такая же была белая, когда сказала: "Я запрещаю этот брак!"
     Слушатели прокашлялись и подбросили хворостинок в огонь, -  не  потому,
что в том была надобность, но чтобы дать себе время извлечь мораль из  этого
рассказа.
     - А я, как узнала,  что  им  нельзя  пожениться,  так-то  обрадовалась,
словно мне шестипенсовик подарили, - послышался робкий голос.  Это  говорила
Олли Дауден, бедная женщина, кормившаяся тем, что вязала на продажу веники и
метлы из вереска. Она всегда была  вежлива  и  с  друзьями  и  с  недругами,
признательная всему миру уже за одно  то,  что  ей  позволяли  оставаться  в
живых.
     - А теперь она все равно за него вышла, - сказал Хемфри.
     - После того, как миссис Ибрайт передумала и дала согласие, -  закончил
Фейруэй с независимым видом, как будто его слова были не просто  повторением
того, что еще раньше сказал Хемфри, но плодом его собственных размышлений.
     - Ну, пусть даже им стыдно, а я все ж таки не понимаю, почему  было  не
сыграть свадьбу здесь, у нас, - сказала дебелая женщина,  у  которой  корсет
скрипел, словно высохшие ботинки, всякий раз,  как  она  поворачивалась  или
наклонялась. - Плохое ли дело - собрать соседей  да  повеселиться,  хоть  об
рождество, хоть на свадьбе. Другой бы рад был угождение людям сделать, а эти
на-ка, все тайком да втихомолку. Не люблю этаких скрытных.
     - А я, хотите верьте, хотите нет, не  люблю  веселых  свадеб,  -  веско
заявил Тимоти Фейруэй, снова обводя строгим взглядом  присутствующих.  -  И,
признаться, не осуждаю Томазин Ибрайт и соседа Уайлдива за то, что  они  все
тишком проделали. Ведь свадьба это что значит? То тебе жига, то рил,  хочешь
не хочешь, а становись в круг. А ногам-то оно накладно, когда  тебе  уже  за
сорок.
     - Да уж на  свадьбе  не  откажешься,  надо  же  отплатить  хозяевам  за
угощение!
     - На святках пляши, потому что раз в году, на  свадьбах  пляши,  потому
что раз в жизни. Даже  на  крестинах,  ежели  по  первому  либо  по  второму
ребенку, так и  то  норовят  один-два  рила  всунуть.  А  сколько  еще  петь
приходится!.. Нет, по мне, всего лучше хорошие похороны. Угощенье не бедное,
чем на свадьбе, а то и побогаче. А ногам покойнее.  Посидеть  за  столом  да
потолковать об усопшем - это же не то что хорнпайп отхватывать!
     - А потанцевать на  похоронах,  значит,  никак  нельзя?  Пожалуй,  люди
скажут, это, мол, уж, значит, чуток перестараться, как ты считаешь,  Тимоти?
- любознательно осведомился дедушка Кентл.
     - Да, только там может  степенный  человек  без  опаски  смотреть,  как
кувшин ходит вкруговую.
     - Не  понимаю  все-таки,  как  Томазин  Ибрайт  на  этакую  скаредность
согласилась, - начала снова Сьюзен Нонсеч, дебелая толстуха,  возвращаясь  к
своей прежней теме. - Ведь какая девушка  хорошая,  совсем  как  барышня,  а
свадьба - ну хуже, чем у голытьбы последней! Да и жених-то  -  разве  бы  ей
такого надо? Только и есть в нем, что из себя пригляден.
     - Э, нет, не скажи, он парень ловкий, а по  учености,  пожалуй,  самому
Клайму Ибрайту не уступит. Не к тому его готовили, чтоб в трактире стоять за
стойкой. Вы же знаете, он инженером был, да сбился  с  пути,  так,  чтобы  с
голоду не пропасть, а взял за себя эту гостиницу. Ученье впрок не пошло!
