ова примирения.
     До сих пор он был тверд в своем решении не звать ее обратно.  Вместе  с
тем суровость, которую он тогда проявил, как-то смягчала остроту его  скорби
по матери и воскрешала хотя отчасти  прежнюю  заботливость  о  той,  которая
сменила мать. Суровые чувства порождают суровое обращение,  а  оно,  в  свою
очередь  гасит  те  эмоции,  которые  дали  ему  начало.  Чем  больше  Клайм
раздумывал, тем больше  он  смягчался.  Правда,  смотреть  на  жену  как  на
оскорбленную невинность было невозможно, но можно  было  спросить  себя,  не
слишком ли он поторопился - не слишком ли внезапно накинулся  на  нее  в  то
недоброе утро.
     Теперь, когда схлынул первый порыв гнева, он не  склонен  был  обвинять
Юстасию в чем-либо худшем, чем неосторожная дружба с Уайлдивом, ибо во  всем
ее поведении он не замечал признаков супружеской измены. Но раз так, то и ее
поступок с матерью не обязательно  было  истолковывать  в  самом  преступном
смысле.
     В этот день, пятого ноября, он  неотступно  думал  о  Юстасии.  Отзвуки
прежних времен, когда они  весь  день  говорили  друг  другу  нежные  слова,
долетали к нему, словно смутный ропот волн с берега, от которого он удалился
уже на много миль.
     - Право же, - сказал он, - она могла бы теперь уже снестись со  мной  и
честно признаться, чем был для нее Уайлдив.
     Вместо того чтобы оставаться дома в этот вечер, он решил пойти повидать
Томазин и ее мужа. При удобном случае он намекнет на причину своего  разрыва
с Юстасией, умалчивая, однако, о том, что в доме было третье лицо  во  время
трагического происшествия с матерью. Если Уайлдив был там без всяких  дурных
намерений, он, конечно, открыто скажет об этом. А если намерения его были не
столь невинны, то Уайлдив, будучи человеком несдержанным,  возможно,  скажет
что-нибудь такое, что позволит судить о степени его близости с Юстасией.
     Но, придя в  гостиницу,  Клайм  обнаружил,  что  дома  только  Томазин;
Уайлдив в это время был уже на пути к костру, зажженному в Мистовере  ничего
не подозревающим Чарли. Томазин, как  всегда,  была  рада  видеть  Клайма  и
сейчас же повела его смотреть спящего младенца, старательно  заслоняя  свечу
ладонью, чтобы его не разбудить.
     - Тамзин, ты слышала, что Юстасия сейчас не живет со  мной?  -  спросил
Клайм, когда они снова уселись в гостиной.
     - Нет! - отвечала встревоженная Томазин.
     - И что я переехал из Олдерворта?
     - Нет. Ко мне ничего не доходит из Олдерворта, кроме того, что  ты  мне
сообщаешь. Что случилось?
     Клайм срывающимся голосом рассказал ей  о  своем  посещении  маленького
сына Сьюзен Нонсеч, о его рассказе и о том, что получилось, когда он, Клайм,
бросил Юстасии в лицо обвинение в преднамеренном и бессердечном  поступке  с
его матерью. О возможном присутствии Уайлдива в доме он не упомянул.
     - Какое несчастье,  а  я  ничего  не  знала!  -  испуганно  пролепетала
Томазин. - Ужасно! Что могло ее заставить... Ах, Юстасия! А когда ты  узнал,
ты тут же сгоряча бросился к ней? Не был ли ты слишком  жесток?  Или  она  в
самом деле такая плохая?
     - Может ли человек быть слишком жестоким к врагу своей матери?
     - Мне кажется, это может быть.
     - Ну хорошо, я согласен. Допустим, я был слишком резок. Но  что  теперь
делать?
     - Помириться с ней - если такая жестокая ссора  может  быть  заглажена.
Ах, лучше бы ты мне не говорил!.. Но постарайся все-таки с  ней  помириться.
Есть, в конце концов, возможность, если вы оба этого хотите.
     - Не знаю, оба ли мы этого хотим, - сказал Клайм.  -  Если  она  хочет,
почему до сих пор не послала за мной?
     - Ты вот хочешь, а ведь не послал за ней.
     - Верно. Но я так терзался сомнениями, имею ли я даже право после того,
что она сделала. Глядя на меня сейчас, Томазин, ты даже представить себе  не
можешь, что со мной было, в какие круги ада я  спускался  за  эти  последние
несколько дней. Нет, какая гнусность, - так бездушно прогнать маму от  моего
порога! Смогу ли я это когда-нибудь забыть? Или хотя  бы  согласиться  снова
видеться с нею?
