положил возле фургона и сам уселся на  эту  подстилку,
прислонясь к колесу. Из фургона слышалось теперь тихое, ровное дыханье. Это,
по-видимому, его успокоило, и он стал раздумчиво оглядываться  по  сторонам,
как бы соображая, какой следующий шаг ему предпринять.
     В этот сумеречный час в эгдонских  долинах  только  так  и  можно  было
что-нибудь делать - постепенно, обдуманно, шаг за шагом, потому что в  самой
пустоши в это время проявлялось что-то похожее на медлительное,  осторожное,
полное колебаний раздумье. Таково было свойство объемлющего ее  в  этот  час
покоя. Это не был абсолютный покой  неподвижности,  а  только  мнимый  покой
невероятно медленного движенья. Здесь была здоровая жизнь, внешне сходная  с
оцепенением смерти, застылость пустыни и  одновременно  такая  полпота  сил,
какая свойственна разве только цветущему лугу или даже лесу, - любопытнейшее
в своем роде явление; и в тех, кто о нем думал оно порождало  ту  утонченную
внимательность, которая отличает обычно людей сдержанных и осторожных.
     С того места, где сидел охряник, открывался широкий  вид  на  уходившие
вдаль склоны - почва постепенно, уступами и грядами, поднималась  от  уровня
дороги к нагорью в глубине пустоши. Тут были увалы и лощины, гребни и отроги
- они громоздились один за другим, и все завершалось  высоким  холмом,  ясно
рисовавшимся на еще светлом небе. Взгляд путника некоторое время блуждал  по
всем этим неровностям и наконец остановился на самой примечательной из  них.
Это был курган. Круглый  и  выпуклый,  резко  отделяясь  от  окружавшей  его
гладкой взлобины, он венчал собой самую высокую  и  самую  одинокую  вершину
всего нагорья. Хотя снизу, из долины, он казался всего  лишь  бородавкой  на
челе Атланта, действительные его размеры были довольно велики. Он служил как
бы полюсом и осью всего этого одетого вереском мира.
     Отдыхавший путник, все еще глядя на курган, заметил вдруг, что  на  его
вершине, до сих пор составлявшей наивысшую точку всего нагорья,  возвышается
еще что-то. Маленькая человеческая фигура  венчала  полукруглый  бугор,  как
острие шлема. И такой древностью, таким далеким прошлым веяло здесь от всего
окружающего, что одаренный фантазией наблюдатель, пожалуй,  склонен  был  бы
увидеть в этой фигуре одного из тех кельтов, которые  возвели  этот  курган.
Казалось, последний из их парода еще медлил там в раздумье, задержавшись  на
миг, перед тем как кануть в вечную ночь вместе со всем своим племенем.
     Он стоял там, этот неведомый человек, недвижимый, как холм у  него  под
ногами. Над равниной возвышался холм, над холмом - курган,  над  курганом  -
эта фигура. А над ней - уже только то, что могло быть нанесено  на  небесную
карту.
     Такую совершенную, изящную и необходимую  законченность  придавала  эта
фигура темному нагромождению холмов, что казалось, именно она  связывает  их
очертания воедино. Без нее это был бы купол без фонаря верхнего света, с ней
архитектурные требования были удовлетворены. Во  всем  этом  ландшафте  была
какая-то удивительная однородность. Долина, нагорье, курган и фигура на  нем
составляли  неразрывное  единство.  Обратив  взгляд  на  то  или  другое   в
отдельности, вы сразу понимали, что  перед  вами  не  целое,  а  всего  лишь
осколок.
     Эта  фигура  так  органично  вырастала  из  увенчанного  ею  холмистого
массива, что, шевельнись она,  это  показалось  бы  совершенно  невероятным.
Неподвижность была характернейшей чертой того стройного  целого,  в  которое
она входила как часть, и нарушение неподвижности в какой-либо из его частей,
казалось, должно было тотчас же превратить его в хаос.
     Однако именно это и произошло. Фигура заметно двинулась,  переместилась
в сторону на шаг  либо  два,  повернулась.  Словно  чем-то  вспугнутая,  она
соскользнула по правой закраине кургана, как дождевая  капля  по  бутону,  и
исчезла. При движении отчетливее обрисовались ее контуры, и стало ясно,  что
это женщина.
     Причина ее внезапного бегства тут же объяснилась. Едва  она  исчезла  с
правой стороны, как с левой возник на фоне неба  темный  силуэт  человека  с
ношей на плечах. Он поднялся  по  склону  и  сложил  свою  ношу  на  вершине
кургана. За ним появился другой, третий, четвертый,  пятый,  и  вскоре  весь
курган был усеян фигурами с ношей на плечах.