     - Ох, это часто бывает, - вздохнула Олли,  та  смиренница,  что  вязала
метлы. - А все ж таки учатся все, да и выучиваются. Посмотришь на  иного,  -
раньше, хоть ты его режь, не сумел бы кружочка на бумаге вывести, а  теперь,
гляди-ка, уже фамилию свою подписывает, и перо  у  него  не  брызнет,  даже,
бывает, кляксы ни одной не посадит. Да что - стол даже ему не надобен, чтобы
локти разложить и животом упереться, - так, стоя, и пишет!
     - Это верно, - сказал Хемфри. - До чего народ стал полированный!
     - Да хоть меня взять, - подхватил дедушка Кентл. - Пока не  пошел  я  в
ополченье в восемьсот четвертом году, не послужил в солдатах, так  такой  же
был телепень, как вы все. А теперь меня хоть куда поверни, нигде не оплошаю!
     - Да, кабы ты годился еще в женихи, - сказал Фейруэй, -  так  теперь-то
сумел бы расписаться в церковной книге. Не то что наш Хемфри,  он-то  насчет
грамоты по отцу пошел. Помню, Хем, когда я  женился,  только  взял  я  перо,
гляжу, строчкой выше крест наляпан -  зда-аровый,  руки  в  стороны,  как  у
чучела, это твои родители как раз перед нами венчались, и отец, стало  быть,
свой знак поставил. Ох, и страшенный был крест, черный, голенастый, ни  дать
ни взять твой батюшка. Не выдержал я, прыснул со смеху, хоть  еле  дышал  от
жары, - запарился я с этой свадьбой, а тут еще жена на руке виснет,  а  Джек
Чангли с ребятами в окошко на нас таращатся, зубы скалят. Да тут же  подумал
я, что вот ведь они и недавно женились, а уже чуть не каждый день  ругаются,
а теперь я, дурак, в такую же кашу лезу, так, верите ли, в  озноб  кинуло!..
Да-а, это был денек!
     - Уайлдив и годами постарше Томазин Ибрайт. А она  к  тому  ж  и  собой
хороша. Молодой девушке такому человеку на  шею  бросаться  -  это  уж  надо
совсем дурой быть.
     Эту тираду произнес недавно подошедший к костру торфяник; он держал  на
плече широкую  сердцевидную  лопату  -  обычное  орудие  торфореза,  -  и  в
отблесках от костра ее навостренный край сверкал, как серебряный лук.
     - Сотня к нему прибежит, только бы кликнул, - проворчала толстуха.
     - А ты, сосед, видал когда-нибудь  мужчину,  за  которого  бы  ни  одна
женщина не пошла? - спросил Хемфри.
     - Я? Нет, не видал, - ответил торфяник.
     - Ни я, - сказал кто-то.
     - Ни я, - сказал дедушка Кентл.
     - А я вот видал, - изрек Тимоти Фейруэй, еще тверже  упираясь  ногой  в
землю. - Знавал я такого. Но  только  одного,  заметьте.  -  Он  громогласно
прокашлялся, как будто опасался, что слова его могут не дойти до  слушателей
из-за неясности произношения. - Да, я знавал такого человека, - повторил он.
     - И что же это было за чучело такое несчастное? Урод, что ли, какой или
калека? - спросил торфяник,
     - Зачем калека? Не слепой он был и не  глухой  или  там  немой.  А  кто
таков, не скажу.
     - У нас его знают? - спросила Олли.
     - Навряд ли, - сказал Тимоти. -  Да  я  имен  не  называю...  Эй,  там,
ребятки! Подбросьте-ка еще сучьев в огонь!
     - А чего это у Христиана Кентла зубы стучат? - спросил молодой  паренек
из дыма и колыхающихся теней по ту сторону костра. - Прозяб, Христиан?
     Тонкий невнятный голос ответил:
     - Да нет, я ничего.