     - Она могла не знать, что из этого выйдет что-либо серьезное,  а  может
быть, она вовсе и не хотела прогонять твою маму.
     - Она и сама говорит, что не хотела. Но факт остается  фактом:  она  ее
все-таки прогнала.
     - Поверь, что она раскаивается, и пошли за ней,
     - А если она не придет?
     - Ну, это и будет значить, что она виновата. Значит,  у  нее  в  обычае
долго питать вражду. Но я ни на минуту этого не допускаю.
     - Хорошо, я сделаю, как ты говоришь. Подожду день-два, не дольше  двух,
во всяком случае; и если она за это время сама мне не напишет, я ей  напишу.
Между  прочим,  я  надеялся  повидать  сегодня  Уайлдива.  Он   что,   уехал
куда-нибудь?
     Томазин слегка покраснела.
     - Нет, - сказала она, - просто пошел погулять.
     - Почему же он и тебя не взял? Вечер прекрасный, и тебе  свежий  воздух
нужен не меньше, чем ему.
     - О, мне никуда не хочется выходить. И потом, как я оставлю маленькую.
     - Да, да. Я, видишь ли, хотел и с твоим мужем  тоже  посоветоваться,  -
степенно проговорил Клайм.
     - По-моему, не стоит, - быстро ответила Томазин. - Толку  из  этого  не
будет.
     Клайм внимательно посмотрел ей в лицо. Томазин, конечно, не знала,  что
ее муж был как-то замешан в событиях этого трагического дня,  однако  по  ее
манере можно было предположить, что она скрывает подозрение  или  догадку  о
прежде бывших нежных отношениях между Уайлдивом и  Юстасией,  о  которых  на
Эгдоне давно ходили слухи.
     Но разобраться в этом Клайм не мог и встал, собираясь  уходить,  еще  в
большем сомнении, чем был вначале.
     - Так ты напишешь ей через день-другой? - настойчиво повторила Томазин.
- Я всей душой надеюсь, что это несчастное  раздельное  житье  у  вас  скоро
кончится.
     - Напишу, - сказал Клайм. - Поверь, оно мне и самому не сладко.
     Он простился с Томазин и стал подниматься в гору к  Блумс-Энду.  Прежде
чем ложиться спать, он сел к письменному столу и написал следующее письмо:

     "Моя  дорогая  Юстасия!  Я  решил  повиноваться  сердцу,   не   слишком
прислушиваясь к голосу рассудка. Хочешь  вернуться  ко  мне?  Вернись,  и  я
никогда не помяну о прошлом. Я был слишком строг, но, Юстасия, - была  же  и
причина! Ты не знаешь и никогда не узнаешь,  чего  мне  стоили  эти  гневные
слова, которые ты навлекла на себя. Все, что может обещать честный  человек,
я тебе сейчас обещаю, а именно, что больше не заставлю тебя  страдать  из-за
того, что было. После всех клятв, что мы друг  другу  давали,  мне  кажется,
Юстасия, мы остаток жизни должны провести в том, чтобы постараться их испол-
нить. Так приходи же ко мне, даже если еще держишь на меня обиду. Я думаю  о
твоих  страданьях  в  то  утро,  когда  мы  расстались,  я  знаю,  они  были
непритворными, и думаю, что с тебя довольно. Наша любовь не должна  умереть.
Для чего было давать нам обоим такие сердца, как не для того, чтобы мы люби-
ли друг друга? Вначале я не мог позвать тебя, Юстасия,  потому  что  не  мог
отогнать подозрения, что тот, кто был с  тобой  тогда,  пришел  к  тебе  как
любовник. Но если ты придешь и объяснишь некоторые странности, я уверен,  ты
легко сможешь доказать свою честность. Почему ты до сих пор  не  пришла?  Ты
думала, я не стану тебя слушать? Но как могла ты это  подумать,  помня  наши
поцелуи и клятвы, которыми мы обменялись под летней луной?  Возвращайся  же,
тебя ждет горячий привет. Я не могу больше думать о тебе плохо, я  только  и
делаю, что стараюсь тебя оправдать.

                                    Твой муж - сейчас, как и всегда. Клайм".

     - Ну вот, - сказал он, кладя письмо на стол,  -  одно  правильное  дело
сделано. Если она не придет до завтрашнего вечера, я пошлю это ей.
     Тем временем в доме, который  он  недавно  покинул,  сидела  Томазин  и
тяжело вздыхала. Верность мужу побудила ее скрыть от Клайма свои  подозрения
в том, что интерес Уайлдива к Юстасии не кончился и после его  женитьбы.  Но
она не знала ничего достоверного, и хотя Клайм был ее любимым братом, другой
был ей еще ближе.
