поминать о  нем с сожалением о неоправдавшей себя взятке провод-
нике или или забыть об этой ночи,  подавить  воспоминание  о  ней, как  
желание  курить,  или  все-таки поведать при случае в  мужской 
компании, переиначив правду по-своему в силу своего воображения, 
причем даже необязательно в присутствии Хмелика.
Хмелик бежал вдоль вагона по коричневому гравию в  распахну-
той шинели со сдвинутой на затылок фуражкой, окантованной голубым 
околышем.  Тревожно улыбаясь,  он напряженно  вглядывался  снизу в 
окна купе.
Хмелик почти встретился глазами с Лосиным, но, видимо, его  
окликнули, он  круто развернулся и поймал кинувшуюся ему на шею  
Евгению. Они стояли соединено после разлуки,  которая была для  них 
просто невыносимой,  и,  не веря своему счастью,  касались,  гладили, 
обнимались, что-то нежное говорили друг другу.
Лосин смотрел  на  них сверху,  также как смотрела на него  Евге-
ния вчера вечером.
Поезд тронулся, Хмелик случайно поднял голову и Лосин отпря-
нул от окна.
Так вот оно что!
Евгений и Евгения.
Двое Жень. Двоеженец Хмелик. Вот оно дорожное приключение!
То-то Хмелик в последнее время какой-то шалый. Как Евгения. 
Все  верно - с тех пор,  как вернулся из отпуска.  Из Анапы. С сыном  
ездил вместо Маргариты,  она в Москву уезжала,  с отцом  что-то  
случилось, хворал он.
Тогда зачем Хмелик назначил Евгении рандеву  именно здесь,  на 
этой станции?  Тоже понятно - подальше от любопытных глаз да  от 
длинных языков и в то же время рядом,  полчаса на машине  от  части.
Счастливые.
Как там  у Толстого?  "Все счастливые семьи похожи друг на  
друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему." И  Лосин 
внезапно ощутил себя Вронским,  а Хмелика - Карениным. Сработало, 
всплыло наружу потаенное желание.  Аналогия, на первый,  эмоцио-
нальный взгляд,  показалась Лосину интуитивно верной: он,  как 
Вронский,  молод, здоров и обладает всеми данными для блестящей 
карьеры,  а Хмелик, хоть и ровесник Лосина, но, как и Каренин, при-
надлежит к клану власть имущих.  Потом Лосин  обнаружил, что от-
личается от Вронского не только происхождением, но и  тем, что сча-
стье-то привалило не ему,  а Хмелику. Значит, опять  обошли, недода-
ли,  отобрали.  Или он сам что-то отдал, в чем-то  согласился, когда-то 
покорно смирился, например, перед Хвостом?
Злая несправедливость,  круто вспыхнуло в сознании Лосина.
Какой он Вронский?! Что он видел в своей жизни?
Особняк в Петербурге, усадьбу в Москве, имение в Орловской  
губернии?.. Приземистую,  заброшенную  окраину  провинциального  
Бейска с  Тихоней,  ФЗУ,  фабрично-заводское училище,  вечернюю  
школу.
Блеск паркетных зал,  вихри вальса, мазурки, польки, хрусталь 
изысканных застолий?..  Казарму, танцы в местном клубе под  баян, 
рябую, одноглазую повариху в курсантской столовой.
Тайный поцелуй в полутемной гостиной,  батист подушек, будуар 
в мерцании свечей?.. Голую лампочку под потолком каптерки,  мешки 
с бельем, сложенные на полу, одеяла с надписью "ноги".
Конечно, Лосин прекрасно понимал, что такие противопоставле-
ния неправомерны,  что родись он в прошлом веке,  вряд ли  бы  стал 
капитаном авиации, а пошел бы по стопам отца, работал бы в  мастер-
ских, отслужил бы в простых солдатах.
Все это так,  но он, Лосин, хочет иметь такую же, не меньше, как у 
Хмелика, квартиру в Москве.  Не меньше. Именно в Москве. И горку с 
хрусталем для Серафимы.  И ту всесильную,  как у  Хмелика гарантию 
личной защищенности,  которая дает свободу выбора, свободу  
поступка...  Чтобы  не приходилось покупать ее у  Хвоста за "рубель" 
мелочью,  не отдавать  ракоглазому  старшине  месячный паек махорки 
и три флакона одеколона "тройной", не совать, не глядя,  черному 
проводнику денежную  купюру  достоинством... Дайте ему Лосину, эту 
гарантию, кстати обещанную в семнадцатом и присвоенную Хмелика-
ми, как престолонаследниками.
И тогда посмотрели бы.
Кто кого.
Живи Лосин в прошлом, он бы объяснил при случае за картами  
господину Хмелику, что не намерен более быть у него на побегушках, 
отвесил  бы  ему полновесную пощечину лайковой перчаткой и  уве-
домил бы,  что выбор оружия и право первого выстрела за противни-
ком.
В ночь перед дуэлью Лосин написал бы  письмо  при  свечах,  гу-
синым пером...
Кому?.. Маргарите или Евгении...
О чем?.. Завещание?.. Прощание с жизнью?..
Истину, легко забываемую под прессом ежедневных забот, что  
жизнь хороша,  
хороша, как сочный,  рассыпчатый красный  арбуз  в  жаркий  
полдень бабьего лета,     
хороша, как рубин виноградного вина,  растворившего  южное  
солнце,
хороша, как красный туман любви,  который бьется и пульсирует 
вместе с сердцем...
Рассвет, слабая метель, опушка черного леса, сабли с золотыми 
эфесами,  неровно воткнутые в снежную целину,  стаи ворон,  вспуг-
нутые эхом выстрела, и красные пятна крови Хмелика на растоптанном 
секундантами и врачом снегу...
Лосин жив, убит Хмелик.  Нет, убита злая несправедливость.
Каратель - Лосин.
Лосин опомнился.  Такого раньше за ним не водилось.  Шалят  
нервишки. Сновидения мерещатся. Хмелики кровавые в глазах. Тоже  
мне, Борис Годунов. Так было бы в прошлом. А в настоящем дуэлей  
нет и быть не может. В настоящем у Лосина в руках козырная карта, и 
если написать куда следует,  а политуправление пока никто  не отме-
нял, что Хмелик прелюбодействует с дочкой репрессированных, то там 
учтут...
Обязательно учтут.
Мы с Вронским - офицеры, но разных армий.
Надо будет только для страховки послать копии сразу в несколько 
адресов...
Солнце не поднималось,  плотный туман прилип к окну, вползал в 
купе,  и оброненная Евгенией красная  заколка  в  складке  покрывала 
стала серой.
Как туман.