     - Иди сюда, Христиан, покажись. Я не знал, что ты  здесь,  -  милостиво
сказал Фейруэй, обращая сострадательный взгляд  в  ту  сторону,  откуда  был
слышен голос.
     В ответ на это приглашение из дыма возник тощий, узкоплечий  парень,  с
жидкими, бесцветными волосами, одетый словно бы не по росту,  -  из  рукавов
торчали длинные костлявые руки, из  штанин  такие  же  длинные  и  костлявые
лодыжки. Он нерешительно сделал два шага вперед, потом - очень быстро -  еще
пять-шесть шагов, уже не по своей воле, а подтолкнутый кем-то сзади. Это был
младший сын дедушки Кентла.
     - Чего ты дрожишь, Христиан? - добродушно спросил торфяник.
     - Я - этот человек.
     - Какой?
     - За которого ни одна женщина идти не хочет.
     - Вот те на! - сказал Тимоти  Фейруэй,  выкатывая  глаза,  чтобы  лучше
обозреть всю длинную фигуру Христиана. Дедушка Кентл тоже уставился на сына,
как курица на высиженного ею утенка.
     - Да, это я. И я очень боюсь, - пролепетал Христиан. - Не повредит  это
мне, а? Я всегда говорю, что мне наплевать, божусь даже,  а  на  самом  деле
совсем мне не наплевать, иной  раз  такой  страх  нападет,  не  знаешь  куда
деваться.
     - Ах, чтоб тебе, вот ведь чудно! - сказал Фейруэй. - Я же совсем не про
тебя думал. Выходит, в наших  краях  еще  один  есть!  Да  зачем  тебе  было
признаваться, Христиан?
     - А что ж делать, коли оно так? Я же не виноват? -  Он  обратил  к  ним
свои   неестественно   круглые   глаза,   обведенные,   как    на    мишени,
концентрическими кругами морщинок.
     - Это-то конечно. А все ж таки радости мало, меня прямо мороз подрал по
коже, когда ты про это сказал, - я думал, только один есть такой горемыка, а
оказывается, двое! Плохо твое дело, Христиан. Да ты почем знаешь, что они бы
за тебя не пошли?
     - А я к ним сватался.
     - Ишь ты! Вот бы уж не подумал, что у тебя хватит смелости.  И  что  же
последняя тебе сказала? Может, не так страшно, удастся еще ее уломать?
     - "Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый", - вот  какие  были  ее
слова.
     - М-да! Не обнадежила! "Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый", -
это, брат, крепко сказано. Но и то еще ничего, тут  только  терпенье  нужно,
подождать, пока у нахалки у этой седой волос пробьется, тогда небось  добрей
станет. Сколько тебе лет. Христиан?
     - Об осень, как картошку копали, тридцать один стукнуло.
     - Не так чтобы очень молод. Но время еще есть.
     - Это я с того дня считаю, когда меня крестили - там у них  записано  в
большой книге, что в ризнице лежит. Но мать мне говорила, что  от  родов  до
крестин еще сколько-то времени прошло.
     - А-а!
     - А сколько, хоть убей, не помнит. Знает только, что в ту ночь луны  не
было.
     - Луны не было - э, брат, это плохо! Слушайте, соседи, ведь  плохо  это
для него, а?
     - Плохо, - подтвердил дедушка Кеитл, качая головой.
     - Мать точно знает, что луны  не  было,  нарочно  справлялась  у  одной
женщины, у которой календарь был. Всякий раз ее спрашивала,  когда  мальчика
рожала, потому, слыхала, люди говорят: "Нет луны - нет жены", -  так  хотела
знать, какая доля мальцу выпадет. А что, мистер Фейруэй,  как  вы  считаете,
это верно, насчет луны-то?
