дадутся
пистолетные выстрелы. И от меня зависит, чтобы так оно и случилось; но тогда
- прощай  историческая правда,  прощай рассказ о  любовных похождениях Жака.
Нет, никто не преследовал наших путешественников, и я не знаю, что произошло
на  постоялом дворе после их  отъезда.  Они продолжали путь,  не зная,  куда
направляются,  хотя  приблизительно знали,  куда хотят направиться;  скуку и
усталость разгоняли они с  помощью болтовни и  молчания,  как это в обычае у
тех, кто ходит, а иногда и у тех, кто сидит.
     Совершенно очевидно,  что я не пишу романа,  поскольку пренебрегаю тем,
чем не  преминул бы  воспользоваться романист.  Тот,  кто счел бы написанное
мною за правду,  был бы в меньшем заблуждении,  чем тот,  кто счел бы это за
басню.
     На сей раз первым заговорил Хозяин; он начал с обычного своего припева:
     - Ну, Жак, рассказывай о своих любовных похождениях!
     Жак.  Не помню, на чем я остановился. Меня так часто прерывали, что я с
тем же успехом мог бы начать с начала.
     Хозяин.  Нет, нет. Придя в себя от обморока, случившегося с тобой перед
хижиной, ты очутился в постели, и тебя окружили домочадцы.
     Жак.  Хорошо.  Прежде всего надо  было спешно раздобыть лекаря,  а  все
лекари жили  не  менее  чем  за  милю.  Крестьянин приказал одному из  своих
сыновей сесть  на  лошадь  и  съездить за  ближайшим лекарем.  Тем  временем
крестьянка подогрела густое вино, изорвала на лоскутья старую мужнину рубаху
и  припарила мне колено,  обложила его компрессами и  обмотала повязками.  В
остатки вина,  послужившего для припарок, всыпали щепотку сахара величиной с
муравьиный завтрак и  дали  мне  выпить,  а  затем попросили меня  запастись
терпением.  Время было позднее,  и  хозяева сели ужинать.  Вот  уже  и  ужин
окончился,  а  мальчишка все не возвращался,  и  лекаря не было видно.  Отец
рассвирепел.  Человек от  природы сумрачный,  он  дулся на  жену и  был всем
недоволен.  Он сурово отослал остальных детей спать. Жена его села на скамью
и принялась за пряжу,  а муж начал расхаживать взад и вперед,  затевая с ней
ссору по всякому поводу.
     "Если б  ты  сходила на  мельницу,  как  я  тебе  говорил..."  -  и  он
заканчивал фразу  тем,  что  укоризненно покачивал головой  в  сторону  моей
постели.
     "Завтра схожу".
     "Надо было сходить сегодня,  как я  тебе говорил...  А остатки соломы в
риге? Почему ты их не подобрала?"
     "Завтра подберу".
     "Наш запас подходит к концу; тебе следовало подобрать их сегодня, как я
тебе говорил... А куча ячменю, который портится в амбаре, - бьюсь об заклад,
ты и не подумала его поворошить".
     "Дети сделали это".
     "Надо было самой. Если б ты была в амбаре, то не стояла бы в дверях..."
     Тем временем прибыл лекарь,  затем другой, затем третий в сопровождении
мальчугана из хижины.
     Хозяин. Ты запасся лекарями, как святой Рох - шляпами.{294}
     Жак. Первого не оказалось дома, когда за ним приехал мальчишка; но жена
дала  знать другому,  а  третий прибыл вместе с  нашим посыльным.  "Здорово,
кумовья!  И вы здесь?" - сказал первый остальным. Спеша ко мне изо всех сил,
лекари изрядно вспотели,  и теперь их мучила жажда.  Они уселись за стол,  с
которого еще не успели прибрать.  Жена спустилась в погреб и принесла оттуда
бутылку.  "Какого черта понесло ее к  дверям!" -  проворчал муж сквозь зубы.
Лекари принялись пить,  толковать о болезнях, свирепствующих в округе, стали
перечислять клиентов.  Я  испустил  стон.  "Сейчас,  -  заявляют мне,  -  мы
займемся вами".  После первой бутылки попросили вторую в счет моего леченья,
дальше третью и  четвертую,  все  в  счет  моего леченья;  при  каждой новой
бутылке муж неизменно восклицал: "Какого черта понесло ее к дверям!"
