Больше того - в
самом центре пола зияла огромная круглая дыра, через которую можно было
наблюдать за картежниками в комнате под ними, и из которой, как заметил
Макс, потом выползет Спарафукиле(36).
   На колоннаде старого форума плоско и древне лежал свет. В храме
Геркулеса, теперь задраенном теми же зелеными ставнями и заскорузлом от
лишайников, крылатая Ника писала на щите.
   Площади и улицы Брешии были страницами трактата о перспективе. Можно
написать такой роман, где каждая линия будет сходиться в пустой комнате
пустого здания, и сам роман окажется пуст. Случайных персонажей там нельзя
будет избежать. Как на рисунках перспектив, необоснованные фигуры
размешают на пустой piazze, они могут подниматься по длинным ступеням -
безликие мужчины с тросточками, женщины с корзинками, цыгане с собаками.
   Какое долготерпение в длинных итальянских днях! В Праге город уже
шевелился бы в предвкушении вечера. В окнах бы зажигались лампы. Дым
поднимался бы из труб.
   Звонили бы колокола. В Италии же на лицах статуй мельчали глазницы,
окна темнели, тени ползли по площадям и карабкались по стенам зданий. Ночь
была ошибкой, судьбой, sbaglio е fato antico la notte(37). Дa Винчи
наливал в шары воду, чтобы усилить свет ламп, как и Эдисон с его
зеркалами. К тому же, итальянцы ночью не спят. Они спят днем, они в
постели половину утра проводят. А ночью они разговаривают. Ходят вверх и
вниз по лестницам. Бегают по улицам, будто Пиноккио, пробующий свои ноги.
   Старые Tarocchi(38) лежали на мраморных столиках, поднос с чашками
возле каменного кувшина, столь же римского, сколь и бюст Цинны(39). И
"Elementi Analitici"(40) Тулли Леви-Чивиты(41) лежали около с неоспоримым
ощущением уместности. Вот страна, где становится понятным движение
Зенона(42). Монотонная одинаковость Италии походила на кадры фильма,
идущего с медлительностью сна, так что и случайность, и порядок
становились равно невозможными. И форма стакана, и речь анархиста были
предрешены тысячелетия назад, и теперь возникали каждый день, вместе с
остальными итальянскими жестами, из ритма, рождающегося в духовках и под
оливковыми прессами Этрурии.
   В Вене, в Берлине новое пахло фривольностью, а старое - распадом, там
недоставало итальянской непрерывности вещей. Плакат на стене, древней, как
сами Гракхи(43), перечно-зелеными и летне-желтыми красками извещал о
комедии с любопытным названием "Electricitta Sessuale"(44), а старуха под
ним в своем черном платке и с корзинкой лука легко могла бы шагнуть в
гондолу дирижабля "Леонардо да Винчи", пилотируемого инженером Энрико
Форланини, прибытие которого из Милана ожидалось с минуты на минуту, и
отплыть на рынок, сплетничая о племяннике приходского священника Ринальдо,
который, как она только что выяснила в булочной, нынче стал мэром Небраски.
   Напомаженный galantuomo(45) в кремовых туфлях чистил уши ногтем
мизинца, пока они через столик от него ужинали колбасками и перцами. После
кофе и сигар они, по-солдатски безразлично, отправились спать. Макс
сказал, что им следует между собой договориться и никогда не забывать этой
дыры в полу, через которую теперь было видно, как внизу огромную красную
пиццу четвертуют ножом, явно, как заметил Кафка, подаренным Ханом Марко
Поло, причем каждый из них в последующие годы все больше сомневался в его
рассудке именно потому, что он этого не забывал. Прежде, чем уснуть, у
Отто случился приступ смеха, объяснить который он отказался, и Пиноккио
промчался по улице с Манджафоко по пятам, а за ними - три жандарма, и
какая-то женщина рассказывала под самым окном, насколько они смогли ее
понять, о семейных делах одного из покойных императоров.
   Кафке в ту ночь снились ионические колонны посреди поля цветов в
Сицилии, которая также оказывалась Ривой, поскольку все сны неизменно
двоятся. Там были бурые камни, на которых кишели ящерицы, ночная бабочка
на стене, голубиный вихрь, малость пчел. Сосны были прямо-таки виргилиевы
- расставлены по полкам и черны. Он был мучительно одинок; такое
впечатление, что ему следовало увидеть там некие статуи, возможно -
государственных мужей и поэтов, изумительно запятнанные лишайниками и
изъеденные солнцем. Однако, их не было. Затем из-за колонны вышел Г„те и
бесконечно свободно и произвольно прочел стихотворение, понять которого он
не смог. У ног его сидел кролик, жевал коровяк.