     Когда немного позже Уайлдив вернулся  со  своей  проходки  в  Мистовер,
Томазин сказала:
     - Дэймон, где ты был? Я уж прямо напугалась, - думала, ты в реку  упал.
Не люблю быть дома одна.
     - Напугалась? - сказал он и  потрепал  ее  по  щеке,  словно  она  была
каким-то домашним животным. - Я думал, тебя ничто  не  может  напугать.  Ты,
наверно, просто загордилась и не хочешь больше здесь жить после того, как мы
стали состоятельными людьми. Это, конечно, канительное  дело  -  приобретать
новый дом, и я не мог быстрей его кончить: вот будь у нас  не  десять  тысяч
фунтов, а сто тысяч, чтоб можно было в расходах не стесняться, ну, тогда  не
пришлось бы так долго ждать.
     - Нет, я готова ждать - лучше  еще  целый  год  здесь  жить,  чем  хоть
капельку  рисковать  здоровьем  малышки.  Но  меня  беспокоит,  что  ты  так
пропадаешь по вечерам. У тебя что-то на сердце, Дэймон, я ведь  понимаю.  Ты
ходишь такой мрачный и смотришь на пустошь, словно это чья-то тюрьма,  а  не
наоборот, такое чудесное, красивое место, куда так и хочется пойти.
     Он посмотрел на нее с жалостью и удивлением.
     - Неужто ты любишь Эгдон? - спросил он.
     - Я люблю то, возле чего я родилась. Мне нравится  его  славное  старое
лицо.
     - Пустяки, милочка. Ты сама не знаешь, что тебе нравится.
     - Нет, знаю. Мне только одно здесь неприятно.
     - Что же это?
     - А то, что ты никогда не берешь меня с собой, когда  идешь  гулять  на
пустошь. Почему ты постоянно там бродишь, если она тебе так противна?
     Этот, казалось бы, простой вопрос явно привел его в смущенье, и он сел,
прежде чем ответить.
     - Уж будто я так часто хожу? А ты когда меня там видела? И  сказать  не
сможешь.
     - Нет, смогу, - с торжеством ответила она.  -  Когда  ты  ушел  сегодня
вечером, я подумала, что малышка спит,  пойду-ка  я  погляжу,  куда  ты  так
таинственно ходишь и  мне  не  говоришь.  Выбежала  и  пошла  за  тобой.  Ты
остановился там, где дорога разветвляется,  посмотрел  кругом  на  костры  и
сказал: "А, черт, пойду!" И быстренько пошел по левой дороге. А я  стояла  и
смотрела тебе вслед.
     Уайлдив нахмурился, потом сказал с насильственной улыбкой:
     - И какие же удивительные открытия ты еще сделала?
     - Ну вот, теперь ты рассердился! Не будем больше говорить об этом.
     Она перешла к нему через комнату, села на скамеечку и заглянула  ему  в
лицо.
     - Нет уж, - сказал он, - ты всегда вот так увиливаешь. Начали говорить,
так уж давай кончим. Что ты еще видела? Я желаю знать.
     - Не будь таким. Дэймон! - тихо проговорила она. - Ничего я  больше  не
видела. Ты скрылся из глаз, а я посмотрела еще на костры и пошла домой.
     - Может, ты уже не в первый  раз  подсматриваешь  за  мною?  Стараешься
вызнать обо мне что-нибудь дурное?
     - Да нет же! Я никогда раньше этого не делала и сегодня  бы  не  стала,
если бы не то, что люди иногда про тебя говорят...
     - Что говорят? - нетерпеливо спросил он.
     - Говорят... говорят,  что  ты  по  вечерам  ходил  в  Олдерворт,  и  я
вспомнила поэтому то, что еще раньше слышала...
     Он круто повернулся и остановился перед ней.
     - Ну-ка, - сказал он, резко взмахнув рукой, -  выкладывайте,  сударыня!
Изволь сейчас же сказать, что ты еще слышала.
     - Ну, слышала, что ты был очень влюблен в Юстасию, да и то никто  прямо
не говорил, а все больше намеками да по кусочкам... И  не  из-за  чего  тебе
сердиться.
     Он заметил, что ее глаза наполнились слезами.
     - Ну что ж, - сказал он, - нового тут, во всяком случае, ничего нет,  и
я вовсе не хочу быть с тобой грубым, так что незачем тебе плакать.  И  давай
не будем больше об этом говорить.