     Что бы  мог какой-нибудь другой автор,  а  не  я,  извлечь из этих трех
лекарей,   их   беседы   за   четвертой   бутылкой,   несчетного  числа   их
чудодейственных  исцелений,   из  нетерпения  Жака,   хмурости  крестьянина,
болтовни сельских эскулапов о  колене Жака,  их разногласий,  мнения одного,
что Жак умрет,  если не  отрезать ему немедленно ногу,  мнения другого,  что
необходимо извлечь  пулю  вместе  с  застрявшим куском  одежды  и  сохранить
бедняге ногу!  Между тем вы увидели бы Жака, сидящего на постели, с жалостью
разглядывающего свою ногу и говорящего ей последнее "прости", подобно одному
из наших генералов,  очутившемуся в  руках Дюфуара{294} и  Луи{294}.  Третий
лекарь  вынужден  был  держаться в  стороне,  дожидаясь,  когда  первые  два
поссорятся и перейдут от руготни к действиям.
     Я  избавлю вас от всех тех описаний,  которые вы найдете в  романах,  в
старинной комедии и  в обществе.  Когда я услыхал восклицание крестьянина по
поводу  жены:   "Какого  черта  понесло  ее  к  дверям!"  -  мне  вспомнился
мольеровский Гарпагон,  говорящий о своем сыне: "Какого черта понесло его на
эту галеру!"{295} -  и я понял,  что мало быть правдивым,  а надо еще быть и
забавным;  и  по  этой-то  причине  мольеровское восклицание  "Какого  черта
понесло его на эту галеру!"  навсегда войдет в  язык,  тогда как восклицание
моего  крестьянина "Какого черта понесло ее  к  дверям!"  никогда не  станет
поговоркой.
     Жак поступил со своим Хозяином не так деликатно,  как я  с вами;  он не
подарил ему ни  малейшей подробности,  рискуя вторично нагнать на  него сон.
Таким образом,  в  конечном счете завладел пациентом если не самый искусный,
то самый сильный из трех костоправов.
     Не вздумай только,  скажете вы, вынимать на наших глазах ланцет, резать
тело,  проливать кровь и показывать нам хирургическую операцию!  Что-о? Это,
по-вашему,  дурной тон?..  В  таком случае опустим и хирургическую операцию;
но,  по  крайней мере,  разрешите Жаку  сказать своему  Хозяину то,  что  он
действительно  ему  сказал:   "Ах,   сударь,  какой  это  ужас  -  вправлять
раздробленное колено!"  -  а Хозяину -  ответить ему как раньше:  "Послушай,
Жак,  ты надо мной смеешься..."  Но ни за какие сокровища в  мире я не уволю
вас  от  рассказа о  том,  что  не  успел Хозяин Жака дать ему этот дурацкий
ответ,  как лошадь его споткнулась и  упала,  а сам он изо всех сил ударился
коленом об острый камень и завопил благим матом: "Умираю! Раздробил колено!"
     Хотя Жак, добрейшая душа на свете, был нежно привязан к своему Хозяину,
однако же хотелось бы мне знать, что происходило в глубине его души, если не
в  первый  момент,  то,  по  крайней мере,  тогда,  когда  выяснились легкие
последствия падения,  и  мог ли  он  не  испытывать тайной радости по поводу
события,  показавшего его Хозяину,  каково быть раненным в колено.  Я был бы
также не  прочь,  о  читатель,  если бы  вы мне сказали,  не предпочел ли бы
Хозяин получить хотя бы и более тяжелую рану,  только бы не в колено, или же
он был более чувствителен к боли, нежели к стыду.
     Придя несколько в  себя от падения и тревоги,  Хозяин сел в седло и раз
пять-шесть пришпорил лошадь, которая помчалась с быстротой молнии; точно так
же  поступила и  лошадь Жака,  ибо  между этими двумя животными установилась
такая же близость, как и между их всадниками; то были две пары друзей.
     Когда обе лошади,  запыхавшись,  снова пошли обычным шагом,  Жак сказал
Хозяину:
     - Ну-с, сударь, что вы об этом думаете?
     Хозяин. О чем, собственно?
     Жак. О ране в колено.
     Хозяин. Я с тобой согласен: это одно из самых ужасных ранений.
     Жак. В вашем колене?
     Хозяин. Нет, нет - в твоем, в моем, во всех коленях на свете.
     Жак.  Ах,  сударь,  сударь, вы это недостаточно продумали; поверьте, мы
жалеем только самих себя.
     Хозяин. Вот вздор!
     Жак.  Ах, если б я так же умел говорить, как умею думать! Но свыше было
предначертано, что в голове у меня будут вертеться мысли, а слов я не найду.


