ью запахов земли, коньяка, сена. Что-то изменилось, конечно, но ведь
не вс„. Французские крестьяне живут вечно. Я спросил, действительно ли
есть возможность, хоть какая-нибудь, туда отправиться. В улыбке его
сквозила безропотная ирония. Кто знает, ответил он, не въехал ли Святой
Антоний(14) в Александрию на трамвае?
   Отцов-пустынников не появлялось уже много веков, да и правила игры так
запутаны, что единого мнения на их счет уже нет. Он показал на поле справа
от нас, за рощей белого дуба и амбрового дерева, по которой мы гуляли, -
пшеничная стерня.
   Вот здесь я попросил Джоан Баэз снять туфли и чулки, чтобы я смог снова
увидеть женские ступни. Она так мило выглядела в озимых. Вернувшись в
скит, мы поели козьего сыра и соленого арахиса, запивая их виски из
стаканчиков от желе. На столе у него лежали письма от Никанора Парры и
Маргерит Юрсенар. Он поднял бутылку виски к холодным ярким лучам
кентуккского солнца, бившим в окно. И - наружу, в уборную, распахнув дверь
подбитым сапогом, чтобы согнать черную змею, обычно заползавшую внутрь.
Кыш! Кыш, старый сукин сын! Потом вернешься.


                                   * * *

   Великие ворота Сиракава, где начинается Север, - одна из трех
крупнейших застав во всем царстве. Все поэты, проходившие сквозь них,
слагали в честь этого события стихотворение. Я подошел к ним по дороге,
над которой нависли кроны темных деревьев. Здесь уже наступила осень, и
ветры теребили ветви надо мной.
   Унохана все еще цвели вдоль дороги, и в канаве их обильные белые цветки
запутывались в колючей ежевике. Можно было подумать, что весь подлесок
усеян ранним снегом. Ки„сукэ повествует нам в Фукуро Зоси, что в древности
никто не проходил в эти ворота, кроме как в своей самой лучшей одежде.
Именно поэтому Сора написал: В венке белых цветков унохана прохожу я в
Ворота Сиракава - только так приодеться и могу. Мы пересекли Реку Абукума
и направились на север, оставляя утесы Айдзу по правую руку, а деревни -
по левую: Иваки, Сома, Михару.
   За горами, высившимися за ними, мы знали - лежат округа Хитати и
Симоцукэ. Мы нашли Пруд Теней, где все тени, упавшие на его поверхность,
имеют четкие очертания. Однако, день был облачен, и и мы увидели в нем
лишь отражение серых небес. В Сукагава я навестил поэта Токю, занимающего
там государственную должность.

                                   * * *

   Перезвоны гармонии в диссонансе, танец строгого физического закона со
случайностью, валентности, невесомые, словно свет, связывают aperitif a la
gentiane(15) Сюзе, газету, графин, туз треф, штюммель. И в осколках и
плясках сциалитического призмопада тихих женщин: Гортензия Сезанн среди
своих гераней, Гертруда Штайн уперла локти в колени, будто прачка, Мадам
Жину из Арля, читательница романов, сидит в черном платье у желтой стены -
портрет, написанный Винсентом за три четверти часа, - тихие женщины в
сердцевинах домов, а подле трубки, графина и газеты на столике - мужчины с
их новым глубокомыслием, с теми душевными качествами, что требуют слушать
зеленую тишину, наблюдать оттенки, сияния и тонкости света, зари, полудня
и сумерек, Этьен-Луи Малю бродит на закате в садах Люксембургского Дворца,
видя, как дважды преломленный горизонтальный свет поляризуется в окнах
дворца, ни на мгновение не забывая того, что мы увидим, удержим и разделим
друг с другом. От желтых осокорей к подлеску папоротников, достающих нам
до плеч, от скользких просек, проложенных индейцами в чаще, к медвежьим
тропам, огибающим черные бобровые запруды, выходим мы и видим огромные
валуны, прикаченные в Вермонт ледниками десять тысяч лет назад.


