Это  Каббала! -  утешает  умница  Молоток. - Тебе уже  поздно  в это
вникать...

     Глава последняя

     СОД

     За полгода до  освобождения валялись в изоляторе за нарушение режима. Я
- за голодовку, Сильвер - за разбор с пристрастием.
     Лежим-гнием...   Клетки   раздельные,   но  слышно:   чиркнет   кремень
зажигалки... прольется струя в пустую парашу... и трижды в день беззубый рот
с всхлипом всасывает фуль...
     Разговорами друг другу не докучали, но вечерами Сильвер пел.
     Какие-то слова вполголоса, и этот напев в стиле кантри.
     Я не понимаю,  читатель, английскую речь.  Я не люблю английские песни.
Это не имеет ко мне никакого отношения. Язык чуждого мне племени.
     Но изолятор - не место для любви, и я слушаю. Прислушиваюсь...
     Иногда Сильвер пуляет мне зажженную сигарету из покупных.
     Времени у нас - тонна.
     - Эй, Сильвер. О чем ты поешь?
     - Зачем тебе? - откликается вечник. - У вас не растут клены...

     Прошло полгода. Я  стоял во дворе блока Вав. Ждал конвоира. Легендарный
в Шабасе ХИЛТОН. Сплошь тяжеляки...
     Горсть минут, и пасть крытки выблюет меня из кокаинового нутра.
     Мои простыни, майки, кружку, талит-катан и четыре пачки "Тайм" передали
Илану Гудману  в  блок  Хэй.  Глухонемой  островок  для  уже  незрячих. Блок
психиатрии...
     Пожали руку  те,  кто  не  жег  ненавистью, не держал для меня  нож, не
глодали души моей от не хуй делать.
     Кто поделился со мной последним и принял от меня последнее.
     Мендель,  Мейир,  Руббик,  Йоселе,  Дадо...  Подходят  Сильвер  и  Киш,
подходит Гурджи...
     - Лех-леха! - благословляют. - И не вздумай возвращаться...
     - Велик Господь! - говорю. - Еще свидимся.
     - Как уродуют человека вольные тряпки! - подъебывает Киш.
     Смеемся. Тот смех!
     - Хеврэ, у меня к  Мойше разговор на четыре глаза, - объявляет Сильвер.
- Тик-так.
     Отходим к стене, к лавочке.
     Он: В изоляторе, помнишь?
     Я: Говори, Сильвер.
     Он: Там  слова, как в ваших молитвах... Там,  понимаешь, все - класс...
(тридцатилетний парень из Калифорнии, нитроглицериновых кровей, и вот стоит,
и мнет жопу, и не находит слов.)
     Я: Говори, братка.
     Он:  Там  парень отмерил отмеренное  и написал письмо. Там так: Если  я
тебе еще нужен, если ты ждешь меня - повесь на  клене у заправочной  станции
желтую  ленту. Автобус тормозит у заправки, и  парень  боится глаза поднять.
Короче, у него ломки. Криза-ахус-шармута! Ты понимаешь?
     Я: Говори, Сильвер. Я понимаю. Бахурчик влетел в паранойю.
     Он: Правильно.
     Я: А клен спилили!
     Он: Н-на! (показывает из кулака средний  палец и светлеет лицом) Весь в
желтых лентах стоял!
     Я: Это песня про тебя, Сильвер.
     Серые зрачки американца подергивает ледком.
     Он: Не надо врать, Мойше.
     Я: Вот увидишь.
     Он: Наркоману  клены  до сраки.  И бабы тоже.  Наркоману  снится кок, и
только. Пусть уж это будет про тебя.
     Я: И поэтому ты не пульнул мне кок, когда я хуел от голода?
     - Иди, -  сказал Сильвер.  - Иди и забудь решетки.  Но  если вернешься,
если все окажется не так...
     - Лау! - кричит  выводной Фарадж заячьей губой. - Кончай сопли пускать.
Начальник тюрьмы вызывает.
     Я: Прощай, Сильвер.
     Он: Прощай.
     Я иду впереди выводного, и дверные замки выщелкивают невероятное!
     Я выхожу за забор.
     Ты еще со мной, читатель? Я выхожу за забор!
     Заминка на проходной. Власть ведет последний расчет.
     Рыло  поколения, как морда пса.  Это мой род!  И эти ухмылки... Прости,
Господи!
     Я выхожу за забор.
     У  желтой  "Мини-Субару" стоит  моя  женщина, не пропустившая ни одного
свидания. Это ей считается. От Б-га счет. Копна черных волос покрыта  желтой
шляпкой. Так должна выглядеть жена  заключенного. Скромно и достойно. Просто
глаз не могу отодрать... от телефона-автомата!!!
     Стоит  переговорное  устройство  с  внешним  миром  и на  хуй никому не
нужно!!! Бомбоньера!
     Нет  кучи зеков,  надзирателя с дубиной  из  белой пластмассы, драк  до
хрипа смертного и газометов.
     Вот она - свобода в первозданье своем.
     - Что с тобой, Мойшеле?
     - Не знаю.
     - Не оборачивайся, - просит. - Не делай этого.
     Мы  едем по городу  Рамле в сторону  Луда,  города-полукровки на святой
земле, через  Петах-Тикву и дальше от перекрестка Сегула в Раматаим. Там дом
моей жены. Да.
     Ты  еще со  мной, читатель? Ты уже думаешь: ладно, так и быть. Дочитаю.
Придурок! Это не ты читаешь. Это я дал тебе почитать.
     И  не  нервничай.  Вспомни, как лечат  в Вав-штаим шибко нервных, и  не
забывай.

