дой базы.
     Засыпанные снегом громады груженых машин стояли в  ряд,  как  могильные
курганы.
     Я искал тягач номер 164.
     Не  открывая  кабину,  влез  на  крыло.  Не сметая снег, отвалил правую
створку капота и дважды проверил щупом уровень масла в моторе. Открыл пробку
радиатора и пальцем взболтнул маслянисто-зеленую жидкость антифриза.
     Не  открывая кабину  (перчатки  внутри),  поплелся  обстукивать  скаты,
определяя на звук, нет ли проколов. Сначала на тягаче  суешь руку под крылья
брызговиков и слушаешь: "бок-бок-бок".  Все  цело.  А  хочется, чтобы именно
сейчас,  натощак  и  с  похмелья  отдало:  "пак-пак"  размякшего  колеса,  и
забодаться тебе до угара, отвинчивая гайки гужонов.
     Семидесятитонный танк-волкодав стоял на платформе под занесенной снегом
маскировочной сетью.
     "Зачатые, рожденные и  жившие  в снегах,  грешное  племя  Корах!  Земля
должна была расступиться и проглотить нас на пересылке в Вене только  за то,
что мы видели снег".
     Лезу на платформу, где к изгибу гузника прикован танк цепями растяжек.
     Тут порядок, а  сзади, под  пушкой, цепи провисли, и, натягивая ратчер,
вижу, как звенья ползут по буксирным клыкам, напрягаясь.
     Так и стоял на снегу и  под снегом и ждал,  остолоп, пока визг и клекот
вертолета не пропали вдали.
     В кабине еще холодней, чем снаружи.
     Тяну от себя  до отказа  рукоять декомпрессора. Стартер крутит  маховик
налегке, разгоняя стылое масло по системе.
     Еще секунда,  еще две, и рукоять - на себя. И рявкнул, ожив и набычась,
мотор,  и стрелки приборов  давления воздуха в рессиверах  тормозов  поплыли
вправо к отметке "120".
     "Почему Бузи? Разве последнее забирают?"
     Грабанул Милосердный старика Иегошуа. Подчистую.  "Сахар.  Мед. Микроб.
Свет глаз моих".

     Каждое утро на основных дорогах Ливана топчут снег сотни саперов.
     Прикрытые  патрулем  мотопехоты и надрочив  миноискатели,  прослушивают
специалисты кюветы и обочину.
     Дистанционная мина - дистанционная смерть.
     Перестроившись в тройки-сандвичи, ждем сообщения: "Дорога открыта".
     Первые машины выползают на шоссе, круто выворачивая вправо.
     На Бейрут.
     Напарник Нати Шерф - за рулем. Молчит.
     Дважды бегал за барахлом нашим к палатке.
     Вижу, взводный Шимон маячит и машет нам красной тряпкой на палочке.
     - Погнали, братка!
     - Шма, Исраэль! - отвечает Натан.
     На выезде из базы Заарани  у разведенных в стороны труб шлагбаума стоит
рав Элиэзер Блюм.
     В темноте кабины ему не различить наши лица.
     В  бронежилете поверх  нелепого  в Ливане пальтишка и  ондатровой рыжей
шапке клапанами вниз.
     Снежная пыль от плывущих мимо машин посыпает его.
     Он стоит полубоком к колонне, раскачиваясь, будто кланяясь нам.
     На  развороте успеваю еще раз увидеть его, и меня прожигает: "Как?  Как
могут  глубоко верующие  люди безошибочно определить  - и повернуть  лицо  в
сторону Иерусалима?!"


     ГАШИШ

     Банг-банг! - ударила церквушка в Рамле колокольным гулом. - Банг-банг!
     Приглушенный многодневным ливнем гул полз по городу-полукровке и оседал
за забором центральной тюрьмы  Аялон. Банг-банг!  - возвещали христиане миру
наступление 1989 года.
     Банг-банг!  -  сочится сквозь прутья  решеток одиночных иксов  и  общих
камер беспредела. - Банг-банг!