                                   * * *

   Токю, едва мы расселись вокруг чаши с чаем, спросил меня, с каким
чувством проходил я в великие ворота Сиракава. Так покорил меня пейзаж,
признался я, что, вспоминая, к тому же, прежних поэтов и их чувства,
сочинил я и несколько своих хайку. Из них оставил бы только одно: Первая
поэзия, что отыскал я на дальнем севере, - рабочие песни рисоводов. Мы
составили три книги связанных между собой хайку, начиная с этого
стихотворения. На выезде из этого провинциального городка по почтовому
тракту росло почтенное каштановое дерево, под которым жил священник. В
присутствии этого дерева я почувствовал, будто перенесся в горные леса,
где поэт Сайг„ собирал орехи. В том месте тогда написал я вот эти слова: О
святой каштан, китайцы пишут твое имя, ставя иероглиф дерево под иероглиф
запад, а оттуда приходит все святое. У Г„ки, священника простых людей в
эпоху Нара, был каштановый дорожный посох, и в доме его коньковый брус был
из каштана. И я написал вот какое хайку: Миряне проходят под каштаном в
цвету возле крыши. Мы завершили свой визит к Токю. Мы пришли к
прославленным Холмам Асака и множеству их озер. Я знал, что должен цвести
ирис кацуми, поэтому мы свернули с большой дороги, чтобы посмотреть на
него.

                                   * * *

   Sequiola Langsdorfii можно встретить в меловых отложениях как
Британской Колумбии, так и Гренландии, а Gingko polymorpha - только в
первом ареале.
   Cinnamomum Scheuchzeri встречается в дакотской группе Западного
Канзаса, равно как и в Форт-Эллисе. Сэр Уильям Доусон(16) в формациях,
классифицируемых Профессором Дж.М.Доусоном из Геологической Службы Канады
как формации Ларэми, наблюдает форму, которую считает близкородственной
Quercus antiqua, Ньюби., с Рио-Долорес, Юта, в формациях, положительно
расцениваемых как эквивалентные дакотской группе. Кроме этих случаев,
существует еще несколько, когда данные виды встречаются в эоценовых и
меловых отложениях, но отсутствуют в Ларэми.
   Cinnamomum Sezannense палеоценовых отложений в Сезанне и Гелиндене была
обнаружена Хеером не только в верхних меловых отложениях Патута, но и в
ценоманийских - в Атане, Гренландия. Myrtophyllum cryptoneuron
распространен в палеоценовых отложениях Гелиндена и сенонийских -
Вестфалии, и то же самое можно отнести к Dewalquea Gelindensis. Sterculia
variabilis - еще один пример сезаннских видов, встречающихся в
верхнемеловых отложениях Гренландии, и Хеер вновь обнаруживает в том же
самом сенонийском горизонте эоценовое растение Sapotacites reticularis,
которое описывал в лигнитовых пластах Саксонской Тюрингии.


                                   * * *

   Но ни единого ириса кацуми не смогли мы найти. Более того - у кого бы
мы ни спрашивали, никто и не слыхал о них. Надвигалась ночь, и мы
поспешили взглянуть на пещеру уродзука, срезав путь в Нихонмацу. На ночлег
остановились в Фукусиме.
   На следующий день я заглянул в деревню Синобу осмотреть камень, на
котором раньше красили ткань синобу-дзури. Это - сложный камень с
поразительной гранью, гладкой, как стекло, состоящее из множества
различных минералов и кварца. Камень раньше лежал высоко на горе, как мне
рассказал ребенок, но множество путешественников, приходивших на него
посмотреть, топтали по пути урожай, поэтому селяне снесли его прямо на
площадь. Я написал: Теперь только проворные руки девушек, высевающих рис,
могут рассказать нам о древних красильщиках за работой. Переправились мы
паромом в Цуки-но-Ва - Кольцо вокруг Луны! - и прибыли в Сэ-но-Уэ, городок
с почтовой станцией. Там поблизости имеется поле, а на нем холм, именуемый
Мару: на холме этом сохранились развалины дома воина Сато. Я плакал при
виде разбитых ворот у подножья холма. В той же местности имеется храм с
могилами всего семейства Сато на его землях. Мне показалось, что я в
Китае, у надгробного камня Янь Ху, который ни один воспитанный человек не
может посетить без слез.