     - Да. "Нет луны - нет  жены",  -  это  старая  поговорка,  мудрая.  Кто
родился в новолуние, тот, значит, к супружеству не  сроден,  так  бобылем  и
помрет. Эх, Христиан, надо ж было тебе изо всего месяца  в  такой  день  нос
наружу высунуть!
     - А когда вы родились, луна, наверно, вовсю светила? - сказал Христиан,
с завистливым восхищением глядя на Фейруэя.
     - Да, уже не в первой была четверти, - небрежно уронил мистер Фейруэй.
     - Я бы готов капли в рот не брать, на празднике урожая трезвым  ходить,
только бы не эта беда - что без луны родился, - продолжал  Христиан  тем  же
жалобным речитативом. - Люди надо мной смеются: "Какой, говорят, ты мужчина,
роду своему без пользы", - а оно вон ведь откуда идет!
     - Да, - вздохнул присмиревший дедушка Кентл. -  А  все-таки  его  мать,
когда он мальчишкой был, иной раз по целым часам плакала, глаз не осушала, -
все боялась, вдруг он выправится с годами и в солдаты пойдет.
     - Э, да не помирают же от этого, - сказал Фейруэй. - Валухи тоже живут,
сколько им положено, не одни бараны.
     - Так, может, и я еще поживу? А по ночам, Тимоти, по  ночам-то  мне  не
опасно?
     - Ты всю жизнь будешь один в постели лежать. А привиденья, известно, не
тем являются, кто с женой в обнимку спит. У нас, кстати  сказать,  будто  бы
недавно одно видели, очень странное!
     - Ой, нет, нет, не надо, не говорите! А то я  ночью  вспомню,  умру  со
страху! Да вы меня не послушаетесь, я знаю, расскажете, а мне потом  спиться
будет... А чем оно странное, Тимоти?.. Ой, нет, не говорите!
     - Я сам не очень-то верю в привиденья. Но это, говорят, настоящее,  без
обману. Его мальчонка один видел.
     - А какое же оно?.. Ой, нет, не надо...
     - Красное. Призраки, они все  больше  белые,  а  этот  словно  в  крови
выкупался.
     Христиан с шумом вдохнул воздух, отчего, впрочем, ничуть не расширилась
его впалая грудь, а Хемфри спросил:
     - Где его видели?
     - Да тут же, на пустоши, только не где мы сейчас,  а  подальше.  Да  не
стоит к ночи про это поминать. А что вы скажете, соседи, - продолжал Фейруэй
более веселым тоном, - насчет того, чтобы нам всем пойти  сейчас  поздравить
молодоженов? - Он  с  важностью  оглядел  слушателей,  как  будто  эта  идея
принадлежала ому самому, а не дедушке Кентлу. - Уж раз люди поженились, надо
радоваться, потому, ежели плакать, они все равно  не  разженятся.  Песню  им
споем, как полагается. А потом, как ребята и женщины домой уйдут, можно и  в
трактир заглянуть - выпить за новобрачных и  сплясать  малость  перед  ихней
дверью. Мне-то без надобности, я, сами  знаете,  непьющий,  да  хотелось  бы
молодую потешить, славная девушка, сколько раз мне из  своих  рук  стаканчик
подносила, еще когда с теткой жила в Блумс-Энде.
     - А что ж! И заглянем! - вскричал дедушка Кентл, повернувшись  с  такой
живостью, что медные его печатки взлетели в воздух. - У меня и то уж в горле
пересохло, с утра капли во рту не было. А в "Молчаливой женщине" пивцо  есть
знатное, на прошлой педеле варили. Эх, погуляем, соседи, хоть бы и всю  ночь
напролет, завтра воскресенье, выспимся.
     - Экой ты верченый, дедушка Кентл, - сказала толстуха, - старику  вроде
бы и не пристало!
     - Ну и верченый, ну и что, а тебе завидно? Ты бы  рада  меня  за  печку
загнать, чтобы сидел да  охал!  А  я  вот  лучше  им  песню  спою,  "Веселых
матросов" либо еще какую, - я, слава те господи, все могу, как есть  молодец
на все руки!