1







                     ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА

                          "Судьба за мной  присматривала в оба...
                           Я получала письма из-за гроба."
                                                   Мария Петровых

Она сидела на кухне и смотрела в окно, где май молодо сочился 
пряными запахами клейкой листвы.  Эта пора всегда будоражила  ее,  в  
мареве весеннего пара дрожали миражи неизведанных дорог,  ожида-
ние непредсказуемых встреч и предчувствия  озорной шутки  просто  
так - от прилива сил,  от желания нравиться и от  уверенности, что так 
оно и есть - всласть нахохотаться от незатейливой несуразицы, зара-
зить окружающих безудержностью бунтующих сил и оставить в них 
ощущение,  что такое настроение ее никогда не покидает,  а искрится в 
ней постоянно,  как пузырьки в только что освобожденном от тугой 
пробки шампанском.
Так всегда было весной.
Но не этой.
Не сейчас.
Сегодня то ли упадок давления, то ли вялость от нескончаемой  
ночи,  когда лежишь с закрытыми глазами и нет сна,  нет и нет,  рядом 
омутом дрема,  вроде грузишься  в  беспамятство,  в  сладкую слабость 
отдохновения,  но опять вспыхивает зарево возбуждения,  какой-то 
нелепицы,  обиды - и вот уже серый рассвет,  утро,  солнце,  весна,  но 
никакого желания или сил даже просто  двигаться.
Хлопнула, открываясь,  входная дверь,  прогремела  нижняя 
створка почтового ящика, лязгнул, закрываясь, дверной замок.
Дочь в синем,  застиранном до белесости,  халатике,  едва при-
крывающем толстые ляжки, тяжело вошла на кухню и встала, как  
статуя командора, у стола.
- Ты можешь поднимать ноги и не шаркать,  когда ходишь? -  
спросила мать,  не поворачивая седой в безжалостном  свете  дня голо-
вы.
- Мама!  - трубным голосом сказала дочь. - Письмо. От него. Он 
так и не оставил нас в покое.
Мать медленно взяла толстый конверт,  склонила  голову  к пра-
вому плечу, наконец, тихо произнесла:
- Принеси мне очки, пожалуйста. И не заходи сюда.

