Когда  маркиза приняла его,  лицо  ее  выражало сильнейшее негодование.
Речь ее была краткой. Вот она:
     "Маркиз,  -  сказала госпожа де Ла Помере, - узнайте меня поближе. Если
бы  все женщины достаточно уважали себя,  чтоб карать обиду так,  как я,  то
люди,  подобные вам,  были бы редкостью.  Вам досталась честная женщина - я;
она  отомстила,  женив вас на  особе,  которая вполне вас достойна.  Уходите
отсюда  и  наведайтесь на  улицу  Травестьер,  в  гостиницу  "Гамбург",  вам
расскажут там  про  грязное ремесло,  которым ваша жена и  теща занимались в
течение десяти лет под именем д'Энон".
     Трудно передать изумление и смущение бедного маркиза.  Он не знал,  что
подумать;  но  его  сомнения длились не  дольше,  чем ему было нужно,  чтобы
проскакать с  одного конца  города до  другого.  Домой он  в  этот  день  не
возвращался;  он бродил по улицам. Теща и жена возымели некоторые подозрения
относительно того,  что  случилось.  При  первом ударе входного молотка теща
бросилась в  свои покои и заперлась на ключ;  жена стала ждать одна.  Увидев
супруга,  она прочитала на его лице овладевшее им бешенство. Она упала перед
ним на колени и молча прижалась головой к паркету.
     "Уходите, низкая женщина! - произнес он. - Прочь от меня!.."
     Она попыталась подняться,  но упала,  ударившись лбом об пол и протянув
руки к ногам маркиза.
     "Сударь,  -  простонала она,  -  попирайте меня,  топчите меня: я этого
заслуживаю; делайте со мной все, что угодно, но пощадите мою мать..."
     "Уходите, - повторил маркиз, - уходите! Достаточно того позора, которым
вы меня покрыли; избавьте меня от преступления..."
     Несчастная осталась в  том  положении,  в  котором была,  и  ничего  не
ответила.  Маркиз сидел в  кресле,  сжимая голову руками;  тело его  свисало
набок, и он то и дело повторял:
     "Уйдите!"
     Молчание и неподвижность бедняжки поразили его; он повторил еще громче:
     "Уходите! Разве вы меня не слышите?.."
     Затем он нагнулся,  сильно толкнул ее и,  заметив, что она без чувств и
почти без жизни,  схватил ее  за  талию,  положил на  диван и  на  мгновение
остановил на ней взгляд,  в котором поочередно сменялись гнев и жалость.  Он
позвонил; вошли лакеи; позвали служанок, которым маркиз сказал:
     "Унесите вашу госпожу, ей дурно; перенесите ее в комнату и позаботьтесь
о ней..."
     Спустя  несколько минут  он  потихоньку послал  узнать,  как  она  себя
чувствует.  Ему сказали,  что она пришла в себя от первого обморока,  но что
припадки продолжаются,  что они часты и  длительны и  что нельзя ни  за  что
поручиться.  Час  или  два  спустя он  снова послал украдкой проведать о  ее
состоянии.  На  этот раз  ему  сообщили,  что  она  задыхается и  что у  нее
появилась какая-то  очень  громкая икота,  которую слышно на  весь  двор.  В
третий раз -  дело было под утро -  ему доложили, что она долго плакала, что
икота утихла и больная как будто задремала.
     На  следующий день  маркиз  приказал заложить карету  и  исчез  на  две
недели; никто не знал, куда он девался. Однако перед отъездом он позаботился
обо  всем необходимом для  матери и  дочери и  приказал слушаться жены,  как
самого себя.
     В  течение этого времени обе женщины пребывали наедине друг с  другом и
почти не разговаривали; дочь плакала, иногда начинала стонать, рвала на себе
волосы,  а  мать не смела к ней подойти,  чтобы ее утешить.  У одной на лице
отражалось отчаяние,  у  другой -  ожесточение.  Дочь раз  двадцать говорила
матери: "Мама, уйдем отсюда, бежим". И столько же раз мать противилась этому
и возражала:  "Нет,  дочка, надо остаться; посмотрим, что будет. Не убьет же
нас этот человек!.." "О боже,  -  стонала дочь,  - пусть бы уж он нас убил".
Мать отвечала: "Ты бы лучше молчала и не говорила глупостей".
     По  возвращении маркиз заперся в  своем кабинете и  написал два письма:
одно -  жене,  другое -  теще.  Теща уехала в  тот  же  день и  поселилась в
кармелитском монастыре соседнего города,  где умерла недавно. Дочь оделась и
дотащилась до  покоев  мужа,  куда  он,  по-видимому,  приказал ей  явиться.