   Комитет предложил им доехать до до аэродрома поездом, и они пришли к
выводу, что раз Италия - Италия, то это, должно быть, - приказ. Любое,
самое незначительное преимущество над хаосом, которое удавалось отыскать,
Макс определял как принцип, из этого они и исходили. Линия до Монтекьяри
оказалась местной до Мантуи и все время бежала рядом с дорогой, поэтому
они, сев в поезд и оставшись стоять на раскачивавшейся и вздымавшейся
площадке между двумя вагонами, наслаждались иллюзией того, что мир, во
всей своей целостности, движется вместе с ними. В тучах пыли, дрожа от
скорости, подскакивали автомобили, а водители в очках-консервах сохраняли
странное достоинство поверх дикого возбуждения своих машин.
   За лошадьми, словно тащившимися в bucca(46) под барабан претория,
мотались повозки, будто влачили Гелиогабала(47) в Большой Цирк. На
велосипедах сидели персонажи Жюль Верна, Антиной в клетчатой кепке,
гейдельбергские дуэлянты, английские математики, баски, чьи лица под
беретами выглядели идеальными квадратами, и священник, пыльная сутана
которого трепетала на ветру, словно он был Победой, вводившей флот в
Самофракию.
   Когда они прибыли, никаких аэропланов в воздухе не наблюдалось.
   Дорога к аэродрому напоминала сборище татарских племен на английском
приеме в саду. Будочки и палатки, увенчанные флагами, возвышались над
толпой, растекавшейся во все стороны: люди, экипажи, кони, автомобили.
   Похожий на цаплю немец сверкнул моноклем и показал, как пройти к
ангарам.
   Социалист с деревянной ногой продавал "Красный флаг" священнику, чьи
пальцы никак не доставали до дна кошелька. Из ярко-желтого "ланчестера" на
землю сошел карлик, грудь которого выпирала, точно голубиный зоб. Одет он
был в черное с жемчугом: множество прихотливо застегнутых вставочек и
кантов.
   Цыгане, высокомерные, как монгольские принцы крови, стояли в очереди
под присмотром жандарма - даже глаза у него казались нафабренными.
   Над зудом голосов до них доносились звуки оркестра, бряцавшего увертюру
к "I Vespri Siciliani"(48), как вдруг кавалерийский топот раздвинул толпу
- бравый беспорядок шелковистых лошадей, прыгучих плюмажей и алых венгерок.
   Старушка с затянутым молочной пленкой глазом предложила им букетики
крохотных беленьких цветочков. Рядом с французским журналистом в
остроносых штиблетах стоял крестьянин в шинели, помнившей еще Маршала
Нея(49).
   Ангары напоминали огромные райки с опущенными занавесами, как объяснил
Отто, чтобы уберечь все изобретения от любопытных глаз. Некоторые
аэропланы, тем не менее, выкатили наружу, и они остановились перед
аппаратами довольно виновато, позволяя странности насекомых машин поразить
себя больше, чем предвкушали. Они слишком маленькие, произнес у них за
спинами француз.
   Братьев Райт в самом деле там не было. Они остались в Берлине, но здесь
зато находился их соперник К„ртисс - сидел в раскладном кресле, водрузив
ноги на бензиновую канистру. Он читал "Нью-Йорк Геральд Трибьюн". Они
посмотрели на него в абсолютно священном трепете. Кафка оценил его
профессиональное хладнокровие - будто у акробата, которому вскоре
предстоит оказаться перед взорами всех, но в настоящую минуту никакого
лучшего занятия, нежели газета, у него нет. Выглядел он убедительно
по-американски.
   И тут они увидели Блерио.
   Человек со спокойными философскими глазами стоял, скрестив руки и
расставив ноги. Дважды прерывал он свои раздумья у ворот ангара и подбегал
к двигателю аэроплана, над которым трудилась пара механиков. Тот, что
склонялся над машиной, вытягивал назад ладонь, шевеля пальцами, и второй
вкладывал в нее разводной ключ, отвертку или проволочный „ршик.