"Не могу сказать тебе здравствуй, мертвые не здороваются,  не го-
ворят, не дышат, они ушли и никогда не вернутся, ушел и я.  Меня нет.  
Ты мне как-то сказала,  что все мужчины,  которых ты  бросала или 
бросившие тебя, писали тебе, кто записку, кто письмо - не нарушу этой 
традиции и я.
Бог тебе судья,  не навестившая меня в больнице, не пришедшая 
на мои похороны.  Разве можем мы, мертвые, плохо говорить о  живых, 
если у вас, живых, не принято плохо говорить о нас. Да и  нельзя гово-
рить плохо о тех, кто еще не отстрадал своего.
Не дай  тебе  судьбу споткнуться о больничный порог и еще  дол-
го, иссякая, мучиться, остро ощущать, как быстро уходят силы  на  
борьбу  с неизбежным,  упорно не желая понять сколь безумна  надеж-
да на чудо. Уж лучше сразу упасть в могилу небытия. Но тут  уж как 
кому дано...
Пишу тебе... впрочем, почему только тебе, пишу и себе одновре-
менно, единовременно, значит нам обоим, так мы опять едины  в моем 
иссякающем времени,  а на что еще тратить остаток  живой  воды из 
чаши своего бытия как не на то,  чтобы понять и успокоиться перед 
последним белым мгновением?
Только тебе я хотел рассказать ВСЕ. Как и сейчас...

Я вошел в твой дом,  не ведая и не зная,  что  переступил невиди-
мый порог иного мира, где жизнь - не столько театр, сколь  театральна,  
ибо каждый персонаж твоего круга - и актер,  и режиссер, и игрок, где 
пружина действия взводится интригой, сплетенной несколькими фигу-
рами против одной, чтобы полноправно занимать  свое  место  в  про-
странстве и декорациях и заключить с  только что побежденным новый 
альянс  против  кого-то  из  своих  бывших союзников.
Это я понял позже, когда уже было поздно, а тогда..
Арка здания  - свод,  чрез который погружаешься в шальной  оке-
ан ауры твоего дома.  Вечером первой встречи океан был тих и  благо-
стен -  демоны  зла и ненависти спали иль были так бледны,  что неви-
димы.  Поворот во дворе сразу в  подъезд,  пару  маршей  вверх и дверь 
открыла ты.
Мы не виделись ранее.
Соломенные волосы гладко собраны в тугой калач пучка, оттяги-
вающего,  откидывающего голову назад, чтобы приоткрыть прищур 
синих глаз и белозубую улыбку в обрамлении полных губ.
- Вы, наверно, голодный, время - девятый час, перекусите?
Я легко согласился и был отправлен в  ванную  мыть  руки.  Зер-
кало  над раковиной умывальника отразило мое лицо - по-осеннему 
загорелое и обветренное после летних выходов на  яхте.  На стеклянной  
полочке - беспорядок женских причиндалов,  хранящих незакончен-
ные, торопливые мгновения общения с хозяйкой - щеточка в мелких 
кусочках черной туши в незакрытой коробочке,  столбик полуистра-
ченной губной помады, непромытый, в засохшей мыльной пене стано-
чек безопасной бритвы, пластмассовая чашка с дырчатыми бигудями, 
обмякший пузырь полиэтиленовой шапочки для душа, на лесках, про-
тянутых поперек ванной - съежившиеся трусики,  длинные темные 
ленты колготок...  По  этим  предметам  я  легко  представил  интимные  
процедуры твоего туалета,  которого я так  никогда и не увидел - как ты 
накручиваешь  бигуди,  прячешь  их  под прозрачной шапочкой, 
закинув руку за голову, бреешь подмышку, расставив ноги, надеваешь 
трусики и оглаживаешь колготки на  коленях и бедрах...
Несмотря на  непривычный  по  московским рядовым понятиям  
объем и простор помещения,  которое скорее можно было с  полным  
правом именовать не комнатой,  а гостиным  холлом, веяло уютом.
Я был посажен за длинный стол под зеленым абажуром и  пока  
хозяйка хлопотала на кухне,  спрятанной в конце длинного коридорчи-
ка, неторопливо осмотрелся.
Стены белые - не стерильно холодные, а с прохладной синевой, на 
фоне которой, как на небе, проступают миражи живописных  полотен, 
совершенно разных по манере письма - и абстрактный натюрморт  с  
кривым  синим столом,  изогнутым красным кувшином и  сломанным 
куском белого хлеба, и реальный до нереальности наивный селянин на 
фоне избы,  коровы и несжатого поля,  и нервный,  угольный рисунок 
петуха с  яростным  красным  глазом  и  боевым  гребнем,  и 
благостный лик Божьей матери,  и...  потрет хозяйки  кисти известного 
художника - нет,  не кисти,  разноцветного карандаша  на желтом теп-
лом картоне - солома пучка и голубой распах удивленно задумчивых 
глаз, явно напоминающих иконные прописи...
- Да-да,  это... - хозяйка назвала имя художника и встала  рядом с 
рисунком.
Копия явно в чем-то проигрывала оригиналу,  а дело было в  том,  
что автор рисунка тем и славился,  что всем своим моделям  присваи-
вал иконописный разрез глаз, здесь же в этом не было необходимости - 
глаза Дарьи Сергеевны были по-своему,  по особому  хороши, и 
портрет ее получился с чужими очами.
- Водочки выпьете?  - просто предложила ты, нет, не ты, а  Дарья 
Сергеевна - кем могла для меня быть ты вечером нашей первой встре-
чи?  - и опять я легко согласился, уж больно аппетитно  выглядел  салат  
из  красных  помидор с белой брынзой и кинзой,  крупно нарезанные 
огурцы, мохнатый укроп и кусок сочного мяса с  жареной картошкой.
Разговор был ни о чем... так... Дарья Сергеевна посетовала на ка-
призное лето и неспокойное море, по вине которого пришлось праздно 
и скучновато провести отпуск - из-за  непогоды  на  юге не собралась 
обычно заводная бесшабашная компания...  уехали и мы с дочкой через 
три недели...,  да, мне, как и преподавателям  других  вузов  полагается 
тридцать календарных дней отпуска...  теперь пропадут, куда я денусь 
после первого сентября...  опять тянуть лямку нового семестра,  ох, уж 
эти студенты, интересно, как они после каникул...
Время ужина пробежало незаметно, настала пора откланяться  и я 
вплел в неприхотливый ручеек нашего разговора напоминание о  не-
ясной  для  меня  цели  моего посещения этого дома по личному  при-
глашению самой хозяйки:
- Зачем же Вам понадобился я,  Дарья Сергеевна?  Могу  ли  хоть 
чем-то быть полезен?
Ответа не последовало,  но улыбка могла вроде бы означать  лишь 
одно - причина есть и весьма веская, только время не приспело 
поведать о ней.