Переступив порог, она упала на колени.
     "Встаньте", - сказал ей маркиз.
     Но,  вместо того чтоб подняться,  она потащилась к нему ползком,  дрожа
всем телом;  волосы ее разметались, корпус несколько перегнулся вперед, руки
свисали,  голова была откинута назад,  взгляд устремлен в его глаза,  лицо в
слезах.
     "Мне кажется, - сказала она, прерывая каждое слово рыданием, - что ваше
сердце,  справедливо разгневанное, смягчилось и что, быть может, со временем
я заслужу прощение.  Умоляю вас, сударь, не торопитесь меня прощать. Столько
честных девушек стали бесчестными женами;  быть может,  я  явлю собой пример
противного. Я еще недостойна того, чтобы вы со мной сблизились; повремените,
но  оставьте мне надежду на прощение.  Удалите меня от себя;  вы увидите мое
поведение,  вы сможете судить о нем;  я буду счастлива,  безмерно счастлива,
если вы  удостоите изредка звать меня к  себе.  Укажите мне самый отдаленный
уголок  в  вашем  доме,  где  мне  будет  позволено  жить;  я  останусь  там
безропотно.  Ах,  если б  я  могла совлечь с себя имя и титул,  которые меня
заставили украсть,  и  после этого умереть,  -  я  тотчас же сделала бы это,
чтобы угодить вам.  Слабость, соблазн, чужой авторитет, угрозы побудили меня
совершить гнусный поступок;  но не думайте, сударь, что у меня злобный нрав:
нет, это не так, раз я не поколебалась явиться к вам, когда вы меня позвали,
и осмеливаюсь теперь посмотреть вам в глаза и говорить с вами.  Ах,  если бы
вы  могли  читать  в  моем  сердце и  видеть,  как  далеки от  меня  прежние
прегрешения,  как чужды замашки мне подобных!  Разврат коснулся меня,  но не
пристал ко мне.  Я знаю себя и отдаю себе отчет в том,  что по своим вкусам,
чувствам,  характеру я родилась достойной чести вам принадлежать. О, если бы
в ту пору я могла с вами свободно видеться, то стоило бы сказать одно только
слово,  и,  кажется, у меня хватило бы на это мужества. Сударь, располагайте
мной по своему усмотрению: прикажите своим людям войти, пусть отнимут у меня
все,  пусть бросят на улицу -  я на все согласна.  Какую бы судьбу вы мне ни
уготовили,  я подчинюсь:  отдаленное поместье,  мрак монастыря удалят меня с
ваших глаз навсегда;  прикажите,  и  я отправлюсь туда.  Ваше счастье еще не
погублено навеки, и вы можете меня забыть..."
     "Встаньте,  -  мягко сказал маркиз,  -  я  вас простил:  даже в  минуту
нанесенного мне  оскорбления я  уважал в  вас  свою супругу;  с  моих уст не
сорвалось ни одного слова,  которое унизило бы вас,  и,  во всяком случае, я
раскаиваюсь,  если и допустил его, и вам никогда больше не придется услышать
ничего унизительного,  если вы запомните,  что нельзя сделать своего супруга
несчастным,  не  разделив его  участи.  Будьте  честны,  будьте  счастливы и
постарайтесь,  чтоб и мне выпала та же доля.  Встаньте, прошу вас, жена моя,
встаньте и поцелуйте меня;  встаньте,  маркиза,  вам не пристала такая поза;
встаньте, госпожа Дезарси!.."
     Во время этой речи она закрыла лицо руками и  склонила голову на колени
маркиза;  но  при  словах  "жена  моя"  и  "госпожа Дезарси" она  поднялась,
бросилась к  мужу и  обняла его,  почти задыхаясь от  страдания и  восторга;
затем она отпустила его, упала наземь и принялась целовать ему ноги.
     "Ах!  -  воскликнул маркиз.  -  Ведь я сказал вам,  что я простил; но я
вижу, что вы этому не верите".
     "Суждено,  чтобы это произошло так и чтобы я никогда вам не верила",  -
отвечала она.
     Маркиз же добавил:
     "Право,  я  ни в  чем не раскаиваюсь,  и  эта Помере,  вместо того чтоб
отомстить,  оказала мне  великую услугу.  Жена моя,  пойдите оденьтесь;  тем
временем уложат наши чемоданы. Мы отправимся в мое поместье и останемся там,
пока не  сможем показаться здесь без всяких неприятных последствий для вас и
для меня..."