     Тут  Жак  запутался  в  весьма  искусных  и,   быть  может,  правильных
метафизических рассуждениях. Он пытался убедить Хозяина в том, что за словом
"боль" не стоит никакой идеи и  что оно получает смысловое значение только с
того момента,  когда вызывает в нашей памяти уже пережитое ощущение.  Хозяин
спросил Жака, рожал ли он когда-нибудь.
     - Нет, - отвечал Жак.
     - А как, по-твоему, рожать очень больно?
     - Разумеется.
     - Тебе жаль женщин, когда они рожают?
     - Очень.
     - Ты, значит, иногда жалеешь и других?
     - Я  жалею тех,  кто  в  отчаянии ломает руки или рвет на  себе волосы,
испуская крики, так как по личному опыту знаю, что этого не делают, когда не
страдают;  но  в  отношении  самых  болей,  испытываемых  женщиной,  мне  ее
нисколько не жаль: ибо я, слава богу, не знаю, что это такое. Но возвращаясь
к страданию,  знакомому и вам вследствие вашего падения, а именно - к случаю
с моим коленом...
     Хозяин.  Нет,  Жак:  возвращаясь к  истории твоих увлечений,  ставших и
моими благодаря испытанным мною огорчениям...
     Жак. Итак, повязка наложена, я чувствую некоторое облегчение, костоправ
ушел,  а  мои хозяева удалились и  легли спать.  Их комната была отделена от
моей неплотно сколоченными досками,  оклеенными серыми обоями и  украшенными
несколькими цветными картинками.  Мне  не  спалось,  и  я  слышал,  как жена
говорила мужу:
     "Перестань, мне не до баловства: бедняга умирает у наших дверей!"
     "Жена, ты мне это после расскажешь".
     "Не трогай меня.  Если ты не перестанешь,  я встану с постели.  Какое в
этом удовольствие, когда на душе тяжело?"
     "Ну, коли ты заставляешь себя просить, то сама и будешь внакладе".
     "Я  вовсе  не  заставляю себя  просить,  но  ты  иногда  бываешь  таким
черствым... таким... таким..."
     После короткой паузы муж снова заговорил:
     "А теперь признай,  жена, что своим глупым сердоболием ты поставила нас
в затруднительное положение,  из которого почти нет выхода. Год тяжелый; нам
еле хватает на себя и на детей.  Хлеб-то как дорог! И вина нет. Была бы хоть
работа,  -  но богачи жмутся;  беднякам нечего делать:  на один занятой день
приходится  четыре  свободных.   Долгов  никто  не  платит;  заимодавцы  так
ожесточились,  что  отчаяние берет;  а  ты  выбрала время приютить какого-то
незнакомца,  чужого  человека,  который  останется  здесь  столько  времени,
сколько угодно будет богу и  лекарю,  вовсе не  намеревающемуся вылечить его
поскорее,  ибо эти господа стараются затянуть болезни как можно дольше,  а с
твоим нахлебником,  у которого нет ни гроша,  мы израсходуем вдвое или втрое
больше.  Как ты отделаешься от этого человека?  Да говори же,  жена, объясни
толком".
     "Разве с тобой можно говорить?"
     "По-твоему, я не в духе, по-твоему, я ворчу! Ну, а кто же будет в духе?
Кто не будет ворчать? В погребе было немножко вина; а теперь один бог знает,
надолго ли  его хватит.  Костоправы выпили за  один вечер больше,  чем мы  с
детьми за целую неделю.  А лекарю кто заплатит?  Ведь он,  как ты понимаешь,
даром ходить не станет".
     "Здорово,  нечего сказать.  Так  оттого,  что мы  в  нужде,  ты  хочешь
наградить меня ребенком, словно их у нас не хватало?"
     "Не будет ребенка".
     "Нет, будет; я чувствую, что понесу".
     "Ты так всегда говоришь".
     "И ни разу не ошиблась,  когда у  меня после этого в ухе свербело...  А
сейчас свербит, как никогда".
     "Врет твое ухо".
     "Не  трогай меня!  Оставь мое ухо!  Перестань,  говорю тебе!  С  ума ты
сошел! Сам поплатишься".
     "Да нет же, ведь почитай с Ивановой ночи ничего такого не было".
     "Ты добьешься того,  что...  А через месяц будешь дуться, точно это моя
вина".
     "Нет, нет".
     "А через девять будет еще хуже".
     "Нет, нет".
     "Ты сам захотел?"
     "Да, да".
     "Так помни! И не говори мне, как в прошлые разы".
     И  вот  слово за  словом,  от  "нет,  нет" к  "да,  да",  этот человек,
сердившийся на жену за человеколюбивый поступок...