     Я смотрел на мир за решеткой от ареста,  пересылки и двух тюрем. У меня
был ничтожный срок. Благословен Господь!
     Я жил и дышал, и плакал во сне, и пытался, только пытался удержаться от
скотоподобия в среде семитского племени.
     Моей заслуги в том, что я выжил, нет.
     Меня окружало восхитительное блядво!!! От конвоя - до соседа.
     Но были Евреи!
     Мудак  в  своем гойском мудачестве Гамлет.  Прессует  просвещенный  мир
кумовским вопросом: быть или не быть!
     Что с него взять? Мудак! Все там будем...
     Мир переполнен  читателями.  Летают себе из пизды  в  могилу в  гордыне
своей да в чемпионах по мордобою. Шваль.
     - Алло, - скажешь, - куда ты едешь? Натяни ручник!!!
     А я отвечу:
     - Ладно... Спустим это дело на тормозах.
     Но окажись  ты  один в штрафном  блоке Вав-штаим на мокром матраце  под
неостекленным окном, и косой дождь хлещет в камеру...


     ХУДОЖНИК

     Художник нам изобразил
     Глубокий обморок сирени
     И красок звучные ступени
     На холст, как струпья, положил.
     О.М.

     Цви  -  художник-монументалист.  Это  он  размалевал  крепостные  стены
Аялонского  централа.  Любуйтесь,  сограждане, с  внешней  стороны  на  веки
вечные.
     Он родился в сытой семье. Получил образование в Бецалеле. И ему не надо
было рвать пупок, чтобы пробздеться в Париже. Жирные деляги любят цеплять на
стены кибиток всякую мерзость.  Однажды  очень, ОЧЕНЬ  богатый еврей заказал
ему портрет сынишки.
     Богатые...  да потому они и богатые, что отвязанные.  А во Второзаконии
сказано:  в тот же день отдай за труд человеку. До  вечера! И скажи спасибо,
что не раскулачили.
     Итак, художник начал писать за гонорар под честное слово.
     "Он понял масла густоту, его запекшееся лето, лиловым мозгом разогрето,
расширенное в духоту".
     Пахал, как ебанный в рот, простите  за выражение, а в  итоге его, как у
них принято, кинули.
     "Мейле", - сказал художник. Собрал  палитру, мольберт, эскизы, пожитки,
киднепинг и... уехал позировать рептилиям в Хамат-Гадер.
     Эта история не для слабонервных.
     Жирный  рюхнулся  на  попятную.  К  гонорару  липли нули  в  поминутной
прогрессии.  Опричники   встали  на  уши.  Избранный  народ  опустил  гриву:
"Спиздили ребенка в Палестине". Как в какой-то сраной  Европе! Как в Чикаго,
простите за выражение.  А мальчик лежал в багажнике автомобиля "додж-дарт" и
все слышал. По радио.
     Со  стыда за своих родителей, за падло, что они сотворили, пацану стало
плохо.  Он  был  еще совсем  маленький и  не понимал, что  сын  за  отца  не
отвечает. Короче, он взял и помер.
     Это статистика.
     Трагедия разыгралась, когда  менты попутали живописца. "Целый взвод его
бил... Аж два раза устал... " Но это не все. Бойцы возвращались. Он лизал им
ботинки и смеялся! Умора просто, до чего смешно.
     Зря   пугают   ТЕМ  светом.  Из   блока  "хей"   -   блока   психически
неуравновешенных избранников доктора  Сильфана - это оттуда спускают  на ТОТ
свет директивы. С целью ужесточения режима.
     Когда в башке портретиста затишье, его выводят в промзону.
     Цви  -  добродушный  корректный  еврей с  умными  глазами  отстранения.
Пожизненный срок - он ведь вялотекущий...
     - Ай, Цви!
     - Ай, Моше! Когда выгоняют?
     - Двенадцатого июля.
     - О'кей! Я успею сделать клаф. Будет висеть на двери твоего дома.
     - У меня нет дома, Цви.
     - Тогда у тебя будет просто клаф.
     - На могиле, Цви, на могиле.
     - Не говори так.
     - Цви...
     - Да.
     - Там у вас Илан Гудман...
     - Есть такой... Но он уже не в тюрьме... Он нигде.
     - Передай ему это.
     Художник разворачивает узелок. Я не в обиде. Я пообвык не обижаться. Ни
на кого. И я его не собираюсь подставить.
     Две пачки  сигарет  "Тайм", фарфоровая  чайная  кружка с отбитым  ухом,
малый талес, полотенце. Это все, что у меня есть.
     Цви трясется от смеха. Хохочет. И меня тоже волокет ржать. До слез.
     - Эй, Цви, если случится невероятное и я выломлюсь, - я не буду держать
язык в жопе. Запомни! Я расскажу, как НЕ блатуют на зоне.
     - Перестань, - трезвеет художник. - Мне все время снится мальчишка.
     - Да хуй маме его. Намерение было безупречным.
     - Ты так считаешь?
     - Безусловно. Он бы не выжил в этом мире. И не ты помиловал его...

