щем, преуспевал, как лучший  музыкант  города,
вплоть до смерти жены, после чего преуспевать перестал, начал пить и  вскоре
тоже умер. Дочь осталась на попечении  дедушки.  Капитан  к  этому  времени,
сломав  себе  три  ребра  при  кораблекрушении,  уже  водворился  на   своем
обдуваемом  всеми  ветрами  насесте  на   Эгдонской   пустоши;   место   ему
понравилось, во-первых, потому, что  усадьбу  можно  было  приобрести  почти
задаром, а во-вторых, потому, что от  самых  дверей  дома  в  просветах  меж
холмов виднелась на горизонте голубая полоска, которую по  традиции  считали
Ла-Маншем. Девушка с отвращением отнеслась к этой перемене;  на  Эгдоне  она
чувствовала себя изгнанницей, но что делать - приходилось здесь жить.
     Вот как получилось, что в мозгу Юстасии сложился самый  странный  набор
впечатлений, почерпнутых из прошлого и из настоящего и налагавшихся друг  на
друга. В этом мире образов, в котором она жила,  отсутствовала  перспектива,
там не было промежуточных расстояний. Романтические воспоминания о солнечных
прогулках по эспланаде, о военных оркестрах,  офицерах  и  светских  щеголях
отпечатывались, как  золотые  буквы,  на  темных  страницах  окружавшего  ее
Эгдона. Самые причудливые  идеи,  какие  могут  родиться  из  беспорядочного
переплетения курортного блеска с торжественной печалью  вересковой  пустоши,
жили в ее душе. Не видя людей и жизни вокруг себя, она тем более украшала  в
воображении то, что видела раньше.
     Откуда бралось в  ней  отличавшее  ее  горделивое  достоинство?  Не  из
тайного ли  наследия  Алкиноева  рода?  Отец  ее  происходил  с  Феакийского
острова... Или от Фиц-Аланов и де Веров? У ее деда по материнской линии  был
двоюродный брат, пэр Англии... Вернее всего, то был  дар  небес,  счастливое
сочетание естественных законов. Да кроме того, за последние  годы  ей  и  не
представлялось  случая  уронить  свое  достоинство,  ибо  она   жила   одна.
Одиночество  на  вересковых  склонах  лучше   всякого   стража   хранит   от
вульгарности. У нее было не больше шансов  стать  вульгарной,  чем  у  диких
пони, летучих мышей и змей, населявших Эгдон. А жизнь в узком кругу  Бедмута
могла бы совершенно ее принизить.
     Единственный способ выглядеть царицей, когда нет ни царств, ни  сердец,
коими можно повелевать, это делать вид, что  царства  тобою  утрачены,  -  и
Юстасия  делала  это  в  совершенстве.  В  скромном  коттедже  капитана  она
держалась так, что видевшим ее начинали вспоминаться дворцы, в которых  сама
она никогда не бывала. Может быть, это ей  удавалось  потому,  что  она  так
часто бывала во дворце, более  обширном,  чем  все  созданные  человеческими
руками, - на открытых холмах Эгдона. И точно так  же,  как  Эгдон  в  летнюю
пору,  она  была  живым  воплощением  парадоксальной  формулы:   "населенное
одиночество". Внешне столь равнодушная, вялая, молчаливая, она на самом деле
всегда была занята и полна жизни.
     Быть любимой до безумия - таково было ее величайшее  желание.  В  любви
она видела единственный возбудитель, способный прогнать снедающую  скуку  ее
одиноких дней. Она жаждала любви, но скорее -  той  абстракции,  которую  мы
называем страстной любовью, чем какого-либо конкретного возлюбленного.
     Иногда в ее глазах можно было прочесть горький упрек, но он был обращен
не к людям, а к созданиям ее собственной фантазии и больше всего  к  Судьбе,
чье вмешательство, как ей смутно представлялось, повинно в том,  что  любовь
лишь на миг дается в руки быстротекущей юности и что всякая любовь,  которую
она, Юстасия, сможет  завоевать,  неизбежно  ускользнет  от  нее  вместе  со
струйкой песка в песочных часах. Чем чаще она думала  об  этом,  тем  больше
утверждалось  в  ней  сознание  жестокости  такого  миропорядка,  постепенно
подготовляя ее к  своевольным  поступкам  и  пренебрежению  условностями,  к
решимости урвать год, неделю, даже час любви, где только можно  и  пока  это
еще можно! Но случай не приходил ей на  помощь,  и  она  пела  без  веселья,
владела без радости и затмевала других, не  испытывая  торжества.  Уединение
еще больше разжигало ее мечту.  На  Эгдоне  даже  самые  холодные  и  скупые
поцелуи доставались дорого, как кусок хлеба в голодный год; а  где  ей  было
найти губы, достойные коснуться ее губ?
