Жанну, Денизу,
меня  с  моим  больным коленом -  словом,  всех,  кроме  одной расслабленной
привратницы,  которой дали убежище в хибарке, отстоявшей на четверть мили от
замка. Он требовал, чтобы сходили за ней.
     "Да ведь теперь полночь, дитя мое".
     "Я хочу, я хочу".
     "Ты знаешь, что она живет очень далеко".
     "Хочу, хочу".
     "Она стара и не может ходить".
     "Хочу, хочу".
     Пришлось послать  за  несчастной привратницей;  ее  приносят,  так  как
прийти ей было бы не легче,  чем прибежать вприпрыжку.  Когда все собрались,
он хочет,  чтоб его подняли с кровати и одели.  Его поднимают и одевают.  Он
хочет, чтобы мы перешли в парадный салон и чтобы его посадили посредине зала
в  большое отцовское кресло.  Это исполняют.  Он хочет,  чтобы мы взялись за
руки.  Он хочет,  чтобы мы танцевали вокруг него, и мы принимаемся танцевать
вокруг него. Но самое лучшее - это конец...
     Хозяин. Я надеюсь, что ты избавишь меня от конца.
     Жак.  Нет,  нет,  сударь, вы дослушаете до конца... Он думал, что может
безнаказанно рисовать портрет матери размерами в добрые четыре локтя...
     Хозяин. Жак, я тебя избаловал.
     Жак. Тем хуже для вас.
     Хозяин.  Ты не можешь простить мне длинного и  скучного портрета вдовы;
но,  кажется, ты мне с избытком отплатил за эту неприятность своей длинной и
скучной историей о капризах ребенка.
     Жак.  Если вы так думаете, то возвращайтесь к истории отца; но довольно
портретов, сударь; я смертельно ненавижу портреты.
     Хозяин. А почему ты ненавидишь портреты?
     Жак. Они всегда так непохожи, что если случайно встретишь оригинал, его
никак не узнаешь.  Расскажите мне факты,  передайте дословно речи, и я сразу
увижу,  с каким человеком имею дело. Одно слово, один жест иной раз сообщали
мне больше, чем болтовня целого города.
     Хозяин. Однажды Деглан...
     Жак.  Когда вы не бываете дома, я иногда захожу в вашу библиотеку, беру
книгу, и обычно это - историческое сочинение.
     Хозяин. Однажды Деглан...
     Жак. Проглядываю описание портретов.
     Хозяин. Однажды Деглан...
     Жак.  Простите,  сударь, машина была заведена и должна была довертеться
до конца.
     Хозяин. Довертелась?
     Жак. Довертелась.
     Хозяин.  Однажды Деглан пригласил к обеду прекрасную вдову и нескольких
соседей-дворян.  Царство Деглана приходило к концу, а среди приглашенных был
человек,  к которому уже влекло эту непостоянную особу. Сели за стол; Деглан
и  его соперник разместились рядом с прекрасной вдовой.  Деглан изощрял свой
ум,  чтобы оживить разговор; он обращался к вдове с галантнейшими речами; но
она была рассеянна,  вовсе его не  слушала и  не отрывала глаз от соперника.
Деглан держал в руках сырое яйцо;  конвульсивно,  в порыве ревности, он сжал
кулак,  и  яйцо,  выдавленное из  скорлупы,  растеклось по лицу соседа.  Тот
взмахнул рукой.  Деглан схватил его за руку и шепнул на ухо: "Будем считать,
сударь,  что я получил ее..." Воцарилось глубокое молчание; прекрасной вдове
сделалось дурно.  Обед был невеселый и быстро окончился. Выходя из-за стола,
вдова попросила Деглана и  его  соперника зайти к  ней;  все,  что  женщина,
соблюдая скромность,  могла сделать,  чтобы их  помирить,  она сделала;  она
молила,  плакала,  падала в обморок,  сжимала руки Деглану,  обращала взоры,
увлажненные слезами,  на его соперника. Одному она говорила: "И вы говорите,
что любите меня...",  другому: "И вы уверяете, что меня любили...", а обоим:
"Но  вы  хотите  меня  погубить,  хотите  сделать  меня  притчей во  языцех,
предметом ненависти и  презрения всей округи.  Кто бы  из вас двоих ни отнял
жизнь у другого, я отказываюсь впредь встречаться с ним; он не может быть ни
моим  другом,  ни  любовником;  я  проникнусь  к  нему  ненавистью,  которая
прекратится только  с  моею  жизнью..."  Затем,  теряя  силы,  она  сказала:
"Бессердечные люди,  обнажите шпаги и проткните мне грудь;  если,  умирая, я
увижу вас  обнимающимися,  я  умру без сожаления!.."  Деглан и  его соперник
стояли  неподвижно  или  пытались  оказать  ей   помощь;   иногда  глаза  их
наполнялись слезами.  Наконец пришло  время  расставаться.  Прекрасную вдову
доставили домой ни живой ни мертвой.