   - Это совершенно точно - Блерио, сказал Отто. Поскольку вот это - его
воздушный корабль, на котором он пересек Канал(50).
   Позднее за ужином Макс вспомнил анекдот про отца и сына, которые верхом
подъезжают к художнику в открытом поле. Это Сезанн, говорит сын. Ну откуда
ты знаешь, кто это? спрашивает отец. Потому что, отвечает сын, он пишет
картину Сезанна.
   Это в самом деле был Блерио. В облегающей шапочке с наушниками, которые
завязывались на подбородке, как у средневековых пап. Нос у него был
cinquecento(51) - скорее, клюв, подобающий человеку-птице. Он все время
бросался вперед, привставал на цыпочки и не спускал глаз с пальцев
механика.
   "Блерио-XI" был желтой стрекозой из вощеного дерева, натянутого полотна
и проволоки. По его борту печатными буквами военного серого цвета бежало
название:
   АНТУАНЕТТА 25 CV. Отто выдал информацию, что его мотор сконструирован
Алессандро Анцани. Вся мощь явно находилась у самолета в плечах, где
крылья, колеса и пропеллер под прямыми углами разбегались друг от друга,
все в разных плоскостях.
   Однако, несмотря на свою бравую желтизну и мореходные переплетения
тросов, он был тревожно крохотным - едва ли больше комара, увеличенного до
размеров велосипеда.
   Около них высокий человек с густыми каштановыми волосами держался за
левое запястье так, словно ему было больно. Внимание Кафки привлекла сила
его взгляда - больше, чем рост и худоба, отмечавшие, по всем видимым
признакам, аэронавта и механика. То была эпоха человека-птицы и волшебника
машины. Кто знает, не принадлежит ли одно из этих озабоченных лиц самому
Маринетти(52)? Журавль, а не человек. Сама непокорность его каштановой
шевелюры, напряжение длинных пальцев, казалось, говорили о странной
потребности летать. Он беседовал с коротышкой в синей робе механика, с
повязкой на глазу. Изо рта его выпорхнули слова: Станция Запуска Воздушных
Змеев в Верхние Слои Атмосферы, Hohere Luftstazion zum
Drachensteigenlassen. Вслед за этим коротышка воздел квадратные ручки и
вопросительно склонил голову. Глоссоп, последовал ответ, и за ним -
зеленое слово: Дербишир.
   Чуть в отдалении из ангара выкатывали еще один аэроплан. Перед ним
спиной шел авиатор, направляя каждое движение неистовыми жестами.
   Отто распрямил плечи и приблизился к человеку, бывшему, очевидно, как
итальянцем, так и репортером.
   - lnformazione, per favore(53), произнес он напыщенным тоном, который,
как считали Макс и Франц, приберегал только для пражских официантов. Глаза
репортера округлились и вспыхнули.
   - Per esemprio?
   - Chi е il aviatore cola, prego?
   - E Ruggiero. Francese.(54)
   - Спроси его, сказал Франц, не знает ли он, кто вон тот высокий мужчина
с глубокими глазами и каштановыми волосами.
   - E quest'uomo di occhi penetrante e capigliatura riccia?(55)
   Репортер не знал.
   Казалось, к полету еще ничего не готово. Они прогулялись до кип сена,
отделявших летное поле от трибуны, где под увешанным флагами навесом
ярусами восседало общество. Все это походило на самую большую толчею в
мире, написанную кистью импрессиониста. В плетеном кресле под голубой
парасолькой сидела основательная графиня Карлотта Примоли Бонапарт. Вокруг
нее стайкой вились молоденькие дамочки в голубых и розовых вуалях.
   Где же здесь три принцессы Бурбонов - Массимилла, Анатолия и Виоланта?
Покинуть длинные пологие ступени Виллы Медичи, уже усеянные первыми
листьями осени, уехать от высоких деревьев, безносых герм и терминов своих
римских садов, из-под зашиты стен к холмам Брешии - был ли это для них
просто светский выход, на который их пригласили кузены, все в усах и
саблях? Однако, говорили, что д'Аннунцио(56) здесь - а он в этом году
напечатал "Федру" и "Contemplazione della Morte"(57), книги, напоминавшие
Кафке венки в морге, - и не доходили ли до них слухи, что он брал летные
уроки у Блерио?
   Они увидели Пуччини. Тот опирался о соломенную баррикаду, защищавшую
большую трибуну. Лицо его было длинно, а нос - как у пьянчуги.