                                   * * *

   По лесам амбрового дерева и пекана, поднимающихся к лиственнице, по
полянам, заросшим папоротником и осотом, подходим мы под конец дня к
старой мельнице - из тех, что знавал я еще в Прайсиз-Шоулз, в Южной
Каролине, где под вязами томились повозки с мулами, в тени повозок спали
собаки, а вокруг слонялись куры и утки. Эта же новоанглийская сельская
мельница была сложена из кирпича, с высокими окнами, но такими же широкими
дверями и основательными грузовыми настилами. То был день, когда мы
потеряли время. Я прервал песню, которую мы распевали, шагая по
трелевочному волоку, чтобы заметить, что у меня часы остановились. У меня
тоже, ответила она, или же карта косая, или в этой части Нью-Гемпшира ночь
наступает раньше, чем где бы то ни было в Республике. Тучи с затяжным
дождем большую часть дня продержали в сумерках. К ночи налаживался еще
один дождь. Но перед нами - мельница, а значит, мы спасены от еще одной
мокрой ночи, вроде той, что вытерпели через два дня после выхода. Без
палатки, мы ночевали в своих спальниках, сцепив их молниями в один, на
склоне, густо заросшем папоротником, и наутро обнаружили, что вымокли так
же, как если бы спали в ручье. Карта показывала какое-то укрытие впереди,
и мы надеялись до него добраться. Однако, день странно рвался вперед,
презрев мои часы, некоторое время назад остановившиеся и пошедшие снова.
Повезло, что наткнулись на эту мельницу.


                                   * * *

   В храме, выпив чаю со священниками, я увидел меч ‚сицунэ и ранец для
провизии его верного слуги Бенкей. То был день Праздника Мальчиков и
Ириса. Показывайте с гордостью, написал я об оружии в храме, меч воина и
ранец его спутника первого мая. Мы отправились дальше и заночевали в
Иисука, предварительно помывшись в горячем источнике. Постоялый двор наш
был грязен, неосвещен, постели - соломенные тюфяки на земляном полу. В
тюфяках водились блохи, в комнате - комары. Той ночью разразилась буря.
Крыша протекала. От всего этого у меня разыгрался приступ лихорадки, мне
было худо, и я боялся умереть на следующий день. Часть пути я проехал
верхом, часть - прошел пешком, слабый и больной.
   Добрались мы лишь до ворот в Округ Окидо. Я миновал замки в Абумидзури
и Сироиси. Мне хотелось увидеть усыпальницу Санэката, одного из Фудзивара,
поэта и изгнанника, но дорога туда раскисла после дождей, а сама гробница
заросла сорняками, как мне сказали, и ее трудно отыскать. Ночь провели в
Иванума.
   Сколько еще до Касадзима, и эта ли река грязи - дорога, что ведет туда?


                                   * * *

   Теперь, сняв рюкзаки, расстелив и соединив молниями спальники, разогрев
ужин на сковородке, мы могли бы слушать шум дождя в этой старой,
продуваемой насквозь мельнице, обнимая и нашу удачу, и друг друга.
Крысы-хламишницы в беленьких штанишках, пауки, ящерки - без сомнения,
сказал я, мы подружимся с ними всеми.
   Волосы ее растеряли упругость кудряшек и в беспорядке липли ко лбу и
щекам - именно такими я их увидел в первый раз, когда она вылезала из
бассейна в Поконо(17). Что ты мелешь? - спросила она. С вопросительной
улыбкой она заглянула мне в глаза. С такой забавной любознательностью,
подумал я, в нашу удачу трудно поверить. Вот эта мельница, Любимая,
повторил я, обведя рукой вокруг. Роскошная старая новоанглийская водяная
мельница, сухая, как щепка, и основательная, как Институции Кальвина(18).
Она взглянула на мельницу, снова на меня, и рот у нее приоткрылся.
Каменные ступени вели к порогу из колючих зарослей куманики, через которые
пришлось бы перелезать с опаской. Во всех этих старых кирпичных мельницах
есть нечто флорентийское. Их тосканский аромат течет из архитектурных
справочников, публиковавшихся шотландскими инженерными фирмами, которые
прислушивались к Раскину(19) и верили ему, когда тот говорил, что в
итальянских пропорциях - истина, а в итальянских окнах - справедливость.