     Мерцает   уголек  в  горловине  банга...  Сидим  на  матрацах,   поджав
по-туземному  ноги. Лежит на  полу чистое полотенце. Ломти хлеба на нем. Там
же - банка с  майонезом и пластиковый  ящик,  заваленный вареными лушпайками
артишоков...  Горит свеча. Справляем  Новый Год  в  третьей камере штрафного
блока  Вав-штаим.  Четырнадцать  жильцов  в пирушке не  участвуют. К делу  о
распятом они  отношения не имеют. Это не грозит им дополнительным сроком,  и
они преспокойно спят, убаюканные кокаином.
     Раскаляется консервная банка с водой на вилке электронагревателя. Варим
турецкий кофе.
     Банг-банг!  -  втягивает  шахту,  пропущенную   через  водяной  фильтр,
Альбертия. И еще раз: - Банг-банг!
     Банкует на  ксесе  Шломо. Нарубил табак  безопасной  бритвой.  Разогрел
катыши гашиша над пламенем свечи. Месит новую ксесу. Засыпает конус форсунки
с горкой,  с притопом -  чего  жалеть? Старый -  окочурился. Новый - сиди да
меняй.
     Банг-банг! - сосет Антуан, араб-христианин из Галилеи. - Банг-банг!...
     Он удерживает в себе дым до конвульсий. Это его праздник - христианский
канун. А мы - жиды, нам всегда нравились гойские праздники.
     Теплая бутылка "банга", прокрутившись  у терпигорьцев,  зажата  в  моих
руках. Ксеса  от Шломо, и пламя зажигалки от Шломо запаляет стартовую смесь.
И  вот с бульканьем втекает в  душу дым. И мгновенно, почти  мгновенно  тебя
заливает невесомой тихой волной безразличия.  Это поначалу. А потом отчаянно
хочется жрать. Если гашиш  хорош, тебя волокет тайфун обжорства. Торнадо! По
кускам общакового хлеба, смазанного майонезом.  И  нет сил  соблюсти себя. И
еще раз - банг-банг!  Хаваем вчетвером. Давясь  кусками. Не испытывая стыда.
Банг-банг!
     Вскипела вода. Дежурный сержант-эфиоп подходит к решеткам двери.
     Сержант продрог, ему невтерпеж хлебнуть горячего пойла.
     -  Яй-я!  - дразнит Шломо  конвейерной кличкой надзирателей-эфиопов.  -
Зачем ты на ночь пьешь кофе?
     - Я замерз, - не врет шакалюга.
     - Ну что, мужики, нальем?
     - Налей, иво мама ибаль, - не возражает Альбертия. И снова на иврите: -
Он ведь тоже пожизненно с нами.
     Антуан,  не  вставая,  проталкивает  пластмассовую  чашку  в  щель  под
прутьями дверной решетки. Сержант берет и уходит.
     Он  получил  свое,  и ему до фени, что внутри камер. Не орут  - значит,
спят. Банг-банг!  - кочует по кругу  уголек  милосердия. - Банг-банг! Шломо,
Антуан  и Альбертия - душегубы  с приговорами в вечность. Шломо - с прицепом
плюс пятнадцать. Выпало чеху  отбацать первую четверть  срока  - до отпуска.
Вышел.  Девицу с  голодухи внаглую  оттрахал  под  пистолетом. За  любовь  и
"смит-вессон" довесили  пятнашку. Ему, кроме  штрафняка,  ничего в подлунном
мире   не   светит.   Только   выход   ногами   вперед.    Может   быть,   у
восточно-славянских  семитов и  маманю  задолбить  не  западло, но  с  таким
протоколом в руках на зоне шибко не раскрутишься. А так - мужик как мужик.
     Антуан и Альбертия - романтики. Альбертия  заколбасил свою жену. Антуан
сделал "маню" жене своего хозяина. По обоюдному согласию с хозяином.
     Антуан -  молчун,  в  камерные  разборки  не  впрягается. А Альбертия в
период летнего обнажения блатует наколками, как шкурой тигровой. Расписан от
пальцев ног до головы.