     Из этой пантомимы китайских  теней  можно  было  понять,  что  женщина,
стоявшая здесь раньше, не имела отношения к тем, кто  занял  ее  место,  она
даже избегала встречи с ними, и цель у нее,  очевидно,  была  иная.  Но  эта
исчезнувшая одинокая фигура больше говорила воображению, чем пришедшие ей на
смену, она казалась более интересной и значительной, как будто таила в  себе
историю, которую стоило узнать,  и  новые  пришельцы  были  тут  всего  лишь
досадной помехой. Однако  они  остались  и,  судя  по  всему,  расположились
надолго, а та, кто до сих пор была царицей одиночества, видимо, пока что  не
собиралась вернуться.

ГЛАВА III
                               МЕСТНЫЙ ОБЫЧАЙ

     Если бы наблюдавший все это путник находился возле самого  кургана,  он
распознал бы в этих людях  поселян  -  взрослых  мужчин  и  мальчиков  -  из
соседних деревень. Каждый, поднимаясь по склону, нес четыре больших  вязанки
дрока - две спереди, две сзади, что  достигалось  с  помощью  двух  длинных,
положенных на плечи палок, на заостренные концы которых и были наткнуты  эти
вязанки. Все это они тащили на себе добрую четверть мили, из  дальней  части
пустоши, заросшей почти исключительно дроком.
     За такими огромными вязанками человека даже не было видно, пока  он  не
сбрасывал ношу, - казалось, идет куст на двух ногах. Двигались они  гуськом,
в том же порядке, как овцы в стаде, то есть старшие и более сильные впереди,
те, что помоложе и послабее, - сзади.
     Наконец, все вязанки были сложены, и на макушке кургана - он  на  много
миль кругом был известен под прозвищем Дождевого кургана - выросла  пирамида
из дрока в  тридцать  футов  окружностью.  Теперь  одни  готовили  спички  и
выбирали самые сухие пучки дрока, другие распутывали плети ежевики, которыми
были скреплены вязанки. А кое-кто, пока шли эти  приготовления,  посматривал
по сторонам, озирая обширное пространство, открывавшееся с этой высоты и уже
тонувшее во мраке. В эгдонских  долинах  ничего  не  увидишь  вокруг,  кроме
угрюмого лика самой  пустоши,  -  здесь  же  кругозор  был  так  широк,  что
охватывал  и  окрестные  села,  лежавшие  за  пределами  Эгдона.  Ничего   в
отдельности сейчас уже нельзя было разглядеть, но все вместе  ощущалось  как
смутные, затаившиеся в темноте дали.
     Пока мужчины и  мальчики  готовили  костер,  в  тех  уплотнениях  тьмы,
которыми обозначались эти дальние селения, произошла  перемена.  Там  и  сям
стали вспыхивать маленькие красные солнца и  хохолки  света,  пестря  огнями
темную равнину. То были костры в других приходах и деревнях, где люди тем же
способом отмечали праздник. Одни костры, очень далекие и зажженные  в  сырых
низинах,  глухо  просвечивали  сквозь  туман,  так  что  видны  были  только
расходящиеся веером бледные лучи, похожие на пук соломы; другие,  близкие  и
яркие, кроваво рдели, как раны на черной шкуре.  Были  среди  них  Менады  с
багровыми от вина лицами и развевающимися волосами. Эти бросали  отсветы  на
молчаливое лоно  облаков  и,  озаряя  разверстые  в  нем  воздушные  пещеры,
превращали их в кипящие котлы.  Во  всей  округе  можно  было  насчитать  до
тридцати костров, и так же, как при плохом свете можно по положению  стрелок
на циферблате узнать час, хотя цифры и неразличимы, так и люди на  холме  по
направлению и углу безошибочно определяли, в  какой  деревне  горит  костер,
хоть самой деревни и не могли видеть.
     Высокий огненный язык внезапно взвился над Дождевым  курганом,  и  все,
кто еще смотрел на дальние чужие костры, поспешили вернуться к тому, который
был создан их  собственными  стараниями.  Веселое  пламя  расписало  золотом
внутреннюю сторону этого людского круга, пополнившегося  теперь  еще  новыми
запоздалыми пришельцами, мужчинами и женщинами,  и  даже  на  темный  вереск
позади них набросило дрожащее сияние, которое редело и гасло там,  где  бока
кургана закруглялись и уходили вниз. Стало видно,  что  курган  представляет
собой половинку шара, такую же аккуратную, как в тот день, когда его  только
что насыпали; сохранилась даже кольцевая канавка на том месте, откуда  брали
землю. Плуг никогда не тревожил этой скудной  почвы.  В  ее  негодности  для
фермера таилось ее богатство для историка. Ничто тут не было стерто,  потому
что не было ухожено.