     Они почти три года не были в столице.
     Жак.  Бьюсь об  заклад,  что  эти три года протекли как один день,  что
маркиз  Дезарси  оказался  превосходнейшим  мужем  и   что   ему   досталась
превосходнейшая жена.
     Хозяин. Участвую в половине, хотя, право, не знаю почему, так как я был
далеко не в  восторге от нее во время всех махинаций ее матери и  госпожи де
Ла Помере.  Ни минуты боязни,  никаких колебаний, никаких угрызений совести;
она подчинялась этому бесконечному обману без всякого отвращения.  Все,  что
от  нее  требовали,   она  беспрекословно  исполняла;   она  исповедовалась,
причащалась,  смеялась над религией и ее служителями. Она казалась мне такой
же  лживой,  такой же  презренной,  такой же  злобной,  как и  обе другие...
Хозяюшка,  вы  недурно рассказываете,  но  вы еще не проникли во все глубины
драматического  искусства.   Если  вы  хотите,   чтоб  эта  молодая  девушка
заинтересовывала,  то надо было наделить ее чистосердечием и показать нам ее
в  роли невинной жертвы,  действующей под давлением матери и  госпожи де  Ла
Помере;  надо  было  сделать так,  чтобы  жесточайшее обращение принудило ее
против воли участвовать в ряде непрерывных злодеяний в течение года, и таким
образом подготовить примирение мужа и жены. Когда выводят на сцену персонаж,
то  роль  его  должна быть  цельной;  а  потому,  милая хозяюшка,  разрешите
спросить вас:  неужели девушка, строящая козни вместе с двумя негодяйками, -
это та  самая жена,  которую вы  видели у  ног ее мужа?  Вы погрешили против
правил драматургии:  все это было бы дико и для Аристотеля, и для Горация, и
для Лебоссю{415}, и для Вида.
     Трактирщица.  Я рассказывала не для вида,  а так, как все было на деле,
ничего не  опуская,  ничего не  прибавляя.  Но кто знает,  что происходило в
глубине сердца этой молодой девушки,  и не грызло ли ее тайное отчаяние в те
самые минуты, когда она, казалось, поступала особенно дурно!
     Жак.  На  сей  раз,  хозяйка,  я  согласен с  мнением моего господина и
надеюсь, что он мне простит, так как это редко со мной случается; я согласен
также с его Вида,  которого я не знаю,  и с прочими названными им господами,
тоже мне  неизвестными.  Если бы  мадемуазель Дюкенуа,  бывшая д'Энон,  была
порядочной девушкой, это было бы заметно.
     Трактирщица. Порядочная или непорядочная, а из нее вышла отличная жена,
муж с нею чувствует себя как король и не променяет ее ни на кого.
     Хозяин. Поздравляю его: он более удачлив, чем благоразумен.
     Трактирщица.  Пожелаю вам  доброй ночи.  Уже поздно,  а  мне полагается
ложиться  последней и  вставать первой.  Проклятое ремесло!  Спокойной ночи,
господа,  спокойной ночи!  Я  обещала вам,  не  помню уж  по  какой причине,
историю нелепого брака и,  кажется,  сдержала свое слово.  Господин Жак, вам
нетрудно будет заснуть: у вас глаза уже слипаются. Прощайте, господин Жак.
     Хозяин.   Неужели,   хозяюшка,  никак  нельзя  познакомиться  с  вашими
собственными похождениями?
     Трактирщица. Нет.
     Жак. Вы, видно, страстный любитель рассказов?
     Хозяин.  Это правда;  я  нахожу их поучительными и  забавными.  Хороший
рассказчик - редкое явление.
     Жак.  Вот  почему я  и  не  люблю  рассказов,  разве  только когда  сам
рассказываю.
     Хозяин. Ты предпочитаешь плохо рассказывать, чем молчать?
     Жак. Пожалуй.
     Хозяин.  А я предпочитаю, чтобы плохо рассказывали, чем вовсе ничего не
слушать.
     Жак. Это устраивает нас обоих.


     Не знаю, каковы были мысли трактирщицы, Жака и его Хозяина, если они не
нашли ни одного оправдания для мадемуазель Дюкенуа.  Разве эта девушка могла
оценить коварный замысел госпожи де  Ла  Помере?  Разве она  не  была готова
принять  предложения маркиза и  не  предпочла бы  сделаться его  любовницей,
нежели  женой?   Разве  она   не   находилась  непрестанно  под  угрозами  и
деспотической властью маркизы?  Можно ли осуждать ее за сугубое отвращение к
своему гнусному ремеслу?  А  если проникнуться к  ней за  это уважением,  то
вправе  ли   мы   требовать  от   нее   особенной  деликатности,   особенной
щепетильности в выборе способов, чтобы с ним развязаться?