     И  больше  об  этом  ничего  не  было  сказано,  и  Томазин,   понятно,
остереглась упоминать о посещении Клайма и его рассказе.

ГЛАВА VII
                            НОЧЬ ШЕСТОГО НОЯБРЯ

     Приняв решение бежать, Юстасия тем не менее по временам жаждала,  чтобы
случилось что-нибудь, что помешало бы ей выполнить  свое  намерение.  Только
одно могло существенно изменить ее положение -  это  приход  Клайма.  Ореол,
которым он в ее глазах был окружен как любовник, давно развеялся, но  иногда
ей вспоминалась какая-нибудь простая добрая черта его характера и на  минуту
вспыхивала надежда, что он все-таки явится перед ней. Но, трезво  рассуждая,
трудно было поверить, что такой разрыв, какой произошел у  них,  может  быть
когда-нибудь заглажен; видно, придется ей коротать жизнь дальше, как  жалкой
отверженной, которая никому не нужна и всюду не у места. Раньше она  думала,
что только Эгдон чужд ей по духу, теперь ей казалось, что и весь мир.
     Шестого ноября, по мере того как день клонился к вечеру,  ее  решимость
уехать стала снова оживать. Около четырех часов она  упаковала  те  немногие
вещи, которые захватила с собой из Олдерворта, а также кое-что из того,  что
оставалось в Мистовере. Получился небольшой узелок,  который  нетрудно  было
пронести в руках одну или две мили. На дворе  быстро  темнело;  грязно-серые
тучи тяжело свисали с неба, словно подвешенные там огромные гамаки; ближе  к
ночи поднялся сильный ветер, но дождя еще не было.
     Юстасии больше нечего было делать, - праздно сидеть дома она была не  в
силах и пошла бродить  по  холму,  не  уходя  далеко  от  дома,  который  ей
предстояло покинуть. Во время этих  бесцельных  блужданий  она  прошла  мимо
домишка Сьюзен Нонсеч, стоявшего  несколько  ниже  по  склону,  чем  усадьба
капитана. Дверь в нем была распахнута настежь, и  по  земле  тянулась  лента
яркого света от  очага.  Когда  Юстасия  пересекала  этот  сноп  лучей,  она
возникла на мгновенье, отчетливая, как фигура в  фантасмагории  -  создание,
сотканное из света и окруженное тьмой; но мгновенье прошло, и тьма поглотила
ее.
     В доме сидела женщина, которая увидела и узнала ее  в  этом  мгновенном
озарении. Это была сама Сьюзен, варившая горячее питье для своего  мальчика;
он часто прихварывал, а сейчас был серьезно  болен.  Сьюзен  уронила  ложку,
потрясла кулаком вслед промелькнувшей фигуре и как-то  рассеянно,  словно  о
чем-то задумавшись, продолжала свое занятие.
     В восемь часов - тот час, когда Юстасия обещала подать  знак  Уайлдиву,
если вообще собиралась  подавать  его  в  этот  день,  -  она  оглядела  всю
окрестность, удостоверяясь, что помех не  будет,  пошла  к  сараю,  где  был
сложен сухой дрок для топки, и вытащила оттуда длинный сук с листьями. Затем
поднялась на угол насыпи, еще раз оглянулась - все ли ставни в доме закрыты,
зажгла спичку и подпалила сук. Когда он хорошо разгорелся, Юстасия взяла его
за конец, взмахнула им высоко у себя над головой и так махала, пока он  весь
не прогорел.
     Она имела удовольствие (если это подходящее  слово  для  ее  тогдашнего
настроения) увидеть всего через одну-две минуты такой же огонь поблизости от
жилища Уайлдива. Он обещал следить каждый вечер в это время на случай,  если
ей понадобится помощь, и теперь быстрота, с которой он ответил,  показывала,
как точно он держит слово. Через четыре часа, то есть в  полночь,  он  будет
готов отвезти ее в Бедмут, как было уговорено.
     Юстасия вернулась в дом. Сразу после ужина она поднялась к себе и  тихо
сидела в спальне,  ожидая,  когда  будет  пора  идти.  Ночь  была  темная  и
ненастная, и кашттан Вэй не  пошел  поболтать  в  какой-нибудь  из  соседних
домиков или в гостиницу, как ему случалось делать  в  такие  долгие  осенние
вечера; вместо того он сидел один  внизу,  прихлебывая  грог.  Около  десяти
часов в наружную дверь постучали. Когда служанка пошла открыть, свет  от  ее
свечи упал на коренастую фигуру Фейруэя.