     Верность ради самой верности не имела  в  ее  глазах  той  цены,  какую
придает ей большинство женщин, но верность сердца, безраздельно захваченного
страстью, она ценила высоко. Пусть будет яркая вспышка и затем мрак,  -  это
лучше, чем тусклый огонек в фонаре, которого хватит на долгие годы. Об  этом
она догадкой знала много такого, чему большинство женщин научается  лишь  из
опыта, ибо мысленно она уже бродила вокруг любви,  пересчитывала  ее  башни,
заглядывала в ее дворцы и пришла к выводу, что любовь - это  весьма  горькая
радость. И все же она ее жаждала, как блуждающий  в  пустыне  жаждет  глотка
хотя бы и солоноватой воды.
     Она часто молилась - не в положенные для того часы,  но,  как  искренне
верующий, тогда, когда ей хотелось. Молитва ее всегда  выливалась  прямо  из
сердца и часто звучала так: "О, изгони из моего сердца этот ужасный  мрак  и
одиночество, пошли мне откуда-нибудь великую любовь, иначе я умру!"
     Ее героями были Вильгельм Завоеватель, Страффорд и  Наполеон  Бонапарт,
какими они изображены в "Истории для молодых девиц", по которой их  учили  в
пансионе, где она воспитывалась. Будь она матерью  семейства,  она  дала  бы
сыновьям такие имена, как Саул или Сисара, но не Иаков и не Давид, -  те  не
вызывали у нее восхищения. Изучая в  школе  Библию,  она  во  многих  битвах
становилась на сторону филистимлян и задумывалась порой, был ли Понтий Пилат
так же красив, как справедлив и честен?
     Таким образом, в этой девушке замечалась известная дерзость ума, а если
вспомнить,  среди   каких   робких   мыслителей   она   возрастала,   то   и
оригинальность, в основе которой лежало инстинктивное  отвращение  ко  всему
шаблонному и  общепринятому.  К  праздникам  она  тоже  относилась  довольно
своеобразно:  подобно  тому  как  лошади,  выпущенные  на  луг,   с   особым
удовольствием поглядывают на своих собратьев, потеющих в упряжи  на  большой
дороге, так и Юстасия  собственный  отдых  был  сладок  только  среди  чужих
трудов. Поэтому она ненавидела воскресенья,  эти  дни  всеобщего  отдыха,  и
часто говорила, что они загонят ее в гроб. Вид эгдонских жителей, когда  они
в воскресном своем обличье, то есть  в  свежесмазанных  салом  башмаках,  не
зашнурованных доверху (особый воскресный  шик!),  засунув  руки  в  карманы,
расхаживали среди куч  торфа  и  вязанок  дрока,  нарезанных  за  неделю,  и
задумчиво поталкивали их ногой, как будто самое  назначение  этих  предметов
было им неведомо, несказанно угнетал Юстасию.  Чтобы  разогнать  скуку,  она
принималась наводить порядок в  шкафах,  набитых  старыми  морскими  картами
капитана и прочим хламом, напевая при этом баллады, которые  эгдонцы  обычно
пели на своих субботних вечеринках. А вечером в субботу она  иной  раз  пела
псалмы, и если уж читала Библию, то всегда в будни, чтобы, по крайней  мере,
быть спокойной, что делает это не по обязанности.
     Такие взгляды на жизнь были в какой-то  мере  естественным  результатом
воздействия  окружения  на  ее  натуру.  Жить  на  вересковой  пустоши,   не
вдумываясь в то, что она может тебе сказать, это  почти  то  же,  что  выйти
замуж за иностранца, не изучив его языка. Тонкие красоты  Эгдона  оставались
непонятны Юстасии;  она  видела  только  его  туманы.  Окрестности,  которые
счастливую женщину сделали бы  поэтом,  страдающую  женщину  -  набожной,  а
набожную - псалмопевцем и даже ветреницу заставили  бы  задуматься,  в  этой
бунтарке порождали лишь мрачное уныние.
     Юстасия давно поняла тщетность своих мечтаний о каком-то  блистательном
браке; однако, как ни сильны были  волновавшие  ее  чувства,  она  отвергала
более скромные союзы. Поэтому мы застаем  ее  в  столь  странном  уединении.