     Но не полагаете ли вы,  читатель, что более удачную апологию госпоже де
Ла Помере состряпать было бы труднее? Вы, может быть, предпочли бы послушать
по  этому поводу беседу Жака и  его Хозяина?  Но  им предстояло еще обсудить
столько значительно более интересных вещей,  что они,  вероятно, пренебрегли
бы этой темой. Позвольте же мне на минутку заняться ею.
     Вас  охватывает  бешенство  при  имени  госпожи  де  Ла  Помере,  и  вы
восклицаете:  "Вот ужасная женщина! Вот лицемерка! Вот злодейка!.." Оставьте
восклицания,  оставьте возмущение,  оставьте пристрастия;  давайте  обсудим.
Ежедневно  совершаются  еще   более   гнусные  поступки,   но   без   всякой
изобретательности.  Вы  можете ненавидеть госпожу де  Ла  Помере,  можете ее
бояться;  однако презирать ее  вы  не  станете.  Месть  ее  страшна,  но  не
запятнана никакими корыстными мотивами.  Вам  не  сказали,  что  она бросила
маркизу в  лицо прекрасный алмаз,  который он  ей преподнес;  однако она так
именно и поступила: я знаю это из вернейших источников. Она не стремилась ни
увеличить свое состояние, ни приобрести какой-либо почетный титул. Как? Если
б  эта женщина совершила нечто подобное,  чтобы наградить своего мужа за его
заслуги,  если б она отдалась министру или хотя бы правителю канцелярии ради
орденской ленты  или  майорского чина  или  хранителю списка бенефициев ради
доходного аббатства, - это показалось бы вам естественным, и вы сослались бы
на обычай;  а  когда она мстит за вероломство,  вы возмущаетесь,  не отдавая
себе отчета в том, что вы просто не способны почувствовать такое же глубокое
негодование,  как она,  или почти не цените женской добродетели. Подумали ли
вы  о  жертвах,  которые госпожа де  Ла  Помере принесла маркизу?  Не  стану
говорить вам  о  том,  что ее  кошелек был для него всегда открыт и  что она
подчинялась всем его  прихотям и  желаниям,  что она перестроила свою жизнь.
Она  пользовалась в  обществе величайшим уважением благодаря строгости своих
нравов;  а  теперь  она  спустилась до  общего уровня.  Когда  она  уступила
ухаживаниям маркиза,  про нее говорили:  "Наконец-то эта безупречная госпожа
де  Ла  Помере стала такой же,  как мы..."  Она замечала иронические улыбки,
слышала шутки,  нередко краснела от них и опускала взор; она испила всю чашу
горечи,  уготованной женщине, чье безукоризненное поведение являлось упреком
для окружавших ее дурных нравов;  ей пришлось перенести скандальную огласку,
при  помощи  которой  мстят  неосторожным святошам,  притворяющимся честными
женщинами.  Она была гордой и предпочла бы умереть от боли, нежели появиться
в свете осмеянной и заклейменной позором отвергнутой добродетели и брошенной
любовницы.  Такой был у  нее характер,  что это происшествие осуждало ее  на
тоску и уединение.  Мужчины убивают друг друга из-за жеста или из-за намека,
а  порядочной женщине  -  оскорбленной,  обесчещенной,  обманутой  -  нельзя
бросить предателя в объятия куртизанки? Ах, читатель, вы очень легкомысленны
в  своих похвалах и  очень строги в  своих порицаниях!  Но,  может быть,  вы
скажете,  что  упрекаете маркизу не  столько за  самое действие,  сколько за
прием,  что  не  одобряете этой упорной злобы,  всего злого клубка обманов и
лжи,  продолжавшихся чуть ли не целый год.  Ни я,  ни Жак, ни его Хозяин, ни
трактирщица тоже этого не одобряем. Но вы все прощаете первому побуждению, а
я  замечу вам,  что если оно у  одних бывает мимолетным,  то у госпожи де Ла
Помере и женщин с подобным характером оно тянется долго.  Душа их иногда всю
жизнь остается под впечатлением первой минуты обиды;  а  что в  этом дурного
или несправедливого?  Я усматриваю в ее поступке не совсем обычную месть;  я
готов одобрить закон,  который осуждал бы на общение с куртизанками мужчину,
соблазнившего и  бросившего  порядочную женщину:  развратный мужчина  должен
быть достоянием развратных женщин.