     Жак.  Ну и что же?  К чему было рисовать портрет этой женщины?  Разве я
теперь не знал бы всего того, что вы о ней сказали?
     Хозяин.  На  другой день Деглан навестил свою очаровательную изменницу;
он застал у  нее своего соперника.  Но каково было удивление его соперника и
красавицы, когда они заметили на правой щеке Деглана черный пластырь.
     "Что это такое?" - спросила вдова.
     Деглан: "Ничего".
     Соперник: "Небольшой флюс?"
     Деглан: "Это пройдет".
     Побеседовав несколько минут,  Деглан ушел и,  выходя,  сделал сопернику
знак,  который был отлично им понят.  Соперник спустился следом за ним вниз;
они пошли по  разным сторонам улицы,  встретились за садом прекрасной вдовы,
скрестили шпаги,  и соперник Деглана упал на землю,  раненный хоть и тяжело,
но не смертельно.  Пока его уносили домой,  Деглан возвратился к вдове,  сел
возле нее,  и  они  беседовали еще  некоторое время о  случившемся накануне.
Вдова спросила,  что  означает эта  огромная нелепая мушка на  его щеке.  Он
встал и взглянул на себя в зеркало.
     "Действительно, - сказал он, - она слишком велика..."
     Он взял у  вдовы ножницы,  снял пластырь,  урезал его на самую малость,
затем приклеил к прежнему месту и спросил:
     "Как вы теперь меня находите?"
     "Чуточку менее смешным, чем раньше".
     "Это уже кое-что значит".
     Соперник Деглана выздоровел.  Новая дуэль, в которой победа осталась за
Дегланом;  и так пять или шесть раз подряд:  и после каждого поединка Деглан
уменьшал свой пластырь на полоску и снова приклеивал его к щеке.
     Жак.  Чем  же  кончилась эта  история?  Мне  кажется,  что,  когда меня
принесли в замок, он не носил своего черного кружка.
     Хозяин.  Нет,  не  носил.  Все  закончилось с  жизнью прекрасной вдовы.
Глубокое огорчение,  которое она испытала,  окончательно расстроило ее и без
того слабое здоровье.
     Жак. А Деглан?
     Хозяин.  Однажды, когда мы прогуливались вместе, ему подали записку; он
прочел ее и сказал:
     "Да, это был славный человек, но смерть его меня не печалит..."
     Тотчас  же   он   сорвал  со   щеки   остаток  своего  черного  кружка,
превратившегося благодаря  частому  подрезыванию в  обыкновенную мушку.  Вот
история Деглана.  Ну как? Жак удовлетворен, и я могу рассчитывать на то, что
он выслушает историю моих любовных похождений или вернется к своей?
     Жак. Ни на то, ни на другое.
     Хозяин. Почему?
     Жак.   Потому  что  жарко,  потому  что  я  устал,  потому  что  это  -
очаровательное место,  потому что  нам  будет  приятно под  тенью деревьев и
потому что, наслаждаясь прохладой на берегу ручья, мы сможем отдохнуть.
     Хозяин. Согласен; но твоя простуда?
     Жак.  Она произошла от жары,  а  врачи говорят,  что против всякого яда
есть противоядие.
     Хозяин. Это верно как в моральном смысле, так и в физическом. Я заметил
одно странное явление:  нет такого правила морали, из которого не сделали бы
медицинского  афоризма,  и  наоборот:  редко  попадается  такой  медицинский
афоризм, из которого не сделали бы правила морали.
     Жак. Так и должно быть.
     Они спешились и растянулись на траве. Жак спросил своего Хозяина:
     - Вы спите или бодрствуете?  Если бодрствуете,  я сплю;  если спите,  я
бодрствую.
     Хозяин ответил:
     - Спи, спи!
     - Значит, я могу рассчитывать на то, что вы бодрствуете? Ибо на сей раз
мы рискуем лишиться обеих лошадей.
     Хозяин вынул часы и табакерку;  Жак задремал,  но поминутно вскакивал и
спросонья размахивал руками. Хозяин спросил:
     - Какой дьявол вселился в тебя?
     Жак.  Меня донимают мухи и комары. Хотел бы я узнать от кого-нибудь, на
что нужны эти бесполезные твари?
     Хозяин.  А  если ты  этого не  знаешь,  то  неужели они ни на что уж не
нужны? Природа не создает ничего бесполезного и лишнего.
     Жак.  Конечно;  раз  какой-нибудь  предмет  существует,  то  он  должен
существовать.