Потерять богоподобную уверенность в том, что мы можем делать все, что хотим,
и не усвоить, взамен ее, мирного стремления делать то, что мы можем,  -  это
признак сильного характера, и вообще-то говоря возражать тут нечего,  ибо  в
этом сказывается гордый ум, который, даже потерпев разочарование, не идет на
компромисс.  Однако  такая  настроенность,  полезная  в  философии,   будучи
претворена в действие, может стать опасной для общества. А  в  таком  мирке,
где для женщины действовать - значит  выйти  замуж,  где  самое  общество  в
значительной мере покоится на этих союзах рук и сердец,  подобная  опасность
тем более возрастает.
     Таким образом, мы видим нашу Юстасию - ибо не всегда и не во  всем  она
была недостойна сочувствия - достигшей  той  степени  просвещенности,  когда
человек сознает, что ничто не стоит труда; и с этим  сознанием  в  душе  она
заполняла досужие свои часы тем, что идеализировала Уайлдива, за отсутствием
лучшего предмета. В этом был весь секрет его власти над ней - и она сама это
понимала. Иногда ее гордость возмущалась, она даже хотела быть свободной. Но
только одно могло свергнуть  его  с  престола  -  пришествие  нового,  более
достойного властителя.
     В остальном же она очень страдала от душевной подавленности и, чтобы ее
развеять, предпринимала долгие медленные прогулки, всякий раз беря  с  собой
дедушкину подзорную трубу и бабушкины песочные часы - последние потому,  что
находила странное удовольствие в том, чтобы постоянно  иметь  перед  глазами
это материальное выражение  неуклонного  бега  времени.  Она  редко  строила
планы, но если  уж  случалось,  то  в  ее  расчетах  бывала  скорее  широкая
стратегия полководца, чем те маленькие хитрости,  которые  принято  называть
женственными; впрочем, и она  не  хуже  других  женщин  умела  выражаться  с
достойной дельфийских оракулов двусмысленностью,  когда  не  хотела  сказать
прямо. На небесах она, вероятно, заняла бы место между Элоизой и Клеопатрой.

ГЛАВА VIII
                КОГО НАХОДИШЬ ТАМ, ГДЕ, ГОВОРЯТ, НИКОГО НЕТ

     Как только истомившийся мальчуган отошел от  костра,  он  крепко  зажал
монету в ладони, словно черпая в том мужество, и  пустился  бежать.  Бояться
ему, в сущности, было нечего;  в  этой  части  Эгдона  можно  было  спокойно
отпустить ребенка одного домой. До дома его отца было меньше полумили;  этот
домишко и еще один, несколькими ярдами дальше, составляли  часть  крохотного
поселка на Мистоверском холме; третьим и последним  был  дом  капитана  Вэя,
стоявший повыше и в стороне. - самое одинокое из всех одиноких жилищ на этих
скудно населенных склонах.
     Он бежал,  пока  не  задохнулся,  потом,  успокоившись,  побрел  шагом,
напевая старческим голоском песню о моряке и его милой и о  золоте,  которое
ему в конце концов досталось. Но вдруг  мальчуган  остановился:  впереди  из
песчаного карьера  под  обрывом  исходил  свет,  вздымалось  облако  пыли  и
доносились шлепающие звуки.
     Только неожиданное и необычное пугало мальчика. Сухой голос вереска его
не тревожил, так как был для него привычным. Хуже было с кустами терновника,
встававшими кое-где на его пути, - очень уж зловеще они посвистывали, да еще
был у них скверный обычай прикидываться в темноте то выскочившим  из  засады
буйнопомешанным, то припавшим к земле великаном, то уродливым калекой. Огней
в ту ночь много горело кругом, однако этот был не такой, как все. И мальчик,
скорее из осторожности, чем от страха,  решил  вернуться  и  попросить  мисс
Юстасию, чтобы она послала служанку проводить его домой.
     Снова поднявшись по склону, он увидел,  что  костер  на  валу  все  еще
горит, хотя и не так ярко, как раньше. Но у костра  вместо  одинокой  фигуры
Юстасии виднелись теперь  двое,  и  второй  был  мужчина.  Мальчик  бесшумно
прокрался вдоль насыпи к тому  месту,  где  они  стояли,  не  решаясь  сразу
потревожить такое блистательное  существо,  как  мисс  Юстасия,  ради  своих
собственных ничтожных надобностей. Несколько минут он  постоял,  притаившись
во рву и  прислушиваясь,  потом  в  смущении  отступил  и  удалился  так  же
бесшумно, как и пришел, - очевидно, не посмел отрывать Юстасию от  разговора
с Уайлдивом из страха навлечь на себя ее неудовольствие.