     Тузом козырным выколота на груди справка.  По-русски.  Типовая справка,
выданная  кулашинским сельсоветом  о  том,  что  Альбертия  такой-то-  вор в
рамочках. И заверена печатью. Если очень внимательно присмотреться - круглая
печать сельсовета Кулаши.
     Четвертым в  новогоднем кайфе  - я. Кусок... из  Комсомольска-на-Амуре.
Приговор:  два  года  за  хранение  противотанковой  ракеты  "лау".   Слегка
подержанной  реактивной  ракеты.  Я   ежедневно,   ежеминутно  ощущаю   свое
ничтожество.  Жильцы  штрафного  блока Вав-штаим  не  воспринимают меня  как
реальность.  Я для  них даже не  пассажир. Просто так  -  нихуя  из  Снежной
страны.
     Банг-банг! - по третьему кругу идет бутылка. - Банг-банг!
     -  Что, мужики, - говорю, - случалось ведь с нами раз в жизни влететь в
непонятное? В такое, что сколько ни мни задницу, его не стряхнуть?
     - Куда ты  едешь, дорогой? - проверяет  Альбертия.  - Что ты  имеешь  в
виду?
     - Про такое, что было за чертой? Что приходит по ночам и пугает. Про НЕ
ТО.
     Гашиш распирает  виски. Я уже на  большой высоте. С мягкими провалами в
воздушных  ямах  кейфа. И  сидящие  в  кругу кажутся мне  милягами.  Чувство
сострадания и симпатии охватывает меня. Я  понимаю,  что становлюсь зомби. И
не сопротивляюсь.
     Банг-банг! Банг-банг! Банг-банг!
     -  ...  Лет восемь  назад гоняли нас на  строительство  блока "хей",  -
вспоминает Шломо. - Блока психиатрии. Глухонемой островок для  уже незрячих.
Льем бетон для счастливчиков, а у амалеков -  рамадан. Днем  не жрут, ночами
чавкают и галдят  - не  заснуть.  Помню, это  было в среду. Ночью. Смотрел я
фильм по  телевизору в иксе одиночном.  Даже название  запомнил: "Мужчины  в
ловушке". Видели?  Там  четырех  вольняшек попутали  бродяги  в  тайге. Кого
задолбили,  кого опидарасили. Очень хороший  фильм. Ну,  а  после кино, сами
знаете...  Выгнали  во  двор  перед  сном   пробздеться.  Все   как  обычно:
потусовались, покурили. Посчитали нас да заперли.
     Свет в коридоре в решетки моей двери подсвечивает который  год.  Койка.
Тумбочка.  Телевизор. Торчок и  фотография Саманты Фукс. И еще - в тот вечер
сильно болела  голова. Уснул. Не помню, сколько времени прошло. Проснулся от
того, что кто-то ходит по постели. Открываю глаза. Знаю, что открываю  глаза
- и ничего не вижу.  Ни света сквозь  решетки, ни сисек Саманты Фукс. Гуляет
подо мной  матрац, продавливается.  Чувствую,  что-то небольшое, килограммов
тридцать весом. Ладони приложил  к лицу - чувствую ладони. Все равно - тьма.
А койка скрипит. Проминается.  Страх  меня  инеем приморозил. Падалью несет,
ребята, будто  хомут надели  из дохлой кошки. Все,  думаю.  Со  свиданьицем,
доктор Сильфан. Хапнул  Санта-Марию. В недостроенный корпус  "хей" упакуют с
паранойей. И в фас, и в профиль.
     Потянулся за заточкой  под подушкой. И,  может быть, впервые  по ляжкам
кипящий  понос потек. И -  я вам уже говорил - ничего не вижу. Вдруг паскуда
эта  как  рванет за  руку.  Слетел я с  койки, ебанулся головой о  стенку. И
отключился.
     - Врет все, хуеглотина! - вскрикивает обшмаленный Альбертия. - Зачем на
ночь такое рассказывать?
     -  Заткнись, придурок,  - вмешивается Антуан. - Дай Шломику доехать  до
конца.
