бще ты здесь? Уж там бы и был, где твоя любовь!
     Клайм хрипло проговорил:
     - Вы моя мать. И больше я ничего не скажу - я только прошу прощенья  за
то,  что  считал  этот  дом  своим.  Не  буду  дольше  навязывать  вам  свое
присутствие; я уеду. - И он вышел со слезами на глазах.
     Был солнечный день в начале лета,  и  вереск  во  влажных  лощинах  уже
перешел из коричневой стадии  в  зеленую.  Ибрайт  дошел  до  верхнего  края
впадины, образованной  склонами,  спускавшимися  от  Мистовера  и  Дождевого
кургана. К этому времени он  успокоился  и  теперь  оглядывал  открывавшийся
оттуда вид. В более мелких ложбинах меж пригорков, разнообразивших очертания
большой долины, буйно разрослись свежие молодые папоротники  -  позже  летом
они достигнут высоты в пять или шесть футов.
     Клайм немного спустился по склону, бросился на землю там, где из  одной
лощины выбегала тропка, и стал ждать. Сюда он обещал Юстасии  привести  свою
мать, чтобы они могли сегодня встретиться  и  подружиться.  Но  эта  попытка
кончилась неудачей.
     Он лежал в ярко-зеленом гнездышке.  Папоротники  вокруг  него,  хотя  и
обильные, были на  редкость  однообразны  -  целая  роща  машинным  способом
нарезанной листвы, мир зеленых треугольников  с  зубчатыми  краями  -  и  ни
единого цветка. Воздух был тепл и влажен,  как  в  парильне,  тишина  стояла
немая. Из всех живых тварей только ящерицы, кузнечики да муравьи  попадались
здесь на глаза. Казалось, это древний мир  каменноугольного  периода,  когда
растительных форм было немного, да и те все споровые - папоротники и  хвощи,
и нигде ни бутона, ни цветочка, только  однообразный  лиственный  покров,  в
котором не пела ни одна птица.
     После  того  как  Ибрайт  пролежал  там  несколько  времени  в  мрачном
раздумье, слева над вершинами папоротников проплыла белая шелковая шляпка  -
и он мгновенно  и  безошибочно  определил,  что  она  покрывает  голову  его
любимой. Сердце его встрепенулось, радостное тепло охватило  его  всего,  он
вскочил на ноги и громко воскликнул:
     - Я знал, что она непременно придет!
     На минуту она скрылась в  овражке,  затем  из  чащи  выступила  вся  ее
фигура.
     - Ты один? - протянула она разочарованным тоном, неискренность которого
тут же выдал вспыхнувший на ее щеках, румянец и слегка виноватый смешок. - А
где же миссис Ибрайт?
     - Она не пришла, - глухо ответил он.
     - Жаль, я не знала, что мы будем одни, - сказала она  серьезно,  -  что
нам предстоит  такой  приятный,  беззаботный  вечер.  Ведь  удовольствие,  о
котором не знаешь заранее, наполовину пропадает, а  если  его  предвкушаешь,
оно удваивается. Я за весь день ни разу не подумала, что ты  сегодня  будешь
весь мой. А уж когда что-нибудь наступило, оно так скоро проходит!
     - Да, очень скоро.
     - Бедный Клайм! - продолжала она, нежно заглядывая ему  в  лицо.  -  Ты
такой грустный. Что-то случилось у тебя дома. А ты не вспоминай.  Не  важно,
что есть, будем радоваться тому, что кажется.
     - Но, милая, что же мы будем делать? - спросил он.
     - А то же, что и до сих пор - жить от встречи до встречи и не думать  о
завтрашнем дне. Я знаю, ты всегда об этом  думаешь,  я  вижу.  Но  не  надо,
Клайм, дорогой. Хорошо?
     - Ты, право, как все женщины. Они рады построить свою  жизнь  на  любом
случайно подвернувшемся обстоятельстве. А мужчины готовы земной  шар  заново
сотворить, чтоб он был им по вкусу. Послушай,  Юстасия.  Есть  один  вопрос,
который я твердо решил больше не откладывать. Твои  рассуждения  о  мудрости
Carpe diem {Лови момент (лат.).} на меня сегодня не действуют.  Дело  вот  в
чем: наш теперешний образ жизни скоро придется прекратить.
     - Это все твоя мать!
     - Да. Не подумай, что я стал меньше любить тебя, раз заговорил об этом.
Но ты все-таки должна знать.
     - Я боялась своего счастья, - беззвучно, одними губами, сказала она.  -
Слишком оно было острым и всепоглощающим.