   Профиль дамы с идеальным подбородком и глазами цвета горечавки заслонил
от Кафки цилиндр господина в брыжжах, а затем, как раз, когда Макс пытался
показать ему мальчика в матроске, ходившего на руках, он обнаружил, что
все это время думал об интерьере высокой травы, о мышином мире.
   Блерио собирался лететь. Давали отмашку. Механики хлопали себя по
карманам.
   Блерио, небрежно развернувшись корпусом в воздухе, подлетел и уже
оказался в своей машине - держался за рычаг, которым будет управлять,
нечто вроде вертикального румпеля. Механики были повсюду. Интересно, а
знают они, что делать, или же отчаянно хранят собственное достоинство?
Блерио взглянул в сторону большой трибуны, но, очевидно, не увидел ее.
Посмотрел по сторонам, как бы удостоверяясь, что небо по-прежнему на
месте, и что основные направления, как и раньше, разбегаются от него.
   Кафка с дрожью где-то глубоко под лацканами сюртука осознал, что с
точки зрения Блерио ничего особенного не происходит. Он уже видел в тысяче
футов под собою ползучую рябь Канала; он видел, как фермы, реки и города
лентой текут под ним, так же обыденно, как рассматривают поля из окна
поезда. В нем были уверенность атлета и бесцеремонность атлета. Наверное,
только в ужасающем свете небычного в человеческих действиях есть истинное
спокойствие. Что бы ни сделал он - ничто не было лишним или чуждым этому
мгновению.
   Механик уже подошел к пропеллеру, схватил его обеими руками, встав на
одну ногу для равновесия. Яростно дернул вниз. Машина дрогнула крыльями,
но пропеллер не поддался. Взялся другой механик - на этот раз винт
крутнулся, завелся и замер в другом положении. Так по очереди они
раскручивали пропеллер. Мотор плевался и выл, выдыхаясь на лучших своих
попытках. Принесли вилочные ключи и отвертки, канистру масла и принялись
за сам двигатель. Чувствовалось, как возбуждение на трибуне увядает.
Вспыхнули разговоры. Отто не спускал глаз с изумительно подтянутой желтой
машины.
   Пропеллер был упорен, и хуже того - его клинило после нескольких
обнадеживающих рывков так же часто, как он отказывался заводиться вообще.
Героическое безразличие Блерио таяло, хотя даже самых миловидных
итальянских барышень можно было убедить, что виноват двигатель. Механик
бегом выволок из ангара канистру масла с длинным клювом. Второй взял ее у
него и потыкал клювом в двигатель туда и сюда. Третий вынес что-то -
вероятно, какую-то деталь. Похожую на нее открутили, извлекли, и три
механика стали критически их сравнивать, разговаривая тихо, будто во сне.
Принцесса Петиция Савойя Бонапарт смотрела на них порфироносно,
вышколенная, точно в опере.
   Блерио слез на землю. Ему на замену в кабину вскочил Леблан. Отто
развел и снова свел руки, как бы сочувственно помогая. Заметил, что Блерио
разбивался около восьмидесяти раз прежде, чем смог перелететь Канал. Его
не так-то легко обескуражить. При полете через Канал английский дождь едва
не поглотил его на самом подлете к побережью.
   Репортер, показавший Отто Ружье, махал им своим блокнотом. Он раскрыл
его, подбегая, вырвал листок и вручил его Отто с древней учтивой улыбкой.
Отто нахмурился, пробегая глазами страничку. Репортер забрал ее и в свою
очередь нахмурился тоже. Затем с видом капрала, доставившего депешу
фельдмаршалу, вернул листок и поспешил прочь, поскольку вокруг аэроплана
Блерио начало происходить что-то новое.
   Отто передал страничку Франиу.
   - Имя того человека, о котором ты спрашивал, сказал он. Он записал его
для giornalista(58).
   Кафка взглянул на имя. Легким карандашом, таким, которым педанты обычно
помечают дроби и сокращенные названия ученых журналов, том, номер и
страницу, вероятно - тоненьким серебряным карандашиком с заостренным
грифелем там значилось: Людвиг Витгенштейн(59).
   - Кто? спросил Макс.