     Хозяин.  Когда у  тебя  избыток крови,  особенно дурной крови,  как  ты
поступаешь?  Зовешь лекаря,  и  он  выпускает тебе два-три  тазика.  Так вот
комары,  на  которых ты  жалуешься,  -  это туча маленьких крылатых лекарей,
прилетающих, чтоб колоть тебя своими маленькими ланцетами и вытягивать кровь
каплю за каплей.
     Жак.  Да,  но без разбора,  не справляясь с тем,  слишком ли много ее у
меня  или  слишком мало.  Приведите сюда  чахоточного и  увидите,  что  ваши
маленькие крылатые лекари будут жалить и его. Они думают о себе, и все живое
думает о себе, и только о себе. Если это вредит другому - наплевать, лишь бы
себе не в обиду...
     Затем он похлопал руками в воздухе, приговаривая:
     - К черту маленьких крылатых лекарей!
     Хозяин. Жак, знаешь ли ты басню о Гаро{504}?
     Жак. Знаю.
     Хозяин. Что ты о ней думаешь?
     Жак. Дрянная басня.
     Хозяин. Легко сказать!
     Жак.  И доказать нетрудно.  Если бы вместо желудей на дубе росли тыквы,
разве этот дурак Гаро заснул бы под дубом?  А если б он не заснул под дубом,
то  не  все ли  равно было бы  его носу,  падают ли оттуда тыквы или желуди?
Читайте эту басню своим детям.
     Хозяин. Один философ, твой тезка{504}, запрещает читать ее.
     Жак. У всякого свои взгляды, и Жан-Жак не Жак.
     Хозяин. Тем хуже для Жака.
     Жак.  Кто может быть в этом уверен,  пока мы еще не дошли до последнего
слова последней строки той страницы, которую мы заполняем в великом свитке!
     Хозяин. О чем ты думаешь?
     Жак.  Я думаю о том,  что,  пока вы говорили,  а я отвечал, вы говорили
независимо от своей воли, а я отвечал независимо от своей.
     Хозяин. А еще о чем?
     Жак. Еще? Что мы с вами две живые и мыслящие машины.
     Хозяин. А на что же теперь направлена твоя воля?
     Жак.  Да все осталось по-прежнему. Только в обеих машинах действует еще
одна пружина.
     Хозяин. И эта пружина...
     Жак.  Черт меня побери,  если я  думаю,  что  она может действовать без
причины.  Мой капитан говорил: "Дайте причину, и от нее произойдет действие:
от  слабой причины -  слабое действие;  от  мгновенной причины -  мгновенное
действие;  от перемежающейся причины - перемежающееся действие; от временной
причины - временное действие; от прекращенной причины - никакого действия".
     Хозяин.  Но я  чувствую,  -  по крайней мере мне так кажется,  -  будто
внутри себя я свободен, точно так же, как я чувствую, что думаю.
     Жак.  Мой капитан говорил:  "Да, вы чувствуете это теперь, когда ничего
не хотите; но захотите ли вы свалиться с лошади?"
     Хозяин. Так что же, и свалюсь!
     Жак.  Радостно,  без  отвращения,  без  усилия,  как  тогда,  когда вам
заблагорассудится слезть у ворот постоялого двора?
     Хозяин. Не совсем; но не все ли мне равно, лишь бы я свалился и доказал
себе, что я свободен.
     Жак.  Мой капитан говорил:  "Как!  Неужели вы не видите,  что без моего
возражения вам  никогда не  пришла бы  в  голову фантазия сломать себе  шею?
Выходит,  что я  беру вас за ногу и  выбрасываю из седла.  Если ваше падение
что-либо доказывает,  то не то, что вы свободны, а лишь то, что вы спятили".
Мой  капитан  говорил  еще,  что  пользование  свободой,  осуществляемое без
основания, является типичным свойством маньяка.
     Хозяин.  Это для меня слишком мудрено;  но,  в отличие от тебя и твоего
капитана, я верю, что хочу, когда хочу.
     Жак.  Но если вы и сейчас и всегда были хозяином своей воли,  то почему
бы вам не захотеть и не влюбиться в мартышку?  Почему не перестали вы любить
Агату,  когда  вам  этого хотелось?  Три  четверти нашей жизни,  сударь,  мы
проводим в том, что хотим чего-либо и не делаем этого.
     Хозяин. Да, это так.
     Жак. И делаем, когда не хотим.
     Хозяин. Докажи-ка это.
     Жак. Если вам угодно.
     Хозяин. Угодно.
     Жак. Будет сделано, а теперь поговорим о другом...