     - Мне вечером надо было пойти в Нижний  Мистовер,  -  сказал  он,  -  и
мистер Ибрайт попросил меня по дороге занести это к  вам,  а  я,  понимаешь,
сунул его за подкладку шляпы, да и забыл начисто, только тогда  и  вспомнил,
когда перед сном стал калитку на  засов  запирать.  Ну,  я,  конечно,  бегом
обратно. На вот, держи.
     Он подал ей письмо и ушел. Девушка отнесла его  капитану,  тот  увидел,
что оно адресовано Юстасии. Он повертел его в руках, почерк был как будто ее
мужа, но капитан не был уверен. Все же он решил немедля передать ей письмо и
с этой целью понес его наверх, но, подойдя к ее двери и заглянув в  замочную
скважину, обнаружил, что внутри темно.  Объяснялось  это  тем,  что  Юстасия
прилегла на постель, не раздеваясь, чтобы отдохнуть и  набраться  сил  перед
предстоящим путешествием. Но дедушка из виденного им  заключил,  что  ее  не
следует тревожить, и, спустившись обратно  в  гостиную,  положил  письмо  на
каминную доску, с тем чтобы отдать ей утром.
     В одиннадцать часов он и сам пошел спать, покурил еще немного у себя  в
спальне, в половине двенадцатого погасил свет и  затем  по  неукоснительному
своему обычаю, прежде чем лечь, подошел к окну и поднял штору, чтобы, открыв
глаза утром, тотчас увидеть, откуда дует ветер, ибо из  окна  спальни  виден
был флагшток и укрепленный на нем флюгер. И как раз когда он ложился,  он  с
удивлением заметил, что шест флагштока вдруг  выступил  из  темноты,  словно
мазок фосфора, проведенный сверху вниз по ночной тени. Объяснение могло быть
только одно: со стороны дома на него внезапно упал свет. Так как в доме  уже
все легли, старик счел нужным встать с  постели,  тихонько  открыть  окно  и
посмотреть направо и налево. Спальня Юстасии была освещена, именно  свет  из
ее окна и озарил шест. Недоумевая,  что  могло  ее  разбудить,  он  стоял  в
нерешимости у окна и уже собирался сходить за письмом  и  подсунуть  ей  под
дверь, как вдруг услышал легкий шелест платья о перегородку, отделявшую  его
спальню от коридора.
     Капитан решил, что Юстасии, очевидно, не спится и она пошла за  книгой,
и он перестал бы обо всем  этом  думать,  как  о  нестоящем  деле,  если  бы
одновременно и вполне отчетливо не услышал, что Юстасия плачет.
     "О муже своем думает, - сказал он про себя. - Эх, дуреха! Надо было  ей
за него выходить! Интересно, от него ли все ж таки это письмо?"
     Он встал, набросил на плечи бушлат, растворил дверь и позвал:
     - Юстасия! - Ответа не было. - Юстасия! - повторил он громче. - Там  на
камине есть для тебя письмо.
     Но и на это не было  ответа,  разве  только  ворчанье  ветра,  который,
казалось, вгрызался в углы дома, да стук нескольких капель о стекло.
     Он вышел на лестничную площадку и почти пять минут  стоял,  ожидая.  Но
она все не возвращалась. Он пошел к себе взять свечу, решив, что сам  сходит
вниз за Юстасией. Но сперва заглянул к  ней  в  спальню.  Там,  на  наружной
стороне стеганого одеяла он увидел отпечаток ее тела, из чего следовало, что
постель она не разбирала; и что еще многозначительнее, - уходя, она не взяла
свечи. Тут уж капитан совсем встревожился; поспешно  одевшись,  он  сошел  к
парадной двери, которую сам запер на  ключ  и  задвинул  засовом.  Она  была
отперта. Не приходилось сомневаться, что Юстасия в этот полночный  час  ушла
из дому. Но куда она могла пойти? Догнать ее было невозможно. Стоял бы  этот
дом на обыкновенной дороге, тогда пойти бы вдвоем, одному  в  одну  сторону,
другому - в другую, и уж кто-нибудь непременно бы ее настиг. Но  безнадежное
дело искать человека в темноте на пустоши, где возможных путей  для  бегства
от любой точки отходит не  меньше,  чем  меридианов  от  полюса.  Теряясь  в
мыслях, что делать, он заглянул в гостиную и еще больше расстроился, увидев,
что письмо лежит нетронутое.

     В половине двенадцатого, удостоверясь, что в  доме  все  тихо,  Юстасия
зажгла свечу, надела кое-что потеплее, взяла в руку свой дорожный  мешок  и,
погасив свечу, сошла по лестнице. Выйдя на воздух, она  увидела,  что  пошел
дождь, и пока она в нер