ом и возбуждая
огромный интерес одного молодого немца, который несколько недель не мылся.
   - И пообедали в английском саду, и погуляли по лесу.
   - Где, встрял Уолт, раньше тусовался Жан-Жак Руссо, дав повод Марку
прочесть нам о себе лекцию, и нам пришлось отвлекать Сайрила, когда Сэму
надо было пописать.
   - И чудесно провели время, Марк с тремя своими юными друзьями, и
вернулись домой как раз вовремя, чтобы снова переодеть Сайрила в его
совершенно неподобающий костюм и доставить его в руки шофера-хранителя. И
вот мы здесь. Я завершил кое-что выдающееся по "L'Equipe Cardiff", мы с
Дэйзи попили чаю, пока не возник большой Кристофер, который выглядел
больше по-норвежски, чем обычно.
   Он играл в футбол с какими голландцами и датчанами и вонял, как лошадь.
Поэтому я предложил Би постель и завтрак тут. Я правильно сделал?
   - Абсолютно, поддакнула Би.
   - А я? спросил Марк.
   - У-ух! воскликнул Уолт. Обожаю такие дни. Сначала большая разведка, а
потом все кровати на всю ночь заняты. Сайрил сейчас, наверное, - в ночной
сорочке, и шофер меряет ему температуру - убедиться, нет ли у него жара от
того, что много миль прошел по лесу и гулял в музее, где полно сквозняков,
с большим симпатичным Марком и двумя ч„ткими гадкими мальчишками.
   - Да уж, произнесла Пенни, отставляя свой коньяк. Его мать просто ушла,
что совершенно понятно, если вы встречались с Дюкассом, который, кажется,
родился и вырос прямо в конторе банка. Но как бы отчаянно несчастна я сама
ни была, Уолта я бросить не смогу. Там должен существовать какой-то особый
вид домохозяйки, или же новая мама, видимо, ждет за кулисами.
   - Сайрилу нужна всего лишь, сказал Марк, мачеха. Я убедил его держаться
за руку, когда мы переходили улицу, и он положил руку мне на плечо, когда
Сэм с Уолтом прилюдно соблазняли друг друга, чтобы подразнить каких-то
довольно смурных и несчастных американцев. Но по ходу дня он расслабился.
Уолт, конечно, вскарабкался на меня и часть пути проехал у меня на
закорках, а потом и Сэм, а Сайрил - нет.
   Уолт нюхнул бренди у Пенни. Би - у Марка.
   - Грядут проказы, сказала Пенни. Я вижу их признаки.
   - Оставайся на месте, сказала Би. Мы сейчас вернемся.
   Переговоры шепотом.
   - Не обязательно сходить со сцены, сказал Уолт. У нас уже все готово.
Мадам э месье, пантомима Уолта и Сэма.
   Сэм вытянулась во фрунт. Уолт, будто видя ее в первый раз, задирая одну
ногу за другой и опуская их через стороны, поворачиваясь корпусом по мере
продвижения, обогнул Сэма и остановился, приняв позу, как и она - по
стойке смирно. Взглянул на нее искоса, отдернув глаза и вытаращившись
прямо перед собой, когда она застала его взгляд на себе. Сама же, точно
так же кося украдкой, через некоторое время попыталась незаметно оглядеть
его.
   - Что-то от Беккетта, сказала Пенни.
   Сэм выступила на шаг вперед и продекламировала:



   Павлин роскошный хвост свой важно Несет, но пава попадется на глаза -
Вздымает юбки он бесстрашно, Всей Персии являя тощий зад.



   - Аполлинер! сказал Марк.
   Сэм шагнула назад, Уолт - вперед.



   Совенок сердца моего забился и затих, И ярый жар его, несчастного, угас.
   Меня на гвозди подымали и снимали с них, Но все, кто меня любит, -
славлю вас.