   Неожиданно пропеллер завертелся. Блерио нырнул под крыло и вскочил в
свое кресло. Механики ухватились за аэроплан, поскольку тот уже покатился
вперед, подрагивая крыльями. Одежда на них развевалась. Усы Блерио ветром
прижало к шекам. Голос двигателя сгустился, а пропеллер зажужжал нотой
выше. Сейчас взлетит. Все запереглядывались и снова устремили взгляды на
Блерио. Аэроплан заковылял вперед. Казалось, он скорее скользит, чем
катится, порываясь то туда, то сюда, будто гусыня на речном льду. Кафка
пришел было в ужас от его отчаянных попыток и несостоявшейся грации, но
потом поразмыслил, что даже самые проворные птицы на земле выглядят
шутейно. Разумеется, есть и опасность того, что он развалится на куски, не
успев взлететь. Теперь аэроплан описывал длинный вираж влево, подскакивая
и буксуя. Затем тряхнул крыльями и взлетел, еще разок подпрыгнув в
воздухе, - все затаили дыхание.
   Вылетел он навстречу солнцу. Тут все сразу поняли, что он по длинной
дуге разворачивается в воздухе и пролетит прямо над ними. На крыльях
вспыхнул рубец света, и все пригнулись.
   Пролетая над головами, Блерио казался человеком, спокойно работающим за
своим письменным столом: потянет за этот рычаг, потом за тот, и вс„ - с
показным самообладанием. Героизм, заметил про себя Кафка, - это
способность уделять внимание трем вешам одновременно.
   В конечном итоге, эта машина - не для сурового Леонардо, чья борода
переливается через плечо, чей разум занят Пифагором и тем, как научить
Цезаря Борджиа(60) летать. Эта конструкция скорее подходит Пиноккио -
размах его проказ с ее помощью только увеличится. Ее мог бы выстроить
какой-нибудь случайный колдун, старый искусник Дотторе Чиветта, о котором
друзья не слыхали ничего с тех самых пор, как вместе закончили университет
в Болонье. Он выстроил бы ее, как Гепетто вырезал Пиноккио - поскольку
образ ее уже дремал в материале, и не знал бы, что с нею делать, поскольку
самому пробовать - так артрит замучил. Лиса с котом украли бы ее,
поскольку не красть бы не смогли, и заманили бы в нее Пиноккио - просто
посмотреть, какие пакости получатся.
   Блерио кругами гудел над ними, словно громадная пчела. По толпе,
очевидно, носился какой-то слух. Они поймали его на немецком. Кальдерара
разбился по дороге на представление. Везде виднелись встревоженные лииа.
Он летел на своем "Райте". При падении разбился сильно. При падении вообще
не разбился. Разбился "Райт". "Райт" можно отремонтировать за несколько
часов. Он еше полетит, нужно только набраться терпения. Единственный
итальянец во всем воздушном параде, так теперь что - итальянцам смотреть,
как в их воздухе летают сплошные иностранцы.
   Он еще появится, наверняка появится, с достославно перевязанной головой.
   Оркестр, доселе игравший ленивые вальсочки, грянул "Марсельезу" - дань
Блерио, явно собиравшемуся пролететь над большой трибуной. Женщины „жились
и махали платочками. Офицеры отдавали честь. Все его видели как на ладони.
Вниз он не смотрел.
   Он приземлится, услышали они, и сразу же взлетит снова. Красный
ветровой конус на мачте наполнился и затрепетал к западу. Мужчина в серой
федоре заметил, что ветер - так себе, и что К„ртисс непременно отложит
свою "Геральд Трибьюн" и полетит. Блерио летает практики ради,
предполагали они, из чистого удовольствия.
   Теперь же все полетят за Гран-При Брешии. На трибуне зашевелились.
Офицеры и мужья объясняли это женщинам.
   Габриэль д'Аннунцио, одетый в кремовую пиджачную пару с лимонными
полосками и жарко-розовый галстук, свидетельствовал свое почтение графу
Ольдофреди, председателю Комитета. Крутил поэтическим пальцем у себя над
головой. Граф ухмылялся и кивал ему, часто поглядывая себе через плечо.
Д'Аннунцио размахивал руками, размазывал раскрытую ладонь по груди и
вещал, словно вестник Софокла.
   Кафка заметил, насколько он тош и мал ростом, и как точно напоминает
крысу.
   Все задрали головы. Из ниоткуда возник дирижабль "Зодиак" и теперь
величественно подплывал к главной трибуне. Оркестр затянул невнятный гимн.
Горделивые немцы откинулись назад и таращились вверх, ра