     -  ... Очухался от боли под мышкой.  Вздулась лимфа, горит. На  койку я
уже не  ложился.  Сидел  до утра, прижавшись  к стене.  Держал двумя  руками
хинджар и трясся.
     - Чего ж не позвал выводного, - подъебывает Антуан.
     Шломо  смеется.  В  этом  мире  нельзя  просить  помощи.   Ни  у  кого.
Соблюдающий себя зэк помощи не попросит. Тем более у выводного.
     - Это тебе померещилось, - не унимается Альбертия.
     - Продрысни на хуй! - закипает чех на полном серьезе.
     - Что же это было, Шломо?
     - А хер его знает!... Утром на разводе встречаю козырных: Сильвер. Киш.
Гуэта. Коэн.  Жмутся  мужики,  как  сучье  подзащитное, блядуют  глазами  да
сигарету об сигарету прикуривают. Подхожу.
     - Что, братва, хороша ночь была?
     - Не  вспоминай!  - обрывает Гуэта.  -  А начальника по  режиму дергать
надо. И срочно.
     - Так мне это не приснилось?
     - Нет, - сказал Гуэта. - Но вспоминать не смей. На работу не идем.
     Ну-ну... На работу не идем. Сержант в крик:  "Саботаж! Балаган!" ... на
работу не идем. Трешь-мнешь,  но Карнаф прибежал. И ларьком грозил обделить,
и свиданьями. Цим тухес.
     - Завари дверь  арабского отсека, - орем в  одну глотку,  -  и щели  не
оставляй. Руби им дверь хоть из своего кабинета, а нас - отдели... Вот какая
была  история,  - заканчивает от своего непонятного Шломо и трамбует в  банг
новую порцию. - Только дверь с той поры занавесили листовым железом.
     Бутылка  банга  ходит  по  кругу,  и  мне,  опейсатевшему  в  тюрьмишке
Тель-Монд,  мерещатся мочащиеся  к  стене  амалеки,  помилованные  Шаулем на
поножовщине в Газе. Пророк Шмуэль и проклятье на вечные времена. На барашков
жирных позарился красавчик-царек от плеча выше любого  в Израиле,  а платить
паранойей моему Шломику.
     - Теперь, Лау, рассказывай ты, - объявляет Антуан. - Ты замутил на ночь
глядя, вот и вспоминай про свое.
     Что могу я  рассказать этим  людям с приговором в вечность? За год моей
отсидки за забором ничего "абсурдного" со мной не произошло.
     Шломо греет меня двумя новыми затяжками, и я влетаю в историю 17-летней
давности.
     - ... Гнали танки на маневры из Джулиса в Бекаа. Напарник Натан катал в
покер всю ночь накануне и за руль не садился. Перли на подъем до Иерусалима,
гудели в  Рамат-Эшколь,  вывернули  на  затяжной спуск до Иерихона  и  давай
упираться  и  осаживать  стотонный комплект.  Это  был  мой  первый спуск  к
Мертвому морю,  и когда запарковались против ворот базы  Гади, я  понял, что
ничего  тяжелее  и  серьезнее  этого  спуска  в  жизни  не  проходил.  Натан
отоспался,  но  чувствует,   сукачок,   что  перепрессовал.  Схватил  тендер
сопровождения и говорит:
     - Давай,  Мишаня, я тебе город Ерихо  покажу.  Тебя здесь еще  черти не
носили.
     - Давай,  - говорю, - только с тебя банок пять "Амстеля" причитается за
порванную жопу. Давай, поехали!
     Похватали  "узи",  пристегнули рожки и  поехали. Наваливаем  в Иерихон.
Базар  да  лавки,  банк  да  ратуша.  Вонь  мочи  и кислятины,  как  на всех
мусульманских стойбищах. От Ташкента до Иерихона.
     - Натанчик, - говорю, - ну скажи, был я в Ерихо?
     - Нет.
     - Вот и я говорю, что нет! Только смотри, чтоб крыша не поехала...
     - Перегрелся ты, брат, на спуске. Давай, сначала пивком остынь.
     Ну,  подходим.  Натан трекает по-арабски.  Пакет  кофе  с  гэлем купил,
сигареты, пиво. Стоим, пьем.