     Люди, озаренные пламенем костра, как будто стояли  в  каком-то  верхнем
ярусе мира, отдельном и независимом от темноты  внизу.  Со  всех  сторон  их
окружала бездна - так чудилось им оттого, что взгляд, привыкший к свету,  не
проникал в эти черные глубины. Иногда, правда, случалось, что  взревевшее  с
внезапной силой пламя забрасывало туда  быстрые  отблески,  словно  высылало
разведчиков в неведомую страну, и тогда какой-нибудь куст на дальнем склоне,
озерцо, участок белого песка на миг ответно вспыхивал таким  же  красноватым
огнем, а затем снова все терялось во мраке.  Тогда  казалось,  что  вся  эта
нижняя бездна - это преддверие Ада, такое, каким узрел его в своих  видениях
божественный флорентиец, когда заглянул туда, склонившись  над  краем;  и  в
бормотании ветра  по  лощинам  слышались  жалобы  и  мольбы  "могучих  душ",
обреченных вечно парить там в пустоте.
     Эти мужчины и мальчики из соседней деревин словно бы  вдруг  нырнули  в
глубь столетий и вынесли оттуда какой-то завет седой древности, ибо то,  что
они сейчас делали, уже не раз вершилось в этот же час и на этом месте. Пепел
от жертвенных огней древних бриттов еще  лежал,  чистый  и  нетронутый,  под
темным дерном кургана. Погребальные костры более поздних лет  точно  так  же
бросали отсветы на окрестные низины. Празднества в честь Тора и Одина пришли
им  на  смену  и  отсняли  в  положенное  время.  Теперь  уж  можно  считать
установленным, что в этих осенних кострах,  одним  из  которых  наслаждались
сейчас поселяне, следует видеть  прямое  наследие  друидических  ритуалов  и
саксонских похоронных обрядов, а вовсе не воспоминание  народа  о  Пороховом
заговоре.
     А кроме того, осенью всякого тянет  разжечь  костер.  Это  естественное
побуждение человека в ту пору, когда во всей природе  прозвучал  уже  сигнал
гасить огни. Это бессознательное выражение его непокорства,  стихийный  бунт
Прометея против слепой силы, повелевшей, чтобы каждый возврат зимы  приносил
непогоду, холодный мрак, страдания и  смерть.  Надвигается  черный  хаос,  и
скованные боги земли возглашают: "Да будет свет!"
     Яркие блики и черные как сажа тени, падая на  лица  и  одежду  стоявших
вокруг  людей,  придавали  всей  этой   сцене   чисто   дюреровскую   резкую
выразительность. Но уловить подлинный склад каждого лица, так  сказать,  его
постоянный нравственный облик, было  невозможно,  -  быстрые  языки  пламени
взвивались, кивали, разлетались  в  воздухе,  пятна  теней  и  хлопья  света
беспрестанно меняли место и форму. Все  было  неустойчиво  -  трепетно,  как
листва, и мимолетно, как молния. Впадины  глазниц,  только  что  глубокие  и
пустые, как в голом черепе, вдруг до краев наливались  блеском;  худая  щека
миг назад была темным провалом, теперь она сияла, изменчивый луч то углублял
морщины, то совершенно их сглаживал. Ноздри казались черными колодцами, жилы
на старческой шее - позолоченным лепным орнаментом, то, что по природе своей
было  лишено  лоска,  вдруг  покрывалось  глазурью,  а  блестящие  предметы,
например, серп для резки дрока в руках  у  одного  из  поселян,  становились
прозрачны, как стекло; глаза вспыхивали, словно фонарики. Те,  кого  природа
наделила сколько-нибудь необычной внешностью, превращались в уродов, уроды -
в чудовищ, ибо все было доведено до крайности.