   Аплодисменты Пенни и Марка.
   Уолт и Сэм встали лицом друг к другу, нос к носу. Затем развернулись,
попа к попе, прислушались. Песком проскрипевшая молния Сэма заставила
Уолта схватиться и за свою ширинку.
   - Датское телевидение, произнес Марк.
   Уолт обернулся лицом в затылок Сэму, задрав на ней спортивную рубашку.
Та подняла руки, помогая ему стянуть ее через голову. Разворот, Сэм
сдирает рубашку Уолта. Новый разворот, Сэм вытягивает руки, чтобы Уолт
надел свою рубашку на нее. Уолт - Сэма. Тем временем бриджи их постепенно
поддавались силе земного притяжения, пока не спустились на самые лодыжки.
Оба пинками сбросили их.
   Стянули и откинули нижнее белье друг друга.
   - Теперь Сэм - Би, сказала Пенни, хотя с ними ни в чем нельзя быть
уверенными.

   Уолт заговорил:



   Все восхищаются изяществом моим И благородством черт - и греки верят
даже, Что свет в лице моем свой голос сохранил, О коем Трисмегист еще не
раз расскажет.



   - Это Орфей, произнес Марк. А Эвридики в свите нет, разве не так? Будь
готова зардеться, Пенни.
   Би, одна рука на собственных органах, другая - на уолтовых:



   Знаю одного зайчишку - Я б его зацеловала В клевере у сеновала -
Ласковый он, как братишка.(68)



   Оба поклонились. Конец пантомимы. Аплодисменты.







   АНРИ ДЕ МОНТЕРЛАН(69)





   А кожа этих бутс так тяжела для ног столь молодых и стройных, телу
единственный балласт из всей одежды легкой. Вытянуть их из неряшливой
спортивной сумки, где таились они под грязными трусами, соком трав
запятнанными, - значит, услыхать, как тренера свисток пластает воздух,
извлечь из потаенной плесени мешка холодный свет зимы, значит - держать в
своих руках победу под рев поля.
   Так они вялы - глаз пренебрегает живыми бутсами, что некогда летели,
покорные напору воли паренька, что слезы мог сдержать геройские свои.
   Как прежде смазаны, как прежде грязь засохла на них - и водорослей
прежний крепкий запах.
   Обшарпанный их вес, из меди кольца, вся суть их грубого изящества - они
ведь так же благородны, как и поле, которое топтали, и мальчишка, носивший
их. Лодыжки выпирают розетками на греческих щитах.
   Мне ли не знать, кому они принадлежали?
   Сожми их жесткую пяту в своей руке - и ощутишь в них яростное пламя.







   ПОЛЕВАЯ ТРОПА: СТАРАЯ ГРУША АТГЕ(70)





   Трава эта, с узловатыми корнями и перепутанной ботвой, пережила
столетия войн, сапог и снарядов, танковых гусениц и бомб. Herba est,
gramen et pabulum. Птицы, сапоги римлян, ветер посеяли их здесь. Она -
предок хлеба. Уолт, наморщив нос, говорит, для того, чтобы подравнивать
ее, нужны овцы, как в Лесу. Я прошу его рассказать о траве, а он отвечает,
что для этого он должен быть голым, как Адам, и подскакивает на одной
ноге, на весу стряхивая с лодыжки трусики. Трава это, говорит он, ну,
трава. Прекрасно удостоверенная и без всяких уловок. Она растет на земле,
почти повсюду. Ее едят коровы и кони. Она зеленая. Его тезка Уитман в
Америке написал о ней книгу. Из нее состоят луга, с примесью цветов, а
также муравьев, кузнечиков и бабочек. По ней хорошо ходить босиком летом.
Она и сорняк и не сорняк.