   * * *





   С какой же радостью обнаружил я такекумскую сосну с двойным стволом,
какой ее и описывали поэты в старину. Когда Ноин посетил это дерево во
второй раз, его уже спилили на сваи для моста по приказу какого-то
новоиспеченного чиновника.
   Впоследствии его посадили снова - сосна эта всегда вырастает до прежних
размеров и навсегда остается прекраснейшей из сосен. Я увидел ее, когда ей
исполнилась тысяча лет. Когда я отправился в свое путешествие, поэт К„хаку
написал: Не пренебреги взглянуть на сосну в Такэкума посреди вишневого
цвета поздней весны на крайнем севере. А я ему - в ответ - написал: Мы
видели вишневый цвет вместе, ты и я, три месяца назад. Теперь же я пришел
к двойной сосне во всем ее величии. Четвертого мая мы прибыли в Сэндай,
пересекши реку Натори, - а в день этот бросают листья ириса на крышу,
чтобы не покидало хорошее здоровье. Остановились в трактире. Я разыскал
художника Каэмона, и он показал мне клеверные поля Миягино, холмы Тамада,
‚коно и Цуцудзи-га-Ока, все белые от цветущего рододендрона, сосновую рощу
Коносьта, где и в полдень кажется, что ночь, и где так сыро, что ощущаешь
необходимость зонтика. Он также показал мне святилища Якусидо и Тэндзин.
Художник - лучший из провожатых.





   * * *





   Залив Специя, тутовые рощи, сараи, где тучнеют шелковичные черви, здесь
же - солнце спадает золотыми полотнами и плитками на пол, кабинет молодого
Ревели - сплошной Архимед и Сицилия, или же стол Гольбейна с инструментами
из латуни и ореха, кронциркули, линейки, карты, расчеты серебряным
карандашом и красной тушью. Под картой в красках французского флага, в
аспидно-синих и провинциально-желтых, маково-алых, капустно-зеленых, с
линией, проведенной сепией из Генуи через Лунэ Портус к Пизе,
располагаются в гармоничном беспорядке деревянная чаша серебра (кубок
тосканского лунного света, блюдо, из которого отхлебывают гномы среди
железных корней гор, где демоны лакают лаву и зажевывают золотом),
зубчатые колеса, гребной винт, чертежи фрегатов, пароходов, механизмы из
шестерней и рычагов, выкрашенных в синий и желтый, маяки с циклопическими
прожекторами, планы портов и рейдов, горка канифоли, фарфоровая чашка с
тушью, полуобгоревшая спичка, коробка акварели, брусок слоновой кости, том
Лапласа, книга о конических сечениях, сферической геометрии, логарифмах,
Алгебра Сондерсона, Тригонометрия Симмса, и, прекраснее всей остальной
архимедовской техники - только-только распакованный теодолит,
накренившийся в своих точных калибровках, со сверкающими стрелкой и
стеклом.





   * * *





   При расставании художник Каэмон подарил мне рисунки Мацусима и Сиогама
и две пары соломенных сандалий с ремешками цвета лилового ириса. Кажется,
иду по щиколотку в цветах ириса - так ярки шнурки моих сандалий. Также он
дал мне рисунки, что служили бы подспорьем на Узкой Дороге по пути к
Глубокому Северу. В Итикава я нашел высокий, весь в надписях камень
Цубо-но-Исибуми. Иероглифы все еще можно было различить сквозь лишайники и
мох. На этом месте в первый год Дзинки по приказу Генерала
Оно-но-Адзумабито, Губернатора Дальнего Севера, в соответствии с указом
Императора был выстроен Замок Тага, а на шестой год Темп„ходзи перестроен
Эми-но-Асакари, Генерал-Губернатором Провинций Востока и Севера. Этому
камню - 965 лет. Горы рушатся и падают, реки меняют русла, дороги
зарастают травой, камни погружаются в землю, деревья увядают от старости,
а камень этот стоит с древнейших времен. Я плакал при виде его, я встал
перед ним на колени, опечаленный и очень счастливый. Мы отправились через
реку Нода-но-Тамага к сосновой роще Суэ-но-Мацуяма, где располагаются храм
и кладбище, внушившие мне безотрадные мысли о смерти, которая неизбежно
завершит всю нашу жизнь, какой бы ни была любовь наша к этому миру.