     Хозяин. Я бы тоже так рассуждал.
     Жак.  Надо  сознаться,  что  муж  этот  не  отличался  слишком  большой
последовательностью;  но он был молод, а жена его красива. Никогда не плодят
так много детей, как в годы нужды.
     Хозяин. В особенности нищие.
     Жак. Лишний ребенок им нипочем: его кормит благотворительность. А кроме
того,  это - единственное бесплатное удовольствие; ночью без всяких расходов
утешаешься от невзгод, постигших тебя днем... Впрочем, доводы этого человека
не  становились от  этого  менее разумными.  Рассуждая так,  я  почувствовал
сильнейшую боль в  колене и  вскричал:  "Ах,  колено!" А муж вскричал:  "Ах,
жена!.." А жена вскричала: "Ах, муженек!.. Ведь... этот человек там!"
     "Ну, там! Так что ж из того?"
     "А он, быть может, нас слышал".
     "И пусть".
     "Я не посмею завтра ему показаться".
     "Почему?  Разве ты мне не жена?  Разве я  тебе не муж?  А зачем же жена
мужу, а муж жене, если не для этого?"
     "Ох, ох!"
     "Что еще?"
     "Ухо!"
     "Ну что - ухо?"
     "Свербит, как никогда".
     "Спи, пройдет".
     "Не смогу. Ох, ухо! Ох, ухо!.."
     "Ухо, ухо! Легко сказать - ухо!.."
     Не  стану вам рассказывать о  том,  что произошло между ними;  но жена,
повторив  несколько раз  подряд  тихим  и  торопливым голосом:  "ухо,  ухо",
принялась лепетать отрывочными слогами:  "у...хо...",  и это "у...хо...",  а
также нечто непередаваемое, сопровождавшееся молчанием, убедило меня, что ее
ушная боль утихла от той или иной причины. Это доставило мне удовольствие, а
ей - и говорить нечего.
     Хозяин.  Жак,  положи руку на сердце и поклянись,  что ты влюбился не в
эту женщину.
     Жак. Клянусь.
     Хозяин. Тем хуже для тебя.
     Жак.  Тем хуже или тем лучше.  Вы, по-видимому, полагаете, что женщины,
обладающие таким же ухом, как она, охотно слушаются.
     Хозяин. По моему мнению, это предначертано свыше.
     Жак. А по-моему, там далее начертано, что они недолго слушаются того же
человека и не прочь послушать и другого.
     Хозяин. Возможно.
     И  вот  наши  собеседники затеяли  бесконечный спор  о  женщинах:  один
утверждал,  что они добрые,  другой - что они злые, и оба были правы; один -
что они глупые,  другой -  что они ума палата,  и оба были правы; один - что
они лживы,  другой -  что они искренни,  и  оба были правы;  один -  что они
скупы,  другой -  что они щедры,  и оба были правы;  один - что они красивы,
другой -  что они безобразны,  и  оба были правы;  один -  что они болтливы,
другой -  что они сдержанны на язык; один - что они откровенны, другой - что
скрытны;  один - что они невежественны, другой - что просвещенны; один - что
они благонравны,  другой -  что распутны; один - что они ветреницы, другой -
что рассудительны, один - что они рослые, другой - что маленькие; и оба были
правы.
     В  то  время как они продолжали этот спор,  которого хватило бы  на то,
чтобы обойти вокруг земли,  не прерывая его ни на мгновение и не убедив друг
друга,  грянула  гроза,  заставившая  их  направиться...  -  Куда?  -  Куда?
Читатель,  ваше любопытство меня крайне стесняет.  Что вам за дело до этого?
Какой вам  прок,  если вы  узнаете,  что  направились они  в  Понтуаз или  в
Сен-Жермен{300},    к    богоматери   Лоретской   или   к   святому   Иакову
Компостельскому?  Если вы будете настаивать, то я скажу вам, что направились
они к...  да-с,  почему бы мне вам и  не сказать...  к  огромному замку,  на
фронтоне которого красовалась надпись:  "Я не принадлежу никому и принадлежу
всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете".