     - Да ведь у нас же все впереди. Во мне еще сил  на  сорок  лет  работы,
почему же ты отчаиваешься? Сейчас это у меня просто крутой поворот. Но люди,
к сожалению, слишком склонны думать, что двигаться вперед  можно  только  по
прямой.
     - Ну это ты уж пускаешься в философию... Да, конечно, эти  препятствия,
такие огорчительные и  непреодолимые...  но  в  известном  смысле  их  можно
приветствовать. Потому что они  позволяют  нам  равнодушно  смотреть  на  те
жестокие шутки, которыми любит забавляться судьба. Бывало ведь, - я слышала,
- что люди, которым вдруг выпадало очень большое счастье,  даже  умирали  от
страха, что не доживут до того, чтобы им насладиться.  И  меня  в  последнее
время одолевали порой такие же страхи...  Но  теперь  этого  уже  не  будет.
Пойдем пройдемся.
     Клайм взял ее за руку, с которой она уже заранее сняла перчатку  -  они
любили гулять так, рука в руке, - и повел ее  сквозь  заросли  папоротников.
Они представляли собой совершенную картину любви в  полном  расцвете,  когда
шли в этот предвечерний час по долине и солнце садилось  справа,  отбрасывая
их тонкие призрачные тени, длинные, как  тополя,  далеко  влево  на  заросли
папоротника и дрока. Юстасия шла, закинув голову, с ликующим  и  чувственным
блеском в глазах, торжествуя свою победу, - одна,  без  всякой  помощи,  она
сумела завоевать мужчину, который во  всем  был  ее  идеальной  парой  -  по
воспитанию, внешности и возрасту. А  у  него  бледность,  вывезенная  им  из
Парижа, и ранние отметки времени и мысли  на  его  лице  были  сейчас  менее
заметны, чем когда он только что приехал, и прирожденное здоровье, энергия и
крепость сложения снова хоть отчасти восстановились в правах.
     Так шли они все вперед, пока не  достигли  низменного  края  вересковой
пустоши, где почва становилась топкой и дальше переходила в трясину.
     - Отсюда я уж пойду одна, Клайм, - сказала Юстасия. Они  стояли  молча,
готовясь проститься друг с другом. Все
     перед ними было плоским. Солнце лежало на  линии  горизонта  и  струило
лучи вдоль по земле, выглядывая из-под медно-красных и  фиолетовых  облаков,
плоско протянутых над землей под огромным бледным нежно-зеленым  небом.  Все
темные предметы, видимые по направлению к  солнцу,  были  окутаны  пурпурной
дымкой, и на ней странно высвечивались тучки  ноющих  комаров,  взвивавшихся
вверх и плясавших, как огненные искры.
     - Ох, эти расставанья, - нет, это слишком тяжело! -  воскликнула  вдруг
прерывистым шепотом Юстасия. - Твоя мать будет влиять на тебя,  обо  мне  не
смогут судить беспристрастно, пойдут слухи, что я дурно веду себя, да еще  и
эту историю с колдовством припутают, чтобы меня очернить!
     - Не могут. Никто не смеет неуважительно говорить о тебе или обо мне.
     - Ах, как бы я хотела иметь уверенность, что никогда тебя не потеряю, -
что ты уж никак-никак не сможешь меня бросить!
     Клайм помолчал. Чувства в нем  кипели,  минута  была  горячая  -  и  он
разрубил узел.
     - У тебя будет такая уверенность, дорогая, - сказал  он,  сжимая  ее  в
объятьях. - Мы немедленно поженимся.
     - О, Клайм!
     - Ты согласна?
     - Если... если это возможно.
     - Конечно, возможно, мы оба совершеннолетние.  И  я  не  зря  занимался
столько лет своим ремеслом, подкопил кое-что. А если ты согласишься пожить в
маленьком домике где-нибудь на пустоши, пока я не сниму в  Бедмуте  дом  под
школу, все это обойдется нам совсем недорого.
     - А долго ли придется жить в маленьком домике, Клайм? Примерно полгода.
За это время я подготовлюсь к экзаменам, - да, так мы и сделаем, и всем этим
терзаниям придет конец. Мы, разумеется, будем жить в полном уединении, и для
внешнего мира наша брачная жизнь начнется, только  когда  мы  снимем  дом  в
Бедмуте, куда я уже написал по этому поводу. Как твой дедушка - позволит  он
тебе?
     - Думаю, что да, - при условии, что это будет не дольше чем полгода.
     - За это я ручаюсь, если не стрясется какой-нибудь беды.