     Бедный малыш был теперь,  так  сказать,  между  Сциллон  и  Харибдой  -
возможным гневом Юстасии и теми странными  явлениями,  которые  подстерегали
его на пути мимо песчаного карьера. Помедлив еще немного, он решил  из  двух
зол избрать меньшее и с глубоким вздохом снова стал спускаться по  склону  и
дальше по той же тропе, по которой шел раньше.
     В овраге уже не было света, пыльное облако тоже исчезло - он  надеялся,
что навсегда. Он зашагал увереннее, и больше ничто его не тревожило, пока  в
нескольких шагах от карьера он не услышал впереди  легкий  шум,  заставивший
его замереть на месте. Но испуг его был мимолетным, так как в этом звуке  он
почти тотчас же различил хрупанье двух лошадок, усердно щиплющих траву.
     - Ишь ты, два стригуна тут пасутся, - сказал он вслух. - А раньше вроде
никогда так близко не подходили.
     Лошади стояли прямо на тропе, но  это  мальчика  не  смутило,  -  он  с
младенчества привык играть у самых лошадиных ног. Но, подойдя  ближе,  он  с
удивлением увидел, что эти дикие создания не убегают и что у обоих на  ногах
путы, а это значило, что они объезжены. Отсюда  мальчик  уже  мог  заглянуть
внутрь карьера, который был выкопан в откосе холма, так что с другой стороны
к нему вела ровная дорога. В глубине он различил темные  очертания  фургона,
обращенного к нему задом. В фургоне горел свет, отбрасывая  движущуюся  тень
на противоположную отвесную стену выемки.
     Мальчик подумал, что набрел на заночевавших тут цыган,  и  хотя  он  их
побаивался, все же это бродячее племя возбуждало в нем  скорее  любопытство,
чем ужас. Ведь только глиняная стена толщиной в  несколько  дюймов  отделяла
его самого и его семью от такого же бродяжнического состояния.  Он  поднялся
по склону, обогнул издали карьер и снова  подошел  к  краю,  надеясь  сквозь
открытую дверь фургона разглядеть того, чья тень так  причудливо  шевелилась
на стене.
     То, что он увидел, привело его  в  смятение.  Возле  маленькой  печурки
внутри фургона сидел человек, красный с головы  до  ног.  Он  штопал  чулок,
такой же красный, как и он сам, и, штопая, вдобавок курил трубку, мундштук и
чашечка которой тоже были красные.
     В этот миг одна из лошадок, пасшихся  в  темноте,  явственно  загремела
своими путами. Встрепенувшись от этого звука, охряник отложил  чулок,  зажег
фонарь, висевший рядом на стене, и вышел из  фургона.  Вставляя  огарок,  он
поднял фонарь к лицу, белки его глаз и белые, как слоновая кость,  зубы  так
странно сверкнули среди окружающей красноты, что сердце у мальчика  замерло.
Теперь он слишком хорошо  понимал,  на  чье  логово  наткнулся.  По  Эгдону,
случалось, бродили существа пострашнее цыган, и охряннк был одним из них.
     - Ох, лучше бы уж цыгане! - пробормотал он.
     Охряник тем временем, осмотрев лошадей, уже шел обратно. И перепуганный
мальчуган в своем стремлении скрыться сам  себя  выдал.  Над  краем  карьера
ковром нависал слой верескового дерна и  торфа.  Мальчик  торопливо  шагнул,
неверная почва подалась, и он скатился по откосу из  серого  песка  прямо  к
ногам страшилища.
     Красный  человек  открыл  фонарь  и  направил  его  на   распростертого
мальчугана.
     - Кто ты такой? - спросил он.
     - Джонни Нонсеч, мистер!
     - Что ты тут делал?
     - Ничего.
     - За мной, что ли, подглядывал?
     - Да, мистер.
     - Что это тебе вздумалось?
     - Я шел домой от мисс Вэй... Мы там костер жгли.
     - Ушибся?
     - Нет.
     - Ну как же нет, вон у тебя рука в крови. Идем ко мне под навес, я тебя
перевяжу.
     - Позвольте, я поищу свою монетку?
     - Откуда у тебя монетка?
     - Мисс Вэй мне дала за то, что я поддерживал ее костер.  Монета  быстро
отыскалась, и охряник пошел к фургону;
     мальчик затаив дыханье плелся сзади.