   33





   Марк, проснувшись, запустил пальцы в волосы Уолта.
   - Я не спал, выбираясь из сумасшедшего сна о месте, которого никогда не
видел, - дорога, множество мостов, через лес в Швеции, со старомодными
шарами уличных фонарей на мостах. Если я просыпаюсь до тебя, то могу
изучать и то, и другое.
   - Еще бы.
   - Точно могу. Например, на сколько у тебя за ночь отросли бакенбарды.
   - Давай пописаем, а? И найдем кофе. Весь день - наш.
   - Сайрил сказал, что, наверное, сможет сбежать от своих хранителей
прежде, чем они его выпустят на выставку Лартига.
   - День все равно весь - наш.
   - Ты думаешь?
   - Вытяни руки, сказал Марк, я надену на тебя свитер.
   - Сначала - глотнуть апельсинового сока с мякотью. Бедный Сайрил.
Друзей нет, некому его одевать.
   - Не всем так везет, как нам. Мне нужны носки. Прохладно. И трусы тоже.
   - Кофе готов. Ты наружу выглядывал? Льет, как из писсуара. Носки - это
хорошо.
   На трусы - вето.
   - Все равно твои не могу найти. Я забыл, где ты от них избавился - в
кабинете, в спальне или на лестнице, когда сюда поднимался.
   Уолт, набив рот датским печеньем, разливая кофе, хмуро свел брови.
   Звонок в дверь.
   - Сайрил так рано?
   - Он разума лишился. Безнадежный случай.
   - Да? спросил Марк в переговорное утройство. Bonjour. Ну конечно же!
Поднимайся скорее.
   - Халат? спросил Уолт. Бедный Сайрил.
   - Цивилизованная пристойность.







   34





   Кто-то заиграл "Слоу-дрэг Подсолнуха" на пианино.
   - Боже мой! сказала Пенни, разбуженная как толчком, эти маленькие
засранцы играют Скотта Джоплина(71) в шесть утра.
   - Больше похоже на семь, ответил Марк. Это бунт?
   В дверь спальни, Би спиной, в руках поднос с кофе, круассанами, маслом
и джемом из крыжовника.
   - Всем доброе утро, сказала она. Уолт несет апельсиновый сок. Он хотел,
чтобы я вошла под музыку.







   ХЛАМИДА





   Перпендикулярное летнее солнце превратило старый сад в Писсарро(72).
Марк вынес блокнот, "Антологию" и греческий словарь. Уолт вышел за ним
следом с длинным меховым ковриком - лежать.
   - Это одно из стихотворений, где разные вещи посвящаются богу.
Садовник, уходя на покой, кладет свои грабли, мотыгу и ножницы перед
статуей Приапа. А вот это, написанное Теодором, - в нем молодой человек
предлагает свои детские пожитки Гермесу Корофилу, то есть любителю
мальчиков. Чем это, Уолт, ты занимаешься?
   - Поддерживаю тонус своего краника в соответствии с доброй медленной
лаской.
   Греческий мальчик, сколько лет ему там, приносит свою сорочку и
мраморные камешки в церковь. Это для Пенни, правильно?
   - Ей хочется скрестить спорт с Эросом. Повернись сюда и смотри в текст.
Сколько лет? Ну, детство закончилось: у него уже есть поросль на лобке,
или ephebaion, таким образом, он - ephebos, а уже не pais. Итак, в первой
строке мы имеем хорошо прочесанное ягнячье руно, материал для его
широкополой войлочной шляпы.
   - Одна мальчишечья шляпа.
   - Затем - его двойная пряжка, что-то вроде большой английской булавки,
чтобы хламида на плече держалась. Это была такая короткая рубашка,
только-только задницу прикрывала, а спереди довольно либерально
незастегнута.
   - Славные они люди были, эти древние греки.
   - Затем его массажная лопаточка, стригиль, здесь она называется
stlenggis.
   - Соскребать масло и пыль после борьбы.
   - Фляжку с маслом он оставляет себе. Она сделана в форме члена и
мошонки, очень правдоподобная модель, а позади - маленькая рукоятка для
ремешка и, предположительно, затычки. Оливковое масло, приправленное
ароматом укропа или лаванды.
   - Вс„ лучше и лучше.
   - Потом его лук, и верный шар, и праща, и до дыр заношенная хламида,
gloiopotin, что, как я видел в переводах, означает пропотевшая насквозь.
   - Ням-ням.
   - Однако gloios - это та гуща, которую соскребают стригилем: масло, пот
и пыль борцовской арены. За хорошо проведенное детство.
   - И это - показуха для бога Гермеса? В честь которого твой спортзал
назвали?
   - Не очень-то правильно и назвали, разве нет?