     - Если не стрясется какой-нибудь беды, - медленно повторила она.
     - Но это маловероятно. Так назначь же день, дорогая.
     Они обсудили этот вопрос, и  день  был  выбран.  Через  две  недели  от
сегодняшнего.
     На том кончилась их беседа, и Юстасия ушла.  Клайм  смотрел  ей  вслед,
пока она удалялась по направлению к солнцу.  Светящаяся  дымка  все  плотнее
окутывала ее по мере того, как возрастало расстояние, и шелест ее платья  по
молодой осоке и травам скоро  затих  вдали.  Следя  за  ней  глазами,  Клайм
почувствовал, что его давит  мертвая  плоскостность  этого  ландшафта,  хотя
одновременно он живо  воспринимал  всю  прелесть  незапятнанной  раннелетней
зелени, в которую сейчас ненадолго облеклась каждая былинка. Но было  что-то
в этой гнетущей горизонтальности, что слишком напоминало ему об арене жизни,
вызывало ощущение полнейшего равенства с любой самой малой частицей жизни на
земле - именно голого равенства без тени превосходства.
     Теперь Юстасия уже не была  для  него  богиней  -  она  была  женщиной,
существом, за которое можно было сражаться  и  претерпевать  удары,  которое
нужно было  поддерживать  и  оберегать.  Сейчас,  несколько  уже  остыв,  он
предпочел бы не столь скоропалительную женитьбу, но карты были брошены, и он
решил продолжать игру. Пополнит ли  Юстасия  собой  список  тех,  кто  любит
слишком горячо, чтобы любить хорошо и долго, это скоро  выяснится:  грядущее
событие - надежная проверка.

ГЛАВА VI
            ИБРАЙТ УХОДИТ, И ЭТО УЖЕ ПОЛНЫЙ ЕГО РАЗРЫВ С МАТЕРЬЮ

     Весь  этот  вечер  резкие  звуки,  говорившие  о  торопливой   укладке,
доносились из комнаты Клайма до слуха его матери, сидевшей внпзу.
     Наутро он вышел из дому и снова углубился  в  вересковую  пустошь.  Ему
предстоял долгий путь -  на  весь  день  ходьбы,  так  как  его  целью  было
обеспечить себе жилище, куда он мог бы взять Юстасию, когда она  станет  его
женой. Такой дом  -  маленький,  уединеный,  с  заколоченными  окнами  -  он
случайно приметил месяц тому назад близ деревни, отстоявшей миль на пять  от
Блумс-Энда, и туда он нынче направил свои стопы.
     Погода была совсем другая, чем накануне. Желтый и влажный закат, своими
туманами скрывший Юстасию от его прощального взгляда, предвещал перемену.  И
сейчас был один из тех дней, какие нередко выдаются в Англии  в  июне  и  не
менее мокры  и  бурны,  чем  в  ноябре.  Холодные  тучи  шли  валом,  словно
написанные на движущемся стекле. Испарения с других континентов неслись  над
Эгдоном, пригнанные ветром, и  ветер  завивался  вкруг  идущего  по  пустоши
Клайма, расступался перед ним и охватывал его со всех сторон.
     Наконец Клайм достиг края саженой рощи из елей и буков, выгороженной из
пустоши в год его рождения. Здесь деревья, тяжело нагруженные своей  молодой
и насквозь промокшей  листвой,  сейчас  несли  больше  урона,  чем  в  самую
жестокую зимнюю непогоду, когда их ветви  были  как  будто  нарочно  заранее
освобождены от бремени, чтобы лучше бороться с бурей.  Мокрые  молодые  буки
претерпевали ампутации, ушибы, переломы и рваные  раны,  которые  долго  еще
будут кровоточить древесным соком и оставят после себя  шрамы,  заметные  на
дереве даже до того дня, когда его сожгут. Стволы чуть что  не  выворачивало
из земли - они ходили на своих корнях, как кость в  суставе,  и  при  каждом
новом налете шквала ветви  издавали  конвульсивные  звуки,  словно  чувствуя
боль. В соседнем кустарнике зяблик попробовал было петь, но ветер  взъерошил
ему перья, так что они встали дыбом, перекрутил ему хвостик и  заставил  его
отказаться от своего намерения.
     И, однако, всего в  нескольких  ярдах  слева  от  Ибрайта  на  открытой
вересковой степи до чего же тщетно ярилась буря! Те  самые  шквалы,  которые
чуть не с корнем выворачивали деревья, только волной проходили по вереску  и
дроку, как легкая ласка. Эгдон был создан для такой погоды.