     Возможно поэтому, что лицо старика, которого веселый огонь тоже выманил
на вершину, вовсе не состояло из одного только носа и  подбородка,  как  это
казалось. Он стоял у самого костра,  нежась  в  тепле,  словно  у  печки,  и
длинным пастушеским посохом подгребал в огонь  разбросанные  вокруг  остатки
хвороста. Иногда он поднимал  глаза,  измеряя  высоту  пламени  и  следя  за
полетом искр, которые тоже  взвивались  вверх  в  токе  горячего  воздуха  и
уплывали в темноту. Яркий свет и оживляющее тепло мало-помалу привели его  в
веселое настроение, а потом и в восторг. С посохом  в  руке  он  принялся  в
одиночку  выплясывать  жигу,  отчего  гроздь  медных  печаток  на   цепочке,
свисавшей из-под его жилета, сверкала и раскачивалась, как маятник. Он  даже
затянул песню - хлипким тоненьким голоском,  похожим  на  жужжание  пчелы  в
дымоходе.

                         Пойду я к королеве, граф,
                         Войду в ее покои
                         И исповедую ее,
                         И ты пойдешь со мною.

                         Надень монашеский наряд,
                         И я надену тоже,
                         И к королеве мы с тобой
                         Войдем, как люди божьи.

     Но на втором куплете он задохнулся, и песня оборвалась.  Это  привлекло
внимание плотного мужчины  средних  лет,  который  стоял  у  костра,  прочно
утвердившись на толстых ногах и крепко вжав, в  щеки  опущенные  книзу  углы
рта, словно желая  отвести  от  себя  малейшее  подозрение  в  склонности  к
подобному же легкомыслию.
     -  Славная  песня,  дедушка  Кентл,  -  проговорил  он,   обращаясь   к
морщинистому весельчаку, - да только не под силу твоим стариковским  легким.
Что, дед, небось хочется, чтоб тебе опять было три раза по шесть, как тогда,
когда ты только учил эту песню?
     - А? Чего? - отозвался дедушка Кентл, прекращая пляску.
     - Я говорю, хотел бы ты снова стать молодым?  А  то  нынче,  похоже,  в
мехах у тебя дырка. Голосу-то уж нету!
     - Зато уменье есть. Вот кабы не умел я спеть да сплясать, ну, тогда был
бы я не моложе самого старого старика. А так я еще молодцом, а, Тимоти?
     - Ну, а как наши новобрачные - там, в гостинице "Молчаливая женщина"? -
осведомился его собеседник, указывая на тусклый огонек, светившийся в низине
за большой дорогой, но на порядочном расстоянии от того  места,  где  сейчас
отдыхал охряник. - Правда ли, нет ли, что у них что-то не заладилось? Ты  бы
должен знать, ты же человек толковый.
     - Хоть малость и гуляка? Есть такой грешок, всегда за мной водился.  Да
это беда небольшая, сосед Фейруэй, с годами пройдет.
     - Я слыхал, они хотели сегодня вернуться. Сейчас уж, наверно,  дома.  А
дальше ничего не знаю.
     - Так надо бы пойти их поздравить!
     - И совсем это ни к чему.
     - Да отчего же, пойдем! Я-то уж непременно пойду. Где  веселье,  там  я
первый!

                         Твоим приказам, мой король,
                         Я повинуюсь свято,
                         Но королева пред тобой
                         Ни в чем не виновата.

     - Я вчера встретил миссис Ибрайт, невестину тетку, и она  мне  сказала,
что ее сын, Клайм, приезжает домой на рождество. Ох, и  дошлый  парень  этот
Клайм! Ученый!  Мне  бы  столько  всего  знать,  сколько  у  него  в  голове
припрятано! Ну, я поболтал с ней, шуточку отпустил одну-другую, как водится,
а она посмотрела на меня и  говорит:  "Господи,  говорит,  на  вид-то  какой
почтенный, а послушать - дурень!" Да мне-то что, я ей так и сказал, я,  мол,
твои слова ни во что не ставлю, вот тебе! Ловко я ее отбрил, а?
     - По-моему, это она тебя отбрила, - сказал Фейруэй.
     - Да что ты! - испуганно откликнулся дедушка Кентл, сразу потеряв  весь
свой апломб. - Это что ж, по-твоему,  выходит,  я  такой  и  есть,  как  она
сказала?..
     - Выходит,  что  так.  А  Клайм,  стало  быть,  из-за  этой  свадьбы  и
приезжает? Чтобы мать не оставалась одна в доме?
     - Ну да, ну да, из-за этого. Нет, а ты  послушай,  Тимоти!  Я,  правда,
шутник, все знают, да ведь могу и по-серьезному разговаривать.  Хочешь,  все
тебе расскажу про эту парочку? Вот послушай. Они,  точно,  сегодня  утром  в
шесть часов в город поехали венчаться, и больше уж их  никто  не  видал,  да
небось к вечеру воротились, и теперь уже мужчина и женщина, - то есть, тьфу!