     Из сумки со швейными принадлежностями охряник достал  тряпицу,  оторвал
от нее лоскут, красный, как все остальное, и принялся перевязывать ранку.
     - У меня голова закружилась, можно я сяду? - сказал мальчик.
     - Садись, садись, бедняжка. Немудрено, что и закружилась, ишь ведь  как
ободрался. Сядь вон на тот узел.
     Охряник кончил перевязку, и мальчик сказал:
     - Я уж пойду домой, мистер.
     - А что ты меня так боишься?  Ты  знаешь,  кто  я?  Мальчик  с  великим
страхом оглядел кроваво-красную фигуру и наконец выговорил:
     - Да.
     - Ну кто же я, по-твоему?
     - Вы... сам охряник! - пролепетал он.
     - Верно. Только я ведь не один такой. Вы,  малыши,  думаете,  что  есть
одиа-едииственная кукушка, одна лисица,  один  великан,  один  черт  и  один
охряник, а всего этого куда как много.
     - Да-а?.. Так вы не запрячете меня  в  мешок  и  не  увезете  с  собой?
Говорят, охряник иногда так делает.
     - Экой вздор! Охряник продает охру, только и всего. Видишь, вон мешки в
заду в фургоне? Думаешь, там мальчишек напихано? Нет, только красной краски.
     - А вы и родились таким красным?
     - Нет, после стал. А брошу это ремесло и опять стану белым, как ты, ну,
не сразу, может, через полгода; раньше не выйдет, потому эта краска  в  кожу
въедается, за один раз не отмоешь.  Ну,  теперь  не  будешь  больше  бояться
охряников?
     - Не буду. Уилли Ортард говорит, он здесь третьего дня красный  призрак
видел, - может, это вы были?
     - Я был тут третьего дня.
     - Это вы делали тут такой пыльный свет?
     - Ну да, я выбивал мешки. Значит, это вы с мисс Вэй жгли костер там, на
горке? Я видел. Славно горел. А на что ей так костер  понадобился,  что  она
тебе за него даже монету дала?
     - Не знаю. Я уж уморился, хотел домой,  а  она  не  пускала,  говорила,
подкладывай, а сама все ходила взад-назад к Дождевому кургану.
     - И долго она этак прохаживалась? - Пока лягушка не прыгнула в пруд.
     Охряник вдруг насторожился.
     - Лягушка? - переспросил он. - В эту пору лягушки в пруд не прыгают.
     - А вот и прыгнула, я сам слышал.
     - Наверняка?
     - Да. Она мне еще раньше сказала, что я услышу, и я  услышал.  Говорят,
она очень хитрая  и  колдовать  умеет,  так,  может,  она  приколдовала  эту
лягушку.
     - А потом что было?
     - Потом я пошел сюда, да испугался и побежал назад.  Но  ей  ничего  не
сказал, потому что там был джентльмен, и они разговаривали, и я опять  пошел
сюда.
     - Джентльмен?.. Вот как! И что же она ему говорила?
     - Говорила, что он не женился на другой, потому что свою прежнюю  любит
больше, ну и еще что-то.
     - А он ей что сказал?
     - Сказал, что верно, он ее любит больше и опять будет приходить  к  ней
по вечерам на Дождевой курган.
     - А! - вскричал охряник и так ударил ладонью по стенке, что весь фургон
затрясся. - Вот в чем дело-то!
     Мальчик от испуга привскочил на своем узле.
     - Не бойся, малыш, - ласково сказал охряник, сразу успокоившись. - Я  и
забыл, что ты здесь. Мы, охряники,  чудной  народ,  иной  раз  на  минуточку
сходим с ума, но мы никого не обижаем. А она что ему сказала?
     - Не помню, мистер охряник, можно я уже пойду домой?
     - Иди, сынок, бог с тобой. Я тебя немножко провожу.
     Он вывел мальчика из карьера на тропу, которая шла к  его  дому.  Когда
маленькая фигурка растворилась в темноте,  охряник  вернулся,  снова  сел  у
печурки и продолжал штопать чулок.

ГЛАВА IX
                           ЛЮБОВЬ УЧИТ СТРАТЕГИИ

     Охряники старой школы стали теперь редкостью. После  введения  железных
дорог уэссекские фермеры научились обходиться без  этих  мефистофелеподобных
посредников и другими путями  добывать  яркую  краску,  которую  так  широко
применяют пастухи, готовя своих овец к ярмарке. Да и те