   БЕСКОНЕЧНЫЙ, НО ОГРАНИЧЕННЫЙ





   Потеки грязи и клочья травы на фуфайках, левое колено у Марка содрано,
правая щека Уолта расцарапана и носки сваливаются - они скинули башмаки,
заляпанные глиной, возле комнатки консьержки, заслужив ее одобрительную
улыбку. Манеры месье Бордо безупречны, свидетелем чему - кулек цветов,
которые он ей приносит время от времени, его готовность обмениваться
интересными новостями округи и без проволочек уплачиваемая рента.
   - Всегда держись хорошей стороны консьержек, сказал Марк уже в квартире.
   - Я Сэму постоянно твержу, ответил Уолт, заталкивая Марка в спальню,
что да, "Робинзон Крузо" - книга, лучше которой книги быть почти не может,
но "Дон Кихот" все-таки лучше. Мы когда-то, давно еще, считали самой
лучшей книгой на свете "Таинственный остров". А Сэм говорит, что "Дон
Кихот" не идет по прямой, а "Робинзон Крузо" - идет. Не смей двигаться:
стой вот тут.
   - Прежде чем ты приступишь к вещам, позволяемым только друзьями да
очень дружелюбными братьями, обогати-ка банную салфетку горячей водой с
мылом, принеси пузырек спирта для растирания, йода и бинт - и моток
пластыря. И захвати мази с антисептиком для своей щеки.
   - Сэма бы сюда. Он обожает играть в больницу. Мыло и вода. Ну ты и
выкинул крендель своим коленом. Начисто содрал.
   - Ууф! Помочи пальцы спиртом. Давай, я сам.
   - Нет, я. Йодом жечь будет как не знаю что. Надо ножницы для бинта.
Ножницы, ножницы. А может, Сэм и прав насчет "Робинзона Крузо", знаешь?
Можно себя представить Робинзоном, особенно в дождливый день или
где-нибудь в деревне, а Дон Кихотом - фигушки. Подержи пластырь, пока
отрежу. А консьержке знаешь что нравится - как у тебя шорты спереди
выпирают.
   - Воображать себя Робинзоном Крузо - значит, вести себя как Дон Кихот,
разве не так? Теперь иди умойся и щеку мазью намажь.
   - Ладно, только не шевелись. Стой вот тут, как Калист Дельма на своем
памятнике. Я физиономией тоже крендель выписал.
   - Мы оба улучшим экологию этой квартиры, если примем душ.
   - Когда я тебя раздену. Нагибайся - вот и фуфайка слезла. Живот подтяни
- шорты сползают. Задери ногу - один длинный носок, воняет в большом
пальце.
   Другую ногу. Теперь выверни суспензорий и скатывай вниз.
   - А ты уже рылом туда, вынюхиваешь.
   - Не насмехайся над умственно отсталым.
   - Отсталый! Уолт, да ты же просто гений какой-то. Какой именно - Бог
знает. А я тебя раздену?
   - Придется ли тебе, в смысле?
   - Друзья есть друзья.
   - Как-то раз днем мы с Сэмом одевали и раздевали друг друга где-то с
час, наверное. Пенни сказала, что в лечебнице для душевнобольных держат
более талантливых. Ты раздуваешься и увеличиваешься.
   - Когда Кокто(73) был моложе тебя, он впервые в жизни увидел
обнаженного мальчика в деревне, на ферме, и моментально грохнулся в
обморок.
   - Симпатичный наверное мальчишка был, а? Ни братьев тебе, ни
раздевалок, ни бассейнов?
   - Тогда - нет. Воображаю себе неотесанного парнишку с копной
непослушных волос, красные локти и коленки, по-собачьи загребающего в
утином пруду. Пример классической паники, встречи с Паном, когда сердце в
пятки уходит.
   - Когда я впервые увидал тебя, друг Марк, у меня возникло очень смешное
и странное ощущение - ревность и презрение к тому же. Сэм сказал, что ты
симпатичный, а у нас с Сэмом как бы разум один на двоих, как ты знаешь. У
тебя не прическа была, а ужас, глаза - из одних ресниц, и дурацкая ухмылка
впридачу.
   И на тебе была ночнушка Пенни.
   - Ты на свою мать похож - такой же любящий. Руки подыми, снимем
заскорузлую фуфайку, всю в траве.
   - Сразу грохнулся в обморок. Вероятно до усрачки перепугал деревенского
мальчишку. Носки оставь на потом.
   - Если уж говорить, у когочто торчит.
   - Мы же в душ вместе пойдем, правильно?
   - Вот твоя улыбка кокленского курсанта, как Пенни выражается. Не глаза,
а щелочки, подбородок выпячен, рот скривился. На менее симпатичном личике
это выглядело бы самодовольной ухмылкой. Сэм может тебя в точности
изобразить.
   Взъерошенные волосы тоже роль играют. На литографии Вийяра(74) на
Коклене(75) к тому же рыжеватый парик с каскадами кудрей.
   - А от меня бы Кокто в обморок грохнулся?
   - Намертво.
   - Ты тоже. Воду отрегулируй - пополам горячая и холодная. Мыло масляной
тряпкой воняет, политурой, лизолом, парафином. А у тебя пластырь отклеится?
   - Написано - водостойкий. Пластырь с волос никогда не сходит. Иначе
было бы слишком просто. Сэм взревнует к твоей ободранной щеке.
   - Это Сайрил взревнует. Сэм станет Би и будет смотреть в потолок, как
Пенни.