- муж и жена. Что, разве плохо я рассказал? И разве не  видишь  теперь,  что
миссис Ибрайт ошиблась?
     - Да ладно уж, хорош! А я и не знал, что они опять за прежнее взялись -
даром что мать ей запретила... И давно  это  у  них  сызнова  пошло?  Ты  не
знаешь, Хемфри?
     -  Да!  Давно  ли?  -  с  важностью  вопросил   дедушка   Кентл,   тоже
поворачиваясь к Хемфри. - Отвечай-ка!
     - А с тех самых пор, как ее мать, то бишь тетка, передумала и  сказала,
пусть, мол, уже выходит за него, коли ей охота, - отвечал Хемфри, не отрывая
глаз  от  огня.  Это  был  несколько  мрачный  молодой   человек,   очевидна
промышлявший резкой дрока, потому что под мышкой у него был серп,  на  руках
кожаные перчатки, а на ногах  толстые  краги,  твердые,  как  медные  поножи
филистимлянина. -  Оттого,  наверно,  они  и  решили  обвенчаться  в  другом
приходе. А то миссис Ибрайт столько тогда  шуму  наделала,  в  церкви-то  во
время оглашения, смешно было бы после этого тут же у нас свадьбу устраивать.
     - А конечно, смешно, да и тем-то бедняжкам вроде как стыдно, -  это  я,
впрочем, так, догадываюсь, а там  кто  их  знает,  -  рассудительно  заметил
дедушка Кентл, все еще стараясь сохранить солидный вид и осанку.
     - Да, я сам был в тот день в церкви, - сказал Фейруэй. -  Чудно,  а?  Я
ведь нечасто туда хожу.
     - Где уж нам часто ходить, - с жаром подхватил дедушка Кентл. -  Я  все
лето сбирался, а теперь зима на носу, так уж вряд ли соберусь.
     - Я три года не бывал, - сказал Хемфри. - По воскресеньям больно  спать
хочется, а идти далеко, да еще раздумаешься  -  ну,  положим,  я  потружусь,
схожу, так неужто за это меня допустят в царствие небесное,  когда  стольких
не допускают, ну и останешься дома и никуда не пойдешь.
     - А я вот был, - с твердостью заявил Фейруэй, - и не только был, а  еще
и сидел на одной скамье с миссис Ибрайт. И хотите - верьте, хотите - нет,  а
у меня кровь застыла в жилах, когда я услышал, что она  говорит.  Да,  прямо
кровь застыла, вот как! Я  же  сидел  с  ней  рядом.  -  Рассказчик  оглядел
присутствующих, теперь подошедших ближе, чтобы послушать, и еще плотнее, чем
всегда, сжал губы, как бы подчеркивая этим строгую точность своего описания.
     - Ах, страсти!.. - вздохнула какая-то женщина сзади.
     - Только что пастор сказал: "Если есть возражения против  этого  брака,
заявите", - продолжал Фейруэй, - как вдруг встает женщина рядом со  мной,  у
самого моего локтя. "Будь я проклят, коли это не миссис Ибрайт", - говорю  я
себе. Да, соседи, даром что в храме божьем, а  именно  так  я  сказал.  Сами
знаете, нет у меня такой повадки, чтобы клясться и ругаться, и  которые  тут
есть женщины, пусть сейчас на меня не обижаются. Но что я сказал, то сказал,
скрывать не хочу, - ведь если б я скрыл, это была бы ложь.
     - Верно, верно, сосед Фейруэй.
     - "Будь я проклят, коли это не миссис  Ибрайт",  -  говорю  я  себе,  -
повторил рассказчик, непреклонной строгостью  лица  и  тона  показывая,  что
повторение  вызвано  исключительно  необходимостью,  а  отнюдь  не  желанием
посмаковать кощунственные слова. - И вдруг слышу, она говорит:  "Я  запрещаю
этот брак!" - "Хорошо, мы с вами поговорим после службы", - отвечает пастор,
да так спокойно, совсем  по-домашнему,  будто  и  не  священник,  а  простой
человек, и святости в нем не больше, чем во мне или в вас. А она стоит, - ни
кровинки в лице. Может, помните, в Уэзербери в церкви есть памятник - солдат
сидит, ногу на ногу положил? Еще мальчишки у него  нос  отбили?  Вот  и  она