     Пока я  рассуждаю,  Хозяин Жака храпит с  таким видом,  словно он  меня
слушает,  а  сам Жак,  которому ножные мускулы отказываются служить,  бродит
босиком и в рубахе по комнате,  опрокидывая все,  что попадается под руку, и
будит своего Хозяина.
     - Жак, ты пьян, - говорит Хозяин из-за полога.
     - Вроде того.
     - В котором часу ты намерен лечь спать?
     - Сейчас, сударь. Дело в том... дело в том...
     - В чем дело?
     - В  бутылке есть еще остатки,  которые могут выдохнуться.  Я  ненавижу
початые бутылки:  они будут мне мерещиться,  как только я  лягу,  и  тогда -
прощай сон.  Честное слово, наша хозяйка - отличная женщина, и ее шампанское
- отличное винцо;  было бы жаль,  если б оно выдохлось...  Вот оно почти все
уже и в безопасности... теперь не выдохнется...
     И,  продолжая болтать,  Жак в рубахе и босиком сделал несколько глотков
без знаков препинания,  как он выражался,  то есть из бутылки в  стакан и из
стакана в  глотку.  Существуют две  версии относительно того,  что случилось
после того, как он потушил свечу. Одни утверждают, будто он стал пробираться
ощупью вдоль стены, не находя своей кровати и приговаривая: "Право слово, ее
нет,  а если и есть,  то свыше предначертано,  что я ее не найду;  в том и в
другом  случае  придется  обойтись  без  нее",   -   после  чего  он   решил
расположиться в двух креслах. По уверениям других, свыше было предначертано,
что  Жак  запутается ногами между кресел,  упадет на  пол и  пролежит там до
утра. Завтра или послезавтра вы трезво обсудите, которая из этих двух версий
вам более по душе.
     Оба  наши  путешественника,  улегшиеся поздно и  несколько одурманенные
вином,  спали долго:  Жак -  на полу или на двух креслах,  в  зависимости от
версии,  которую вы предпочтете,  Хозяин -  с большими удобствами,  на своей
постели.  Трактирщица поднялась к  ним и объявила,  что день не обещает быть
хорошим,  но  что если бы  даже погода позволила им продолжать путь,  то они
рисковали бы жизнью или были бы задержаны разлившимся потоком, через который
им надлежало переправиться.  Несколько всадников, не пожелавших ей поверить,
уже вернулись. Хозяин спросил Жака:
     - Как быть?
     Жак ответил:
     - Сперва позавтракаем с нашей хозяйкой: это нас надоумит.
     Та подтвердила,  что это мудрая мысль.  Подали завтрак.  Трактирщица не
прочь была повеселиться;  Хозяин готов был ее поддержать. Но Жак страдал: он
ел нехотя,  пил мало, молчал. Последний симптом особенно внушал тревогу: это
было последствие плохо проведенной ночи и  скверной постели,  на  которой он
спал.  Он  жаловался на  боль во  всем теле;  его  осипший голос указывал на
простуженное горло.  Хозяин  посоветовал ему  прилечь,  но  он  не  пожелал.
Трактирщица  предложила  ему  луковый  суп.  Он  попросил,  чтобы  протопили
комнату,  так  как  его  знобит,  приготовили ему ячменный отвар и  принесли
бутылку белого  вина,  -  все  это  было  незамедлительно исполнено.  И  вот
трактирщица ушла,  и Жак со своим Хозяином остались наедине. Хозяин подходил
к окну,  говорил: "Чертовская погода!" - смотрел на свои часы (единственные,
которым он доверял),  брал понюшку табаку,  не преминув повторить всякий раз
свое  восклицание:  "Чертовская погода!"  -  обращался к  Жаку  и  добавлял:
"Отличный случай  докончить историю  твоих  любовных приключений!  Но  когда
болен,  плохо рассказываешь о любви и прочих вещах.  Посмотри, проверь себя:
если можешь продолжать,  то  продолжай,  а  если нет,  то выпей свой отвар и
спи".
     Жак полагал,  что молчание ему вредно,  что он животное болтливое и что
важнейшее  преимущество его  службы,  особенно  им  ценимое,  заключалось  в
возможности наверстать те двенадцать лет,  которые он провел с кляпом во рту
у своего дедушки, - да смилуется над ним господь!
     Хозяин.  Так рассказывай же, раз это доставляет удовольствие нам обоим.
Ты остановился на