урил сигару и предложил выпить легкого пива перед обедом. Приливом
сладкого воздуха с озера разметало кружок голубей, они захлопали крыльями
вверх и врезались в суету чаек. Рыбак в синем фартуке развалился на
ступенях набережной, покуривая маленькую трубку. На шесте над совершенно
квадратным строением трепетал австрийский флаг с черным двуглавым орлом.
Старик, связывавший фалы сети, растянутой между столбами, наблюдал за ними
с нескрываемым участием, свойственным всем итальянцам. Где-то в холмах
мягко прозвонили в колокол.
   - Хорошая мысль, сказал Кафка. Хоть привкус Даллаго(2) изо рта вымоет.
   Глаза его, когда их можно было различить под широкими полями черной
федоры, казались противоестественно большими. К природной смуглости его
квадратного лииа, грубого костью, Италия прибавила, как заметил Отто,
розоватый оттенок.
   Оrа(3), южный ветер, задувающий с Сирмионе, начал ерошить темную синеву
озера.
   Старый венецианский форт между Читта-Рива и железнодорожным вокзалом
казался Кафке чужеродным телом среди эвклидовой простоты домов Ривы. Он
напоминал о schloss(4) в Меране(5), не дававшем ему покоя не только своей
незаселенностью и слепотой оконных створок, но и подозрением, что замок
этот неизбежно вернется к нему в самых тревожных снах. Но даже не
предчувствуя немого притязания этого пустого замка остаться у него в уме
присутствием желанным или же объяснимым, он всегда приходил в ужас,
сознавая, что в мире есть веши, лишенные всякого значения и, тем не менее,
упорствующие в собственном существовании, вроде тяжелых сводов законов,
которые человечество в тупом упрямстве никак не хотело уничтожать, но и
повиноваться которым отнюдь не стремилось. Замок в Риве, Rосса, Скала,
служил казармой для новобранцев, однако замок в Меране, Брунненбург, был
гигантской раковиной. Неожиданно он услышал, как в одной его комнате в
вышине зазвонил телефон, и, забыв обо всем остальном, заставил себя
подумать об утре в Баньи-делла-Мадоннина и о том, как Отто вежливо, но
уклончиво отвечал Даллаго, поэту, вызубренно оправдывавшему единство
человека с природой. Какой дурак, позже сказал Отто, уже на прогулке.
   Кубы Ривы, белые и точные, были архитектурой, заметил Кафка,
противоположной долькам и щупальцам Праги. К тому же, в самом свете Ривы
чувствовалась истина, как сказал бы поэт, противоположная полуправдам
витражного солнечного света Праги, в котором не было огня, не было
абсолютной прозрачности. Не высокими брусьями света, поделенного на
квадраты в отмеренных пропорциях, погода в Праге казалась, но темной и
сияющей роскошью.
   Отто ответил, что свет здесь чист и пуст, и творит свободу среди
предметов. Сами тени здесь рассечены. Этот мир старше, добавил он, однако
сюда возвращается новая архитектура. Бетон - всего лишь опять
средиземноморская глинобитная хижина, а стены из стекла - новая тоска по
ломтям света, как в распахнутых эгейских пейзажах. Новейший стиль, сказал
он, всегда влюблен в старейший из нам известных. Следующее Wiedergeburt(6)
придет от инженеров.
   Макс Брод(7), которого они оставили писать в pensione(8), уже сидел в
кафе и держал над головой газету, чтобы им было видно.
   - Они собираются летать в Брешии! крикнул он, и официант, казалось,
подносивший зельтерскую самому Царю Болгарии, настолько сурово он на них
надвигался, с непоколебимым достоинством глянул через плечо Максу, который
для него был всего-навсего чехом и, вероятно, евреем, топающим ногами и
потрясающим в воздухе "La Sentinella Bresciana"(9).
   - Аэропланы! Блерио! Кобьянчи! Die Brueder Wright!(10)
   - Due biondi, piacere(11), сказал Отто официанту, с облегчением
увидевшему, что приятели чеха не собираются размахивать руками и плясать
на террасе.
   - Невероятно, сказал Отто. Абсолютно невероятно повезло.