     - Так что, Натанчик, был я в Ерихо?
     - А хуй тебя знает, - говорит мой напарник Натан, - но с тех пор, как я
тебя знаю, могу забожиться, что нет!
     -  Натан, -  говорю, - и я знаю,  что не  бывал никогда. Только  там, с
тыльной,  с обратной стороны улицы, прямо напротив лавки этой, есть кузница.
Старая  прокопченная  кузница.  И  сидит  там древний, как  дерьмо  мамонта,
чучмек. И я помажу с тобой фунт за сто, что так оно и есть. Ну, помажем?
     -  Ох,  Миша-Миша,  -  втыкается  укайфованный до  отказа  Альбертия  и
переходит на русский язык. - Что  хорошего я от  тебя вижу? Что здесь НЕ ТО,
блядь, ты хотел рассказать?
     -  Хевре, - говорит  Альбертия  на иврите,  - я расскажу  вам случай  -
машеху бен-зона! Голову поломал  и  даже под планом понять  не могу... Был в
нашем городе автоинспектор Федор Иванович Потухаев.
     - Автоинспектор что? - Спрашивает Антуан, утерявший нить от неслыханных
в своей жизни ФИО.
     - Козел был такой,  что весь город его бздел, как беса. Раз поймал меня
с левым  грузом и деньги  брать не хочет.  Давай, говорит,  документы. Я даю
деньги. Он говорит: нет, давай документы.  Я уже ничего не понимаю.  Совсем.
Он  берет  технический талон и  начинает  писать. Писал-писал,  писал-писал,
места не хватило - на крыле стал писать!
     От ужаса грузинского эпоса у меня взорвался чердак. На ватных ногах иду
отлить за фанерную  загородку толчка. Колики  хохота разрывают  мои кишки. В
голос ржут  "убитые" вором  "в законе"  Антуан и Шломо. Обеспокоенная камера
цыкает на нас матом и проклятьями.
     - Соэр! Соэр! - оглашает прогулочный двор  штрафного блока  крик жильца
из соседней камеры. - Ответь же, надзиратель, почему молчишь и не отвечаешь?
Вакнин вены вышвырнул...
     ... Покропили Новый Год  -  вышибают из меня придурь гашиша чужие ломки
вскрытых вен. Шломо гасит свечу. В темноте расползлись  по матрацам.  Сейчас
надзиратель поднимет "вайдод", и набегут удальцы спецконвоя.
     Я лежу весь сезон дождей под  неостекленным окном, завернувшись в сырое
сукно  одеяла.  Пыль  дождя  на  моей бороде и  плеши. Из ошпаренных  планом
глазниц тоже дождь по ненужной жизни.
     - Эй, Моше, - говорит Антуан. - Ты чего нас держишь за яйца? Показал ты
напарнику кузню?
     - Спи, христианин, и дай спать другим. Нам уже не нужен Ерихо...



     ПАРДЕС
     (У ПОДНОЖИЯ ТАЙНОГО УЧЕНИЯ)

     Глава первая

     ПШАТ

     Сидели под замком в тюремной синагоге. Ждали десятого  на  миньян.  Шел
контрольный  пересчет заключенных в  штрафном блоке Вав-штаим.  В  резиновых
сапогах  до  мудей  бегал  по  лужам  старший  надзиратель  Хабака,  друз  с
мертворожденной рожей и амбарной книгой в руках.
     Ничего хорошего эти  побежки вброд нам не сулили и, как факт,  завопили
сирены над Аялонской крыткой.
     Десятого не привели, но двор заполнили специалисты с тележкой "Габизон"
(сочинил жид  по фамилии  Габизон агрегат  на колесах,  слезу  у  коллектива
вышибать) и удальцы с дубинами из белой пластмассы.
     Трепали первую камеру, вызывая злодеев поименно.
     Вставала   под   февральский   дождь  козырная  семитская  масть  Земли
Обетованной.
     - Бакобза! - кричит из будки охраны дежурный офицер по кличке Носорог.