     Приблизительно к полудню Клайм добрался наконец до пустующего дома.  Он
был расположен почти так же уединенно, как и дом капитана Вэя, но то, что он
стоял на пустоши, отчасти маскировалось поясом из елей, окружавшим  усадьбу.
Клайм прошел еще милю до деревни, в которой  жил  владелец;  затем  вернулся
вместе с ним в дом, они договорились, и хозяин  пообещал,  что,  по  крайней
мере, одна комната будет к завтраму  готова  для  жилья.  Клайм  решил,  что
поживет здесь один, пока Юстасия не присоединится к нему после их свадьбы.
     Потом он двинулся в обратный путь сквозь морось, так  резко  изменившую
все кругом. Папоротники, среди которых он вчера лежал с  такой  приятностью,
теперь роняли воду с каждого листка и насквозь промачивали ему  ноги,  а  на
кроликах, прыгавших вокруг него, шерсть слиплась в темные космы под влиянием
этого водянистого окружения.
     После своей десятимильной прогулки он добрался  домой  очень  мокрый  и
усталый. Начало, таким образом, было не слишком обнадеживающим, но он избрал
для себя путь и не намеревался с него уклоняться. Вечер  этого  дня  и  утро
следующего он потратил на окончательную  подготовку  к  отъезду.  Оставаться
дома хотя бы минутой дольше, чем необходимо, после того,  как  решение  было
принято, значило бы, как он понимал,  только  причинять  матери  новую  боль
каким-нибудь словом, взглядом или поступком.
     Он заранее нанял повозку и в тот же день в два часа  пополудни  отослал
все свое имущество  на  новую  квартиру.  Второй  его  заботой  было  купить
кое-какую мебель, которая после временного использования в домике на пустоши
могла бы пригодиться и для дома в Бедмуте, конечно, дополненная еще  другой,
лучшего качества. Рынок, где можно было  сделать  такие  закупки,  имелся  в
Энглбери - городке, расположенном на несколько миль дальше места, выбранного
Клаймом для жительства; и там он решил провести следующую ночь.
     Теперь оставалось только проститься с матерью.  Когда  он  сошел  вниз,
она, как обычно, сидела у окна.
     - Мама, я покидаю вас, - сказал он, протягивая ей руку.
     - Я так и  думала,  слыша,  что  ты  укладываешься,  -  произнесла  она
голосом, из которого с  мучительным  стараньем  был  изгнан  всякий  элемент
чувства.
     - Мы расстаемся друзьями?
     - Конечно, Клайм.
     - Я женюсь двадцать пятого.
     - Я так и думала, что ты скоро женишься.
     - И тогда - тогда вы должны прийти навестить нас. Вы лучше поймете меня
после этого, и мы оба не будем уже так несчастливы, как сейчас.
     - Навряд ли я приду вас навестить.
     - Ну, мама, тогда уж вина будет не моя и не Юстасии. Прощайте!
     Он поцеловал ее в щеку и ушел  с  такой  болью  в  сердце,  что  прошло
несколько часов, прежде чем она немного ослабела и самообладание вернулось к
нему. Положение создавалось такое, что  ни  он,  ни  мать  ничего  не  могли
добавить к тому, что уже ими было сказано, не сломав сперва  преграду,  -  а
этого нельзя было сделать.
     Ибрайт не успел еще покинуть дом своей матери, как выражение оцепенелой
суровости на ее лице сменилось безысходным  отчаянием.  Немного  погодя  она
разрыдалась, и слезы принесли ей облегченье. Весь остаток дня она  только  и
делала, что ходила взад и вперед по садовой дорожке в состоянии,  близком  к
ступенью. Пришла ночь, но не дала ей покоя.  На  другой  день,  инстинктивно
стремясь сделать что-нибудь, от чего  отупенье  сменилось  бы  скорбью,  она
пошла в комнату сына и собственными руками привела ее  в  порядок  для  того
воображаемого дня, когда он снова вернется домой. Потом занялась цветами, но
делала это невнимательно и небрежно - они больше не имели прелести для нее.
     Большим облегчением было, когда  вскоре  после  полудня  ее  неожиданно
навестила Томазин. Это было уже не первое их свидание после свадьбы Томазин,
прошлые  обиды  были  более  или  менее  заглажены,  и  теперь  они   всегда
приветствовали друг друга непринужденно и с удовольствием.