   Кафка сразу расхохотался, поскольку Макс был настолько же сиюминутен,
насколько он сам мрачно откладывал все на потом, и дружба их всегда была
состязанием порывов Макса и осмотрительной неторопливости Франца. Такая
комедия между ними разыгрывалась повсюду. Они пробыли в Риве день, Макс же
месяц убеждал Франца провести здесь отпуск, и вот теперь, на второе утро,
Макс сам торопит их.
   Однако, как он быстро добавил, он не может поставить под сомнение
притягательность летательных машин, которых никто из них до сих пор не
видал(12). Из-за них больше чем стоило отказаться от милого спокойствия
Ривы.
   Отто взял у Макса газету и разложил на столе.
   - Брешия - всего лишь на другой стороне озера, объяснил Макс. Мы можем
сесть на пароход до Сало, а оттуда местным. Полеты - через три дня, но
надо будет туда приехать хотя бы за день, поскольку вся Mitteleuropa(13)
повалит туда толпами, вместе с кузинами и их тетушками. Я уже написал
Комитету вот тут, во втором абзаце. Естественно, там есть Комитет.
   - Непременно, сказал Франц, Комитет.
   Во главе его, в золоченых креслах сидели Дотторе Чиветта, Дотторе Корво
и сам Манджафоко(14).
   - Я сказал им, что мы журналисты из Праги, и что нам нужно где-то
разместиться.

   При окончательном анализе, вздохнул Кафка, вс„ - сплошные чудеса.
   Пароходик отходил на следующее утро. Они взошли на борт и залюбовались
древностью его машин и кричащими красками.
   Всего лишь шесть лет назад, рассказал им Макс вчера вечером в кафе, под
небом гораздо выше небес Богемии, под звездами, в два раза большими, чем
звезды Праги, двое американцев избрали наиболее вероятную из всего сонма
теорий комбинацию элементов и построили машину, умеющую летать. Полет
длился только двенадцать секунд, и едва ли пять человек наблюдали его.
   У тучного пшеничного поля под широчайшим из небес располагалась
прихотливая геометрия тросов и продолговатых аккуратно натянутых полотнищ,
словно погребальная галера фараона. Она походила на ткацкий станок,
водруженный на сани. Она состояла из элегантных кружев и распорок и
восседала на этом поле, будто машина времени Г.Джорджа Уэллса. Мотор ее
затрещал, два винтовых пропеллера закружились, пригибая пышную
американскую поросль к земле. Полевые мыши заспешили к своим норкам в
кукурузе. Койоты навострили уши, а их желтые глаза зажглись.
   Были ли они Гонкурами, неразлучными братьями, эти Орвилль и Уилбер
Райты? Или походили на Отто и Макса, близнецов, связанных взаимным
почтением и простым родством, но, в сущности, людьми разными? Они были из
Огайо - проворные, как индейцы, но демократы ли, социалисты или
республиканцы, Отто сказать не мог.
   Редакторы американских газет, увлеченные дуэлями и демагогией, не
обратили совершенно никакого внимания на их полет. Странная машина вс„
летала и летала себе - прежде, чем о ней появилось хоть одно печатное
слово. Икар и Дедал парили над крестьянами, не отрывавшими глаз от своих
мисок с чечевицей, и рыбаками, смотревшими в другую сторону.
   Братья Райт были сыновьями епископа, но, как объяснил Отто, епископа
американского. Церковь его была церковью раскольников, отколовшихся от
других раскольников: конгрегация белой деревянной церквушки на пригорке
над бурой рекой, возможно - Саскуеханной. Мечты американцев невозможно
себе вообразить.
   Если пролететь над этой общиной на аэроплане или проплыть на воздушном
шаре, то внизу школьники будут сажать дерево. Буйволы и лошади будут
пастись в траве, такой зеленой, что, говорят, она аж голубая. Сама же
земля будет черной. Дома, все не выше одного этажа, будут стоять посреди
цветников. Можно будет увидеть и доброго епископа Райта, читающего Библию
у окна, или сенатора, едущего по дороге в автомобиле.
   Молодые Орвилль и Уилбур строили механических летучих мышей,
рассказывал Отто, по чертежам сэра Джорджа Кэйли(15) и Пено(16). Ибо
Америка - страна, где мудрость Европы - лишь предположение, которое
следует проверить на наковальне.