   37





   Марк, придя в себя после сна словно с картины Дельво(76), - сна о
знакомых каменных улицах и балканских домах, где он никогда не бывал, о
людях нагих и одетых, которых узнавал в изменчивых чертах, приятного сна с
красивыми мимолетными образами, сел в постели, потянулся и зевнул. Эйфории
сна не удержать, как тумана в мешке не утаить, и тем не менее струйки его
не отлипали от души, пока он писал, умывался и ставил воду для кофе. На
нем была одна вчерашняя рубашка, незастегнутая.
   И кому надо звонить в дверь в такую рань?
   Сайрилу.
   - Я сказал, что мы выходим в восемь изучать названия деревьев в
Венсаннском Лесу.
   - Понятно, ответил Марк, названия деревьев. Заходи, пострел. Ты
завтракал?
   - Я сказал, что мы все позавтракаем в бистро.
   - Кофе уже капает. Булочки с джемом, нормально? Плавать я не пойду. Или
могу тебя с собой взять.
   - Я не умею плавать. Меня никто не учил. А можно я тоже позавтракаю,
как ты, в одной рубашке? Мне все равно в уолтову одежду переодеваться, так
я могу на полпути остановиться.
   Марк, все еще осиянный своим сном и лениво поигрывающий обнаженным
отростком, поставил на стол еще одну чашку и нашел булочки и джем в
шкафчике.
   - Мне кажется, я понимаю, каково тебе, друг Сайрил. Я в рубашке потому,
что недавно проснулся, и мне нравится свободно болтаться - из чистого
удовольствия.