     Косой луч солнечного света, упавший на волосы юной  супруги,  когда  та
открыла дверь, был ей очень к лицу. Он озарил ее, так же как сама она  своим
присутствием озаряла вересковую пустошь. Движеньями, взглядом она напоминала
тех пернатых созданий, что жили вокруг ее дома. Все сравнения  и  аллегории,
которые могли быть к ней применимы, начинались и кончались образами птиц.  В
ее движеньях было столько же разнообразия, как в их полете.  В  задумчивости
она была похожа на  пустельгу,  когда  та  висит  в  воздухе,  поддерживаясь
невидимым глазу движением крыльев. В бурную погоду ее легкое тело  прижимало
ветром к стволам деревьев и к откосам, как это бывает с цаплей.  Испуганная,
она стрелой кидалась прочь, как зимородок. Довольная,  она  скользила,  едва
касаясь земли, как ласточка, и сейчас это было именно так.
     - Ты, право, выглядишь очень счастливой, Тамзи, - сказала миссис Ибрайт
с печальной улыбкой. - Как Дэймон?
     - Очень хорошо, спасибо.
     - Он не обижает  тебя,  Томазин?  -  И  миссис  Ибрайт  вперила  в  нее
внимательный взгляд.
     - Да нет, ничего.
     - Ты правду говоришь?
     - Правду, тетя. Я бы  сказала  вам,  если  б  он  меня  обижал.  -  Она
добавила, покраснев и с запинкой. - Он... может, это  нехорошо,  что  я  вам
жалуюсь, но я не знаю, как мне быть. Мне, тетя,  нужно  немного  денег,  ну,
там, купить кое-что для себя - а он мне нисколько не дает. Мне не хочется  у
него просить, а с другой стороны, он, может быть, не дает просто потому, что
не знает. Должна я ему сказать, как вы считаете, тетя?
     - Конечно, должна. А до сих пор ты ни слова ему об этом не говорила?
     - У меня было немного своих денег, - уклончиво отвечала Томазин, - и до
последнего времени мне не  нужно  было.  На  прошлой  неделе  я  что-то  ему
сказала, но он... он, наверно, забыл.
     - Так надо ему напомнить. Ты  знаешь,  у  меня  хранится  шкатулочка  с
пиковыми гинеями, которые мне вручил твой дядя, чтобы я их разделила поровну
между тобой и Клеймом, когда сочту  желательным.  Пожалуй,  сейчас  как  раз
время. Их можно в любую минуту обменять на соверены.
     - Я бы хотела получить свою долю,  -  то  есть,  конечно,  если  вы  не
против.
     - И получишь, раз тебе нужно. Но будет только прилично, если ты  сперва
скажешь мужу, что ты совсем без денег, - посмотрим, что он тогда сделает.
     - Хорошо, я скажу... Тетя, я слышала про Клайма. Я знаю, как  вы  из-за
него горюете, поэтому я сейчас и пришла.
     Миссис Ибрайт отвернулась, и лицо  ее  задрожало;  она  стиснула  зубы,
пытаясь скрыть свои чувства. Потом она  перестала  сдерживаться  и  сказала,
плача:
     - О Томазин, неужели он ненавидит меня? Как мог он так  меня  огорчать,
когда я только для него и жила все эти годы?
     - Ненавидит - нет, что вы, - успокаивающе сказала Томазин. - Просто  он
ее чересчур уж любит. Не расстраивайтесь так из-за этого.  Он  не  такой  уж
плохой. Знаете, я думала об этом, и, право,  он  мог  и  хуже  жениться.  По
матери мисс Вэй из хорошей семьи, а отец  у  нее  был  этакий  романтический
бродяга, вроде греческого Одиссея.
     - Не надо, Томазин, не надо. Намерения у тебя хорошие, но не стоит тебе
со мной спорить. Я уже все продумала, что можно сказать и "за"  и  "против",
да еще и не по одному разу. Мы с Клаймом расстались не в гневе, а хуже того.
Горячая ссора под сердитую руку не разбила бы мне сердце, но это  неуклонное
противодействие, это упорство в своей неправоте!.. Ах, Томазин, мальчиком он
был такой хороший - такой нежный и добрый!
     - Да, я помню.
     - Не думала я, что мой сын, выросши, будет так со мной  обращаться.  Он
так со мной говорил, как будто я противоречила ему, чтобы его уязвить... Как
мог он подумать, что я хочу ему зла!
     - На свете есть женщины хуже, чем Юстасия Вэй.
     - Но сколько есть лучших, чем она, - вот что меня мучит. Это из-за нее,
Томазин, только из-за нее твой муж так себя вел перед свадьбой, я поклясться
готова!
     - Нет, - с живостью отвечала Томазин. - Он думал о ней, когда