                           Король его через плечо
                           Окинул грозным взглядом:
                           "Не вышло бы тебе висеть
                           С разбойниками рядом".

     - Да, так вот и сделаем, - сказал Фейруэй.  -  Споем  им  свадебную,  и
пусть себе  живут-поживают!  А  про  Клайма  Ибрайта  одно  скажу  -  поздно
спохватился. Коли не хотел, чтоб она за Уайлдива выходила, так  приезжал  бы
пораньше да сам на ней и женился.
     - Да, может, он просто хочет у матери немножко пожить, чтобы не страшно
ей было одной?
     - А мне вот никогда страшно не бывает,  даже  самому  чудно.  -  сказал
дедушка Кентл. - Ночью я такой храбрый - что твой адмирал!
     К этому времени костер уже начал гаснуть, топливо было не такое,  чтобы
долго поддерживать  огонь.  Остальные  костры  на  всем  обозримом  с  холма
пространстве тоже заметно потускнели. По яркости, окраске и  стойкости  того
или другого костра  можно  было  судить  о  том,  какой  материал  для  него
использован, а отсюда до некоторой степени и о  характере  растительности  в
тех местах. Светлое лучистое пламя, такое же, как  на  кургане,  говорило  о
зарослях вереска и дрока, которые действительно и простирались на много миль
в одну сторону. По другим направлениям пламя вспыхивало быстро  и  столь  же
быстро гасло, что служило указанием на самое легкое топливо - солому,  сухую
ботву, обычные отходы пашни и огорода. Самые стойкие огни, светившиеся ровно
и спокойно, словно планета или круглый немигающий глаз,  означали  дерево  -
ореховые сучья, вязанки терна, а может быть, даже  и  толстые  чурбаки.  Эти
были редки, и хотя сравнительно небольшие и не столь яркие, как трепетное  и
преходящее сияние вереска и соломы, теперь именно они побеждали в силу своей
долговечности. Те уже гасли один за другим, эти оставались. Все такие костры
горели далеко к северу на врезавшихся в небо вершинах, в краю густых  рощ  и
саженых лесов, где почва была иной, а вереск необычным и чуждым явлением.
     Все, кроме одного: этот горел ближе всех и светлее всех, как луна среди
звезд. Не с той стороны, где в долине тускло светилось маленькое окно,  а  в
прямо противоположном направлении. Он горел так  близко,  что,  несмотря  на
малую величину, яркостью превосходил все остальные.
     Этот неподвижный огненный глаз давно уже привлекал внимание стоявших на
кургане. А когда их собственный костер осел и померк,  они  еще  чаще  стали
туда поглядывать. Уже и многие дровяные костры отгорели и растаяли в  темной
дали, а этот пылал по-прежнему.
     - До чего же он близко, этот костер, - сказал Фейруэй.  -  Даже  видно,
как мальчишка кругом ходит.
     - Я могу камень туда добросить, - сказал один из мальчиков.
     - И я могу, - тотчас откликнулся дедушка Кентл.
     - Э, нет, дети мои, не добросите. Оно только кажется близко, а на самом
деле туда мили полторы, - сказал торфяник.
     - Это у нас на пустоши, а все-таки не дрок горит. - добавил он.
     - Колотые дрова, вот это что, - решил Тимоти Фейруэй. -  Только  чистая
лесина такое пламя дает. И горит это в  Мистовере,  на  горушке,  что  перед
домом старого капитана. Чудак человек! У себя на усадьбе  костер  зажег,  за
своей насыпью и канавой, чтоб никто другой не попользовался, даже близко  бы
подойти не мог! А на что ему, старому, костер? Когда и ребятонка-то  в  доме
нет, кого бы потешить?