С этой улыбки-недомолвки и начались наши взаимоотношения,  
построенные на эфемерности не сказанного,  а подразумеваемого -  
разве  непонятно,  Владимир Максимович?..  Разве неестественно,  что 
Дарья Сергеевна пожелала познакомиться с  вами  поближе  не  просто 
так, она же прекрасно осведомлена о вас от одной из своих студенток,  
Анны Федоровой,  Анюта постоянно рассказывает  о  вас,  вот учи-
тельница и заинтересовалась, откуда это ее ученица  Федорова стала 
читать на этюдах отмеченные талантом стихи неизвестного автора, 
впрочем, теперь уже и нам известного...
Так я  тогда  подумал  или придумал,  не это столь важно,  важно 
было другое - я принял условия твоей игры:  не то вопрос,  не то ответ, 
скорее намек, недомолвка, вечное многоточие в твоем монологе нашего 
диалога,  поощряющий взгляд, твой возбужденный  смех  без видимой 
причины - и я погружаюсь в радужный плен  своих иллюзий.
Дарья Сергеевна  просила не забывать и звонить не стесняясь и я 
снисходительно согласился со своей, личной версией причин  нашей 
встречи,  так приятно щекочущей мое честолюбие поэта  и... мужчины.
Я, конечно,  позвонил чуть ли не на следующий день, опять  был 
радостно услышан - о,  это коварное завораживающее сладкозвучие 
твоего голоса! - я-то думал, был абсолютно уверен, что ты  только и 
ждала моего звонка,  ничьего больше,  это потом я стал  свидетелем 
твоих разительных перемен - то туча-тучей, но зазвенела трель теле-
фона и ты в эфире того ожидания,  словно на другом  конце  провода 
пропавший без вести и благополучно объявившийся, желанный собе-
седник.