   - Мне тоже, ответил Сайрил, хотя мне еще не доводилось так делать.
   - Так сделай.
   - Мне никто, на самом деле, никогда так не нравился, как Сэм с Уолтом,
и ты.
   - И ты сам. Ты должен себе нравиться.
   - Я себе нравлюсь.
   - Сайрил, ты разумный мальчик, мозги у тебя на месте. Лакан(77),
психиатр, утверждает, что у людей твоего возраста и младше есть глубоко
личная эротичность, а с нею к тебе приходит глубинный ужас от того, что
она исчезнет, что ты всю ее израсходуешь. В действительности, когда
подрастешь, она станет чем-то другим, гораздо лучше и эротичнее. Я, как
тебе известно, - любовник Пенни, и спорить готов, ты еще даже помыслить не
можешь о Пенни как об эротичной женщине.
   - Могу, как бы. Ты эротичный, и если ты Пенни нравишься, значит, она
тоже эротичная.
   - Мы бы вообще с тобой не разговаривали, если б не лакунарность моего
собственного взросления - не то, чтобы я уже совсем повзрослел.
   - Лакунарность?
   - Упущенный опыт. Но, в конце концов, мы все взрослеем по-своему - или
же находим сами себя.
   - Да.
   - Сначала масло, вот так, потом джем, чтоб было за что укусить. А дома
тебе разве булочки на завтрак не дают?
   - Мы едим манную кашу со сливками и ломтиками банана, или яйца всмятку
в стаканчике с тоненьким тостом. Мне джем с булочками намного больше
нравится. От них в горле щекотно. А что Сэм с Уолтом едят на завтрак?
   - Если они у Пенни, то круассаны с горячим шоколадом и апельсиновый
сок, подвергают деконструкции Le Figaro(78), чепуху друг другу мелют. У
Пенни на столе - один из ее блокнотов, поскольку ночью идеи в ее голове
что-то делали. Я не знаю точно, чем они занимаются, когда меня там нет.
Все вместе они очень остроумные, вся троица. Что происходит у Дэйзи, я не
знаю. Я постоянно слышу непонятные шутки про Кристофера. И Дэйзи встает к
мольберту очень рано.
   - И они друг на друга не орут?
   - Не думаю. Ссорятся, в смысле?
   - Ну, злятся, обзываются.
   - Не могу себе этого представить. Все они для этого слишком добродушны
и честны. Есть, разумеется, трения, никто не ангел, но когда неприятности,
авария, как ее Пенни называет, они устраивают что-то вроде разбора ДТП.
Набрасывают векторы столкновения, оценивают ущерб. За этим следуют
извинения и объятия. Уолт обычно обвиняется в том, что вел себя как немец
или как американец.
   Справедливость, дружелюбие и bon ton(79) восстанавливаются. Пенни
особенно ополчается на себялюбие. Или на ущемление чьих-нибудь прав.
   - Ты хочет сказать, что они могут говорить, что считают неправильным?
   - Думаю, да. Когда я познакомился с Пенни, меня привели как домашнего
жеребца, любовника, и мне давались поблажки, будто я невыдрессированный
щенок. А потом началось подспудное образование. Я был в шоке, думаю. И до
сих пор - самую малость.
   - Да.
   - Ты что имеешь в виду - да?
   - То, что я слушаю. Сэм говорит, что хуже нет, чем не слушать.







   ВИСЕНТЕ УИДОБРО(80): РОБЕРУ ДЕЛОНЭ (1918)





   О Тур Эффель небесная гитара твоей верхушки телеграф беспроводной слова
сбирает будто пчел розовый куст


 по Сене ночью не плывет ни горн ни телескоп но Тур Эффель словесный улей


 или чернильница наполненная медом и на заре паук стальною нитью в тумане
утреннем сплетает паутину


 а мой малыш взбирается на башню словно певец разучивает гамму до ре ми фа
соль ля си до


 и вот мы в вышине на