   * * *





   Я уже наглядно представлял себе интерьер: паутина и собачьи какашки,
неизбежная банка Мэйсона и слежавшийся комок спецовки, которые всегда
можно найти в заброшенных зданиях, побуревшая газета и какая-то загадочная
деталь утвари, оказавшаяся на поверку ручкой мясорубки, или дуршлагом, или
зубчатой передачей валиков для белья. Я предвидел дорожки древней муки в
швах порогов, тусклый запах заплесневелой пшеницы, быстрый запах
отсыревшего кирпича. Мельница?
   переспросила она. Улыбка ее была до странности дурацкой. Она уцепилась
за мой рукав. Какая мельница? И тут я сам остолбенел, как примороженный.
Никакой мельницы не было. Перед нами лежала лесная опушка - и больше
ничего. Сумерки сгущались, а мы смотрели друг на друга под дождем. Упрямо
мы двинулись дальше. В потемках спотыкаться даже по проторенному маршруту
- нет уж. Мы надеялись, что стоянка с укрытием, обозначенная на карте, -
сразу вот за этой рощей, что сейчас перед нами. Еще не совсем стемнело. Не
будь дождя сегодня, у нас бы запросто еще полчаса света в запасе было: с
головой хватило бы рвануть через лесок, найти стоянку и не мокнуть всю
ночь. Так говоришь, старую мельницу увидел? Под ногами снова захрустели
камни и корни. Ну почему по трелевочным дорогам так трудно ходить?





   * * *





   Мы вступили в Сиогама под первые удары вечернего звона, в темневшем
небе - ни облачка, а от острова Магаки-га-Cима осталась лишь тень на
морской глади, выбеленной лунным светом. До нас доносились голоса рыбаков,
подсчитывавших улов.
   Как же одиноко входить в город в сумерках! Мы слышали слепого певца,
заунывно голосившего простые деревенские песни севера. На следующий день
мы помолились в сиогамском Храме Миодзин - прекрасное строение. Дорога к
нему вымощена, ограда вокруг - выкрашена киноварью. Мне было приятно, что
могущество богов так почитается здесь, на Глубоком Севере, и я искренне
воздал им дань у алтаря.
   Около него горит древний светильник, поддерживая память об
Идзуми-но-Сабуро, этого доблестного воина, жившего пятьсот лет назад. Днем
мы наняли лодку и переплыли на Мацусима, лежавшие в двух милях от берега.
Всем известно, что это самые красивые острова во всей Японии. Я бы
добавил, что они соперничают с островами Чуньчинь Ху в Хунане и Си Ху в
Чжэкьяне. Острова эти - наш Китай.
   Каждая сосновая ветвь на них - само совершество. В них - грация идущих
женщин, и так изумительно острова эти расположены, что безмятежность Небес
видна отовсюду.





   * * *





   Эзра Паунд спустился, широко шагая по салите через оливковую рощу, его
седая грива подрагивала с каждым точным ударом трости. На нем был кремовый
спортивного покроя пиджак, синяя рубашка с воротником апаш, белые брюки в
складку, коричневые носки и эспадрильи. В веснушчатых костлявых пальцах
левой руки были цепко зажаты поля панамы. Дорожку усеивали твердые зеленые
маслины, сорванные на прошлой неделе с ветвей штормом. Потрясающая
расточительность, сказала мисс Радж, и тем не менее кажется, это
происходит из года в год, однако, урожай маслин всегда обилен, не правда
ли, Эзра? Затем через плечо поинтересовалась у меня, не знаю ли я, как
по-испански роман. Эзре нужно знать, а он не помнит. Как в рыцарском
романе? вздрогнув, спрашиваю я. Romanthе, я думаю. Novela, наверное,
появилось позднее. Возможно - relato. Эзра, окликнула она, так будет
правильно?
   Нет! ответил он с дрожью сомнения в голосе. Romancero, сказал я, вот то
слово, которое сам мистер Паунд употреблял, говоря об испанских балладах.
Romancero, Эзра? бодро переспросила мисс Радж. Ходить гуськом - таково
правило салиты. Он всегда шел впереди, вверх ли, вниз, какой бы крутой или
неровной дорога ни была.
   Не то, ответил он, не оборачиваясь.





   * * *





   Одзима, хоть и зовется островом, - узкая полоска земли. Здесь в
уединении жил Унго, священник Синто. Нам показали скалу, на которой любил
сидеть он часами.
   Средь сосен мы разглядели домишки, из их труб вился синеватый дымок,
над ними вставала красная луна. Комната моя на постоялом дворе выходила на
бухту и острова. Завывал сильный ветер, и тучи галопом мчались по луне;
тем не менее, я оставил окна настежь, ибо ко мне пришло то дивное чувство,
что ведомо только странникам: мир сей отличается от всего, что знал я
прежде. Иные ветры, иная луна, чужое море. Сора тоже ощутил особенность
этого места и мига и написал:
   Флейтоязыкая кукушка, как жаждешь ты, должно быть, серебряных крылье