- Вошли ли они в замок? - Нет, ибо надпись врала, или они бывали там прежде,
чем вошли.  -  Но они,  во всяком случае,  оттуда вышли?  - Нет, ибо надпись
врала,  или оставались там после того,  как ушли.  - А что они там делали? -
Жак говорил то, что было предначертано свыше, а Хозяин - что ему хотелось; и
оба  были правы.  -  Какую компанию нашли они  там?  -  Пеструю.  -  Что там
говорили?  Немного правды и много лжи.  - А умные люди там были? - Где их не
бывает!  Нашлись также и любопытные,  которых избегали,  как чумы. Жак и его
Хозяин возмущались во время всей прогулки...  - Значит, там прогуливались? -
Там  только  это  и  делали,  когда  не  сидели или  не  лежали...  Особенно
возмущались Жак  и  его  Хозяин  двадцатью  смельчаками,  захватившими самые
роскошные апартаменты,  так  что  нашим  путешественникам почти  всегда было
тесно;  эти  смельчаки,  вопреки общему  праву  и  истинному смыслу надписи,
претендовали на  то,  что замок предоставлен им  в  полную собственность;  с
помощью  известного числа  подкупленных ими  негодяев  они  убедили  в  этом
множество других подкупленных теми негодяев, готовых за мелкую мзду повесить
или убить первого,  кто осмелится им противоречить;  тем не менее во времена
Жака и его Хозяина некоторые иногда на это осмеливались.  -  Безнаказанно? -
Как когда.
     Вы  скажете,  что я  просто развлекаюсь и,  не зная,  куда девать своих
путешественников, прибегаю к аллегориям, обычному прибежищу бесплодных умов.
Жертвую для вас своей аллегорией и  всеми выгодами,  которые я мог бы из нее
извлечь;  готов согласиться с вами в чем угодно, лишь бы вы не приставали ко
мне  относительно последнего пристанища Жака и  его  Хозяина,  независимо от
того, добрались ли они до большого города и ночевали у шлюх, провели ли ночь
у старого друга, чествовавшего их по мере своих возможностей, нашли ли приют
у нищенствующих монахов,  которые предоставили им скверный ночлег и скверную
пищу, да и то нехотя, приняли ли их в палатах вельможи, где среди всяческого
изобилия они нуждались во  всем необходимом,  вышли ли они поутру из большой
харчевни, после того как их заставили заплатить втридорога за скверный ужин,
сервированный на серебряных блюдах, и за постели с штофным пологом и сырыми,
измятыми   простынями,    воспользовались   ли   гостеприимством   сельского
священника,  со скромным доходом,  бросившегося облагать контрибуцией птичьи
дворы  прихожан,  чтоб  раздобыть яичницу и  куриное фрикасе,  или  напились
отличными винами,  предались чревоугодию и  схватили  жестокое  расстройство
желудка в  богатой бернардинской обители.  Хотя вам  все  это представляется
одинаково возможным,  однако Жак  держался иного мнения:  он  считал реально
возможным только то, что было предначертано свыше.
     Но  в  каком бы месте дороги вам ни угодно было их застать,  достоверно
то,  что не сделали они и двадцати шагов, как Хозяин сказал Жаку, взяв перед
тем, по своему обыкновению, понюшку табаку:
     - Ну, Жак, рассказывай свои любовные похождения.
     Вместо ответа Жак воскликнул:
     - К черту любовные похождения! Ведь я, кажется, забыл...
     Хозяин. Что ты забыл?
     Жак  не  ответил,  но  принялся  выворачивать  свои  карманы  и  тщетно
ощупывать себя повсюду.  Его  дорожный кошелек остался под  подушкой,  и  не
успел он сознаться в этом Хозяину, как тот вскричал:
     - К черту твои любовные похождения! Ведь часы-то мои висят над камином!
     Жак не заставил просить себя; он тотчас же поворачивает и не спеша (ибо
он никогда не спешил) возвращается в...  - В огромный замок? - Вовсе нет. Из
всех  возможных обиталищ,  которые я  вам  перед  тем  перечислил,  выберите
наиболее подходящее к данному случаю.
     Тем временем Хозяин продолжал путь,  и  теперь,  когда он  расстался со
своим слугой,  я, право, не знаю, кому из двух мне отдать предпочтение. Если
вы хотите последовать за Жаком, то берегитесь: поиски кошелька и часов могут
так  затянуться  и  усложниться,  что  он  долго  еще  не  нагонит  Хозяина,
единственного своего поверенного, и тогда - прощай любовные похождения Жака.
Если,  предоставив ему  одному  разыскивать кошелек  и  часы,  вы  вздумаете
составить  компанию  Хозяину,  то  это  будет  учтиво,  но  для  вас  крайне
утомительно:  вы  еще не знаете этой породы людей.  В  его голове идей мало;
если же ему случается сказать что-нибудь толковое,  то он обязан этим памяти
или вдохновению. У него такие же глаза, как