     - Капитан Вэй нынче куда-то далеко ходил, страх как уморился, -  сказал
дедушка Кентл, - вряд ли это он зажег.
     - Да он бы и хороших дров пожалел, - вставила толстуха.
     - Ну так, наверно, ото его внучка, - сказал Фейруэй.  -  Хотя  и  ей-то
зачем - не маленькая.
     - А может, ей  нравится,  -  сказала  Сьюзен.  -  Она  тоже  этакая,  с
причудами. Живет одна, ни с кем по знается.
     - А красивая девушка, - заметил Хемфри, - особенно когда одно из  своих
городских платьев наденет.
     - Это верно, - сказал Фейруэй. - Ну пускай себе палит свой костер,  бог
с ней. Наш-то, гляжу, совсем прогорел.
     - И как сразу темно стало, - пролепетал Христиан, оглядываясь  назад  и
еще больше округляя свои заячьи глаза. -  Не  пойти  ли  уж  нам  домой,  а,
соседи? На пустоши, я знаю, худого еще не случалось,  а  все-таки  лучше  бы
домой... Аи, что это?
     - Ничего больше, как ветер, - успокоил его торфяник.
     -- Я считаю, пятое ноября в городах еще можно вечером праздновать. А  в
такой глуши, как у нас, только бы днем.
     - Да полно тебе, Христиан, подбодрись, будь мужчиной!  Сьюзи,  голубка,
вот мы сейчас жигу с тобой спляшем, а, лапушка? Пока еще видно, какая  ты  у
нас красотка, - даром что уж двадцать с лишком лет минуло с  той  поры,  как
твой муж, разбойник этакий, утащил тебя из-под самого моего носа.
     Это было адресовано толстухе Сьюзен Нонсеч, и почти в то  же  мгновение
перед глазами  присутствующих  промелькнула  ее  пышная  фигура,  увлекаемая
словно вихрем, туда, где средь золы и пепла еще  тлели  угольки  отгоревшего
костра. Рука мистера Фейруэя обвила ее стан, прежде чем  она  успела  понять
его намерения, ноги ее оторвались от земли,  и  вот  уже  она  кружилась  по
площадке  в  его  мощных  объятьях.  Сьюзен  была  специально  оснащена  для
производства шума, так как, помимо облекавшей ее скрипучей брони из китового
уса, она зиму и лето, в дурную погоду и в хорошую, постоянно  носила  поверх
башмаков деревянные патенки, чтобы не изнашивать  обувь;  и  когда  Фейруэй,
вырвавшись на середину, завертел ее в танце, щелканье патенок, скрип корсета
и ее собственные визгливые возгласы составили в целом  весьма  заметный  для
слуха концерт.
     - Тресну вот тебя, непутевого, по башке! - восклицала она, в  то  время
как ее патенки выбивали барабанную дробь по обгорелой земле, взметая  искры.
- И то уж я все ноги себе о колючки изодрала, а ты меня еще огнем по живому!
     Внезапная веселость Тимоти Фейруэя  оказалась  заразительной.  Торфяник
подхватил старушку Олли Дауден и хотя с меньшим азартом, но тоже заскакал  с
ней по площадке. Молодые парни не замедлили последовать  примеру  старших  и
расхватали  девушек;  старик  Кентл  со  своей  палкой,  словно   оживленный
треножник, сновал туда-сюда среди остальных, и через полминуты  на  Дождевом
кургане только и видно было, что мельканье темных  фигур  в  кипящем  облаке
искр,  взлетавших  чуть  не  до  пояса  танцоров,  только  и   слышно,   что
пронзительные крики женщин, хохот мужчин, скрип корсета и  стукотня  патенок
Сьюзен, одышливое "ху-ху-ху!" Олли Дауден  да  треньканье  ветра  по  кустам
дрока, составлявшее как бы припев к демоническому ритму, отбиваемому  ногами
танцующих. Один только Христиан стоял поодаль, беспокойн