На следующий  раз я явился с цветами и бутылкой вина - так  пе-
рекинулся еще один мостик, невинно пробились и завелись-завились 
вьюнками, согретые теплом наших взглядов ниточки-пряди невиди-
мых,  но крепких и тонко ощущаемых связей - мы уже не  были  преж-
ними просто знакомыми,  сладкая тайна связывала нас,  тайна  личная 
и такая ясная нам двоим:  а Вы мне  нравитесь,  Владимир  Максимо-
вич, и Вы мне, Дарья Сергеевна...
Только я решительно не знал, что с этим, то ли интересным  и же-
ланным подарком,  то ли с нелегкой  обузой  делать  дальше,  насколь-
ко  я  мог и имел ли право перейти границу дозволенного,  тут наме-
шивалось, перепутывалось и стягивалось в узелок многое:  моя  не  в  
меру  затянувшаяся  холостяцкая трицатидевятилетняя жизнь подска-
зывала мне - хватит с  тебя,  пора  и  образумится,  разве еще не нагу-
лялся вдоволь,  присмотрись к милой женщине, а  не твоя ли это суже-
ная, сам понимаешь, что что-то непохоже случившееся на яркое при-
ключение,  с другой стороны, себя не переделаешь - я всегда поступал 
так,  как мне нравится,  а мне нравится Дарья Сергеевна, Ваша улыбка 
- мне, Ваш взгляд - мне, Ваше внимание - мне... А также боялся я уро-
нить, опрокинуть хрупкий мир сотворенного нами чуда в пропасть 
неприязни. Экий у меня словесный пассаж вылез из-под пера! На са-
мом-то деле, конечно, было просто сомнение - а не игра ли это моего 
воображения -  а вдруг получу в ответ удивленное с чего Вы это все 
взяли,  любезный Владимир Максимович, а?
Была еще одна мысль, опять придуманная мною и замораживаю-
щая  дальнейшее наше сближение - с большой долей вероятности я  
мог получить и такое:  ой, да не придумывайте Вы, Владимир Макси-
мович, не та, к сожалению, у меня ситуация, чтобы я - женщина  из-
вестная не только в Москве, вдова безвременно ушедшего поэта,  борца 
за мир,  чью память чтить - мне самой судьбой завещано, а  тут, если 
хотите не то, чтобы интрижка, но принят в дом и бывает запросто 
"милый друг" моей студентки, к тому же подружки моей дочери.

Время шло,  я ходил к тебе в гости, каждый раз попадая за  стол, 
где рядом соседствовали артист, врач, адвокат, космонавт,  чиновник 
министерства культуры... Я был представлен, как журналист,  но по 
твоей просьбе уходил последним,  проводив гостей с  хозяйкой и все 
понимали ,  что такое мог позволить себе  только  близкий  друг  дома.  
Я звонил ежедневно,  выполнял твои мелкие  просьбы,  помогал в 
каких-то делах - сходить на почту за бандеролью,  написать  ответ на 
письмо очередного почитателя таланта твоего покойного... даже просто 
вынести ведро с мусором.
Однажды, возвращаясь из гостей,  мы доехали на твоих темноси-
них "Жигулях" с красными сиденьями до подъезда моего  дома,  ты  
повернула ключ зажигания и в салоне машины стало тихо и интимно.  
Огоньки приборного щитка мягко подсвечивали твое  лицо,  рука по-
коилась на рукоятке переключателя скоростей рядом с моим  коленом и 
пауза должна была бы разрешиться естественным поцелуем... Я не 
сделал этого, сказал, что позвоню и вышел из машины.
Свет фар ослепил меня,  пригвоздил к белой  стене  дома  -  ты,  
словно слившись воедино с машиной, мигнула мне сразу двумя глаза-
ми,  круто развернулась и укатила в ночь.  Я понял,  что надо  было  не  
только отважиться на поцелуй,  но и пригласить тебя в мою холостяц-
кую берлогу на чашечку кофе, да было поздно.
Помогли письма  - я уехал в командировку и писал,  писал,  писал 
тебе ежедневно,  а когда и дважды в день... Получи-ка мои  письма 
опять,  те,  прежние, ты вернула, прощаясь, выметая меня  из дома,  из 
жизни,  из памяти...  Каждое письмо - день недели,  пять писем-дней с 
понедельника по пятницу...

Письмо "Понедельник".
День добрый,  Дарья Сергеевна, хотя и не ведаю, стоите ли  Вы у 
окна, читая эти строчки в свете дня, или вечером сидите за  столом под 
зеленым абажуром. Пускай немного сумбурно, простите,  волнуюсь, но 
попробую рассказать Вам, а может быть, и сам попытаюсь разобраться 
в том, что же явилось душе моей независимо от  желания ее и 
настроения...  Чувство это - еще ребенок, имя ей - Любочка,  маленькая 
девочка,  которая смеется и радуется, когда  мы видимся,  и скучает и 
дуется в разлуке.  Мне просто с Вами и  легко - дышится, говорится, 
существуется, когда рядом, и неуютно  врозь.  Потребность видеть Вас 
вполне объяснима - при Вас я  уверен в себе,  как никогда прежде,  при 
Вас я - лучший сам для  себя, понятно ли это Вам? При Вас во мне 
оживает все хорошее во  мне - юмор,  талант,  вера в людей, по