   Они читали "Летающие машины" Октава Шанута(17); они строили воздушных
змеев. У них в основе змей лежал, не птица. В этом как раз и заключалась
коренная ошибка да Винчи. Змей появился из Китая много веков назад. Он
прошел через руки Бенджамина Франклина, ловившего электричество лля
волшебника Эдисона(18), который, поговаривали, скоро должен был приехать в
Прагу. Такие люди, как Отто Лилиенталь(19), оседлывали змеев, скакали
верхом на ветре и умирали Икарами.
   Райты знали вс„ это. Они читали Сэмюэла Пирпонта Лэнгли(20); они
изучали фотографии Эдверда Майбриджа(21). Американцы таковы. Они
воспринимают теории так, как пеликаны глотают рыбу, - прагматично, и
дерзко идеи обращают в реальность.
   Однако, утренняя газета, доставленная в Риву пароходом, сообщила, что
Райты скорее совершат полет в Берлине, чем в Брешии. Известие это намекало
на соперничество между ними и американцем К„ртиссом(22), чьи
усовершенствования летательной машины по многим статьям превосходили их.
   Деревеньки на берегу озера громоздили домишко на домишко, будто на
полотнах Сезанна, от уреза воды до вершин холмов, где выше всех стояла,
звоня в свой колокол, церковь. В старом граде Праги, под стеной ошушал он
среди кухонь алхимиков и крохотных кузен старого гетто то же самое
отчужденное изумление, что и в Италии, словно заклинание уже пропели, и
чары подействовали. Не сказала ли одна из чаек Ривы что-то по-латыни?
   Озеро было огромно, как море.
   Отто, в кепке и куртке с поясом, кругами гулял по богато загроможденной
палубе тряского пароходика. Макс с Францем сидели на сложенном дорожном
коврике около рулевой рубки. Отто и Макс, пришло в голову Кафке, тем, кто
их не знает, могут показаться двумя князьями с афиши русской оперы в стиле
"арт-нуво". Но это обманчиво, поскольку оба - современные люди, вполне
принадлежат новой эпохе.
   Максу - двадцать пять, уже заработал свою степень, положение в
обществе, а в прошлом году у него вышел роман, "Schloss Nornepygge"(23).
Не поэтому ли заброшенный Замок Брунненбург в диких горах Кармоники засел
у него в памяти, словно призрак?
   Казалось, им нипочем пустота озера в полдень. В них чувствовалось
духовное начало, насколько глубокое - они никогда не давали ему
разглядеть, - начало и без того нерушимо личное, как и у всех остальных.
   Отто появился на свет в новом мире, был запанибрата с числами и их
завидными гармониями, с примечательно пустой мыслью Эрнста Маха(24) и
Авенариуса(25), чей разум походил на разум милесцев и эфесцев античности -
блестящий, точно отточенный топор, изначальный, словно листва, и простой,
как яшик. Эта новая мысль была нага и невинна; миру только предстояло
обернуть ее временем. И у Макса в этой дикой невинности были свои видения.
Лишь несколько месяцев назад пригород Яффы переименовали в Тель-Авив, и
сионисты, по слухам, говорили там на иврите. Макс мечтал о еврейском
государстве - орошаемом, зеленом, электрифицированном, мудром.
   Судьба нашего столетия зарождалась в монотонном одиночестве школьных
классов.
   Итальянские классы, без сомнения, ничем не отличались от классов Праги,
Амстердама и Огайо. Послеполуденное солнце вваливалось в них после того,
как ученики расходились по домам, по пути запуская волчков и играя в
ножички. На стене висела карта Калабрии и Сицилии, раскрашенная, как у
Леонкавалло, настолько же лиричная в своей цитрусовой веселости, насколько
периодическая таблица, висевшая рядом, казалась абстрактной и русской.
Кусочки желтого и белого мела лежали в своих канавках, а геометрия,
начерченная ими, по-прежнему оставалась на доске, очевидная, трагическая и
покинутая. Окна, о которые билась, то и дело отваливаясь, оса, весь день
проверяя на твердость их запыленную ясность, были опустошенны и
величественно меланхоличны, как ворота амбара, выходящие на Северное море
в октябре. Здесь Отто услышал о валентности углерода, здесь Макс увидел,
как сверкнули клинки, вынимаемые из кровоточащего Цезаря, здесь Франц
грезил о Великой Китайской стене.
   А люди вообще хоть что-нибудь знают? Человека учил человек. Замкнутый
круг, любому понятно.