     Издатели правы.
     Я  не  писатель.  За паранойю не  платят.  Я только  стараюсь не врать.
Загнать слова в несколько точных предложений. На бандерлошен.
     Мой редактор - дымок анаши.  Мы дербанем  с ним  шиллинг  за  слово.  С
общака на прожиточный минимум. Из кассы взаимопомощи рептилий в Хамат-Гадер.


     ДВЕ МАМЫ

     С территории чужого  посольства бойцы Арафата  вели  снайперский огонь.
Так приличные вояки не поступают. Их зачеркнули.
     Командир взвода козырных  частей ЦАХАЛа с  сигаретой  "Пэлмэл" на  губе
отмокал в джакузи советского посольства в  Бейруте.  Он точно понял,  почему
кипит  говно у представителя сверхдержавы, но приказал славянам опуститься в
подвал и для их же блага запер.
     Жрали  и  пили  свое.  Никого не  лапали,  ничего  не хапали. Поставили
"зельды" вкруговую щупать ночь приборами  и в  очередь  ломанулись в  ванные
комнаты. Пятую неделю похода мылись из нихуя.
     Сэген  купался последним.  Он видел:  ребята пользуются полотенцами  из
шкафов, посольским  шампунем. "Ле азазель! -  решил взводный.  - По здравому
размышлению, они же нас и втравили в поножовщину".
     Он обтерся махровой простыней. Надел грязный х/б. Зашнуровал ботинки. В
зеркалах на него таращились пацаны  с лейтенантскими "гробиками" на погонах.
"Самое  главное - взвод метелит шпану  без  потерь. Пока... Пока... Но  если
Рафуль не притормозит, за Волгой будем выглядеть оборванцами".
     В  холле ребята варили кофе. Сэген связался  по рации с камбацем полка:
"РУТ-АВОР,   РУТ-АВОР".   Доложил   обстановку.   Сладко,  публично-постыдно
откликнулась рация: "ПЕРВЫЙ ОТПУСК С ПЕРВОЙ ВОЙНЫ. СО ВЗВОДОМ ОСТАЕТСЯ СЭГЕН
КОБИ. РУТ-СОФ".
     Файтер  Коби... Ему  снился  единственный сон.  Триптих  желаний!  Чтоб
никогда  не  клинил  "галиль". Не  кончались в рожке  патроны. И полный пауч
таких рожков. Сон солдата бригады "Голани"!
     Конечно, ребята стали подначивать.  Мол, не только у него мамки в ауте.
И  если  не обзвонит всех и не утешит, пойдут к послу и получат, кибенимать,
политическое убежище!
     Советские посольства... Там всегда торчат в вестибюлях рояли. А как же?
Культура! Взводного потащили к инструменту. Уболтали сбацать машегу. Машегу,
бен-зона!  И  он  выдал!  Фуги Баха на  предельной скорости. Ближневосточную
классику.   В  сопровождении  Бу-Бух-Там-Тамов.  Стопятидесятимиллиметровыми
стволами самоходок ЦАХАЛ опускал Бейрут.
     Утром вертолет  унесет его  в Хайфу. К самой красивой невесте Тивона. К
женщине-подростку по имени Фиалка.  Ласковый олененок Сигалит! В которую так
непросто, так туго входить... всегда.
     Эту лав-стори втирает мне Морис. От третьего лица. Будучи уверен, что я
не знаю подноготную.
     Мы сидим в мастерской по огранке бриллиантов на киче Аялон. И ни хуя не
точим. Впрочем,  за это  не шибко карают. Вольный подрядчик рад и  тому, что
никто ничего не спиздил.
     - И с голодухи он ей заделал тройняшку!? - делаюсь я поцеватеньким.
     -  Нет, -  сказал  Морис.  -  Он  стрелял.  Патологи  насчитали  четыре
пробоины.
     Наши офаны вертятся вхолостую.  Мы  курим сигареты "Омар". Это фуфло  -
смесь ослиного дерьма с  когтями мусульманских братьев - бесплатно. На входе
в промзону. По пять сигарет в день. Тюремное управление покупает их у арабов
с территорий. Мирный процесс. Комбина с арабьем стоит  контингенту здоровья,
но я далек от политики и, кроме пейсатых, никого не уважаю.
     Тем  не  менее, Морису курить "Омар" еще  двенадцать лет.  С  абстракта
пожизненного договора его  перевели на срок. Двадцать четыре года. По первой
ходке треть слетает автоматом.
     Я  пытаюсь  прикинуть: сколько  раз  уже  ездили  из