     - Яаков бен-Моше! - отворяет  беззубый рот кокаиновый жилец Бакобза.  -
Приговор - пожизненно.
     - Встань у стены и замри, - советует мужик с газометом.
     Щуплый Бакобза  форсирует  водный рубеж в  полуботинках  и  прилипает к
стене. Напротив, на дистанции одного скачка, встает боец с дубиной.
     - Шхадэ!
     - Абдулкарим абу-Снин! Приговор - пожизненно.
     - Рибавчи!
     - Иссахар бен-Шаул! Пожизненно.
     И по луже к Бакобзе и Шхадэ...
     - Шимонович!
     - Файвл бен-Ицхак! Осужден на девять лет.
     Редким крапом в блоке Вав-штаим приговор в однозначную цифру.
     Мастер в офицерских погонах прессует публично:
     - За что?
     Шимонович мнется...  Ему неудобно... Вот  так,  при всех?  А его удалец
дубиной наотмашь - хрясь!
     - Растление малолетних!
     - К стене, мразь! - командует Носорог.
     Шимонович  бежит  к  стене  -  аргентинец   с   забацанными  гормонами,
собственных  детишек еб, равноправный член беспредельной  кичи; даже блатует
порой...
     - Смотри сюда! - корит меня Йосенька  Абрамович  и тычет двумя пальцами
рогаткой в священную книгу Нида. - У тебя в конце месяца тест!
     В  моих наставниках  Йосенька-Молоток, таксист  из  Хайфы,  и мы читаем
запоем книгу Нида.
     - Йос, -  говорю я старенькому Абрамовичу, я боюсь выходить с двушкой в
приговоре под палки вон тех.
     - Ты не из нашей кодлы, - успокаивает Молоток. - Ты под лапкой Шабака.
     - Да... - говорю. - Да, да...
     Тот,  что  огрел Шимоновича,  прости  за пошлость  фразы,  волнует  мое
воображение. Гнедой бес с лицом еврейского гладиатора и бабьими бровями!
     Кандехаю на ватных ногах четыре шага и липну к прутьям двери.
     Валлак, арс! И этот жизнелюб легкого поведения, любитель арены!
     Тот  же  румынский синдром в глазах свинцовой непорочности. Так смотрел
на меня подельник. Там, в следственной тюрьме Петах-Тиквы.

     ...  Прострация бетонной норы без  окон. Девять ступней в длину, пять в
ширину. Жужжит вента  про  печки-лавочки  прошлой  жизни... именины в  сорок
четвертый раз... следак Эранчик. Не бьет... Февраль... Хешбон нефеш...
     - Выводной! - ору. - Выводной!
     - Что ты хочешь?
     - Пить.
     - Подойди к волчку.
     Подхожу, мудила грешный...
     - Тьфу! - орошает плевком выводной. - Пей, Калманович ебаный!!!
     Тайманец-патриот  окрестил  меня  Шаббтулей Калмановичем. Ничего. Отмыл
очко сральника.  Напился  от пуза... Эранчик, Эранчик,  Эранчик  и  выкладки
компьютера:  номер базы,  номер  склада, номер ракеты... Восьмерки  крутишь,
дурак! Подпиши, что НЕ ТЫ крал, и домой...
     "Вот мчится тройка почтова-а-я... По Волге-матушке зимой... "
     Пиздец! - прожигает. И он здесь... поет...
     Я еще не въехал, читатель. Невдомек, за что и почем...
     - Возвышаемся, братка! - ору. - Возвышаемся!!!
     - Мойшеле, - слышу, - не бзди! Они пойдут с нами на соглашение. - Как в
воду  глядел  побратим. И был прав. А когда человек прав, он не виноват. Это
точно. Разве можно винить двуногих за жизнелюбие?

     ... Тусовались во  дворе  тюрьмишки поганой.  Время  прогулки для  сук,
подзащитных властью. То блядво! И мы с ними.
     У меня уже, слава Б-гу, двушка в приговоре и два в "уме", а подельник о
соглашении чирикает и стихи странные пишет. "Меня, как подушку, вспороли.  А
пух не собрать никогда!"
     Я уж