   Толстой - в Ясной Поляне, ему восемьдесят, он бородат, в крестьянской
поддевке, гуляет, без сомнения, в жиденькой березовой рощице под белесым
небом, где север дает о себе знать резким и дальним безмолвием, и
предчувствие это понятно лишь волку, да филину пустоты земной.
   Где-то в невообразимой громадности Америки Марк Твен курит гаванскую
сигару и поднимает голову на шум новых автомобилей, в три ряда на дорогах,
вырубленных через багряные кленовые леса. Пес его спит у его ног. Быть
может, Уильям Говард Тафт(26) время от времени звонит ему по телефону
рассказать анекдот.
   Проплыла парусная лодка, у румпеля - древний бородатый охотник.
   Франц Кафка, брюзга. Отчаянье, будто журавлиный горб на бодрой спине
Кьеркегора(27), не отставало от него и в скитаниях. Его степени по
юриспруденции не исполнилось еще и трех лет, он быстро, как уверял его
герр Канелло, становился знатоком компенсационного страхования рабочих, и
пражские литературные кафе, в которые он все равно не ходил, были для него
открыты - как экспрессионистские, так и те, что посвящали себя цитрам и
розам Рильке.
   Разве дядя Альфред, награжденный столькими медалями, старший брат его
матери Альфред Л„ви, не дорос до генерального управляющего испанскими
железными дорогами? Испанскими железными дорогами! А дядя Йозеф - в Конго,
склонился к бухгалтерским книгам, перепроверяет все еше раз, но стоит
поднять голову - а за окном джунгли. Однако, дядя Рудольф - бухгалтер в
пивоварне, дядя Зигфрид - сельский врач(28). А его двоюродный брат Бруно
редактирует Краснопольского.
   Есть одиссеи, в которых Сирены молчат.
   Без бумаги под рукой он задумывал истории, причудливости и странности
которых мог бы кивнуть в одобрении сам Диккенс - Толстой и Пятикнижие
Англии. Перед бумагой же воображение его съеживалось, точно улитка, рожек
которой коснулись рукой. Если бы внутреннее время его разума могло выйти
наружу, и в нем можно было бы поселиться - с его акведуками, самаркандами
и быками за крепостными стенами, которых так и не обнаружили римские
легионы, - он стал бы баснописием, быть может - неуклюжим, особенно
вначале, но потом бы выучился у поднаторевших рассказчиков, накопил бы
опыт. Он носил бы покров древней выделки, знал бы закон, подлинный закон
неиспорченной традиции, ведал бы травы, истории семейств и их переездов, к
кладезю историй которых мог бы добавить и свои, если б судьба только
укрепила его взор. Он рассказывал бы о мышах, как Бабрий(29), о человеке,
взбирающемся на гору, как Баньян(30). Он рассказывал бы о кораблях мертвых
и о китайцах, этих евреях другой половины мира, и об их стене.
   - Какая тишина! сказал Макс.
   - Я слушал Сирен, отозвался Франц.
   Из Сало они отправились поездом, вместе со множеством корзин чеснока и
петухом, который кукарекал всю дорогу до Брешии.
   Вокзал оказался очень ночным. Кафке показалось странным, что у людей,
бродивших снаружи, не было фонарей. Проскальзывая в Брешию, поезд
напоминал лошадь, понесшую сквозь птичий рынок в Праге, ввергая по пути в
панику клетки с цыплятами, одну за другой. Не успел еше паровоз зашипеть и
встать, как все пассажиры до единого повскакивали с мест. Какой-то
австрияк выпал из окна.
   Женщина спрашивала, не видел ли кто снаружи ее шурина - господина
благородного, к тому же посланца к папскому двору. Над головами из рук в
руки проплывала шляпа. Выходившие застревали в дверях вместе с входившими.
Они пообещали друг другу не потеряться и внезапно оказались на перроне.
Отто вынырнул из поезда спиной, Кафка - боком, а Макс - передом, но все
лицо ему облепил галстук.
   Плиты света, вырезанные в черноте вокзала, являли взору просторы Брешии
оттенков меда, фисташек и лосося. Над башенками замков вздымались красные
дымоходы.
   Повсюду зеленели ставни.
   Теперь, когда они оказались в настоящей Италии, высокие ботинки и
черная федора Кафки, казавшиеся такими ловко современными в Праге, его
новый сюртук с присобранной талией и развевающимися фалдами выглядели
неуместно трезво, будто приехал он сюда просителем по какому-либо делу, а
не зевакой на воздушный парад в Монтекьяри. Земля Пиноккио, напомнил он
себе и, потирая руки и помаргивая от щедрого света улицы, заметил Отто и
Максу, что они - в стране Леонардо да Винчи.
   На тротуаре лежала шляпа. Трость, носимая в изгибе локтя, зацепилась за
трость, носимую в изгибе локтя. Каждая вытянула другую, и обе упали на
землю. Вс„ казалось величественной сценой из оперы о нашествии варваров в
Рим.
   Макс подумал, что быстрота - превыше возможностей Отто и Франца,
стоявших вместе и больше ошеломленных, нежели просто сомневающихся, в
каком направлении следует начинать движение, и уже купил газету. Под
заголовком, набранным прочным плакатным шрифтом, весь смысл их путешествия
сюда объявлялся во всеуслышанье прозой, которая, по замечанию Макса,
носила нафабренные усы. Газеты в Италии читались не в кофейнях, а на
тротуарах, по страницам лупили запястьями, особенно яркие перлы абзацев
зачитывались вслух абсолютно посторонним людям.
   - Здесь в Брешии, стал читать им Макс, как только они нашли столик в
caffe(31)
   на Корсо-Витторио-Эмануэле, у нас сейчас столпотворение, подобного
которому мы никогда раньше не видели, нет, даже на великих автомобильных
гонках. Прибыли гости из Венеции, Лигурии, Пьемонта, Тосканы, Рима и даже
Неаполя. Наши piazze(32) заполнены выдающимися людьми из Франции, Англии и
Америки. В наших гостиницах нет мест, как нет ни одной свободной комнаты,
ни одного уголка в частных резиденциях, цены на которые растут ежедневно и
ошеломляюще. Едва хватает транспортных средств для перевозки толп к
circuito aereo(33). Ресторан аэродрома может легко предложить превосходную
еду двум тысячам человек, но больше двух тысяч определенно повлекут за
собой катастрофу.
   Тут Франц засвистел мелодию Россини.
   - Милиция, продолжал между тем Макс, уже вызвана для того, чтобы
поддерживать порядок у раздаточных стоек. У более скромных киосков с
прохладительными напитками и закуской целыми днями давятся около
пятидесяти тысяч человек. Это "La Sentinella Bresciana" за девятое
сентября 1909 года.
   Они наняли фиакр до Комитета, надеясь только, что он не развалится под
ними, пока не доедут до места. Кучер, по какой-то причине весь лучившийся
счастьем, казалось, просто поочередно поворачивал налево или направо на
каждом углу.
   Однажды они проехали по улице, которую определенно уже видели. Комитет
располагался во дворце. Жандармы в белых перчатках громыхнули длинными
палашами и направили их к консьержам в серых блузах, а те, в свою очередь,
показали на верхнюю площадку лестницы, где сидели чиновники в целлулоидных
воротничках, отправившие их в громадные залы, где другие чиновники, слегка
склоняясь в полупоклонах, вручили им по хрупкому листку бумаги, на которых
они написали свои имена, адреса и род занятий. Макс гордо обозначил себя
романистом и критиком, Кафка злорадно написал журналист, а Отто, мыча
что-то про себя, - инженер.
   Пиноккио, пролязгавший по коридору с жандармом, дышавшим в затылок, уже
пропал из виду, когда Кафка высунул в дверь голову.
   В зеленой комнате, куда их пригласили, бумаги разложили по столу, из-за
которого лысый чиновник в ядовито-синем галстуке поприветствовал их от
имени Societa Aerea d'ltalia(34). В записной книжке он нашел адрес
albergo(35), и Макс его себе списал.
   Пиноккио только-только свернул за угол, когда они вышли наружу, и
жандарм немного попрыгал, пометался, подергал себя за усы и только тогда
пустился в погоню.
   Хозяин постоялого двора, когда они туда добрались, был вылитой копией
комитетчика, только без галстука. Пальцы его елозили возле лица, когда он
разговаривал, с губ слетала слюна. Он потирал себе локти, изгибался в
талии, а деньги, которые они, насколько он понимал, - люди светские и
деловые - желали бы заплатить вперед, упрятал в какое-то хранилище под
фалдами.
   После взаимных расспросов на полном серьезе они выяснили, что получили
комнату, грязнее которой никто никогда в жизни не видел.