     После этих шуток и  нескольких других речей в  том же  духе собеседники
умолкли. Жак приподнял поля своей огромной шляпы: она же - дождевой зонтик в
дурную погоду,  солнечный зонтик в хорошую,  головной убор во всякую погоду,
темный склеп,  в  котором один  из  лучших умов,  когда-либо существовавших,
вопрошал судьбу в  важных случаях.  Когда  поля  шляпы  были  подняты,  лицо
находилось приблизительно в  середине всей фигуры;  когда они  были спущены,
Жак  не  видел  перед  собой и  на  расстоянии десяти шагов,  отчего у  него
создалась привычка держать нос по ветру,  так что о  его шляпе можно было по
справедливости сказать:

                Os illi sublime dedit, coelumque tueri
                Jussit, et erectos ad sidera tollere vultus*.{506}
     ______________
     * Высокое дал он лицо человеку и в небо прямо глядеть повелел,  подымая
к созвездиям очи (лат.).

     Итак,  Жак,  приподняв свою огромную шляпу и  блуждая взором по  полям,
заметил землепашца,  который тщетно колотил одну из двух лошадей, впряженных
в плуг. Лошадь эта, молодая и сильная, легла в борозду, и сколько землепашец
ни дергал ее за повод, сколько ни просил, ни ласкал, ни угрожал, ни ругался,
ни бил, - животное лежало неподвижно и упорно отказывалось подняться.
     Жак,  поразмыслив  некоторое  время  над  этой  сценой,  сказал  своему
Хозяину, который также обратил на нее внимание:
     - Знаете ли, сударь, что там происходит?
     Хозяин. А что же, по-твоему, там происходит, кроме того, что я вижу?
     Жак. Не угадываете?
     Хозяин. Нет. А ты угадал?
     Жак.  Угадал,  что это глупое, заносчивое, ленивое животное - городской
житель,  который,  гордясь прежним своим званием верховой лошади,  презирает
плуг;  словом, эта лошадь олицетворяет Жака, которого вы видите перед собой,
и других таких же подлых негодяев,  бросивших деревню,  чтоб носить ливрею в
городе,  и  предпочитающих выпрашивать кусок хлеба на  улицах или  умирать с
голоду,  вместо  того  чтобы  вернуться к  земледелию -  самому  полезному и
почетному из ремесел.
     Хозяин расхохотался,  а  Жак,  обращаясь к  землепашцу,  до которого не
долетали его слова, сказал:
     - Бедный  малый,  бей,  бей,  сколько влезет:  у  нее  уже  выработался
характер,  и  ты  оборвешь еще не  один ремешок у  своего кнута,  прежде чем
внушишь  этой  гнусной твари  хоть  сколько-нибудь  подлинного достоинства и
малейшую охоту к труду...
     Хозяин продолжал смеяться. Жак, наполовину от нетерпения, наполовину из
жалости,  встал,  направился к  землепашцу и,  не  пройдя  и  двухсот шагов,
повернулся к своему Хозяину и закричал:
     - Сударь, сюда, сюда! Это ваша лошадь, ваша лошадь!
     Действительно,  это  была  она.  Не  успело животное узнать Жака и  его
Хозяина,  как  оно поднялось по  своей воле,  встряхнуло гривой,  задрожало,
встало на дыбы и с нежностью приблизило морду к морде своего сотоварища. Тем
временем Жак с возмущением цедил сквозь зубы:
     - Мерзавка, гадина, лентяйка! Закатить бы тебе двадцать пинков!..
     Хозяин,  напротив,  целовал лошадь,  одной рукой гладил ей бок,  другой
похлопывал по спине и, чуть не плача от радости, восклицал:
     - Моя лошадь! Моя бедная лошадь! Наконец-то я тебя нашел!
     Землепашец недоумевал.
     - Я вижу,  господа, - сказал он, - что эта лошадь принадлежала вам; тем
не менее я владею ею вполне законно:  я купил ее на последней ярмарке.  Если
бы  вы,  однако,  пожелали взять ее  назад за две трети той цены,  которую я
уплатил за нее,  то вы оказали бы мне большую услугу,  ибо я не знаю,  что с
ней  делать.  Когда выводишь ее  из  конюшни,  она сам дьявол;  когда хочешь
запрячь -  еще того хуже;  когда она попадает на поле,  она ложится и скорее
позволит себя  убить,  нежели  потерпит,  чтобы  на  нее  надели  хомут  или
навьючили на  спину мешок.  Не  смилуетесь ли вы,  господа,  надо мной и  не
избавите ли  меня от этого проклятого животного?  Красавец конь,  но годится
только, чтоб приплясывать под всадником; а мне это ни к чему...
     Ему  предложили в  обмен  любую из  двух  других лошадей на  выбор;  он
согласился,  и оба наши путешественника не спеша вернулись к тому месту, где
отдыхали,   и  оттуда,   к  своему  удовлетворению,   увидели,  что  лошадь,
уступленная  ими   землепашцу,   безропотно  примирилась  со   своим   новым
положением.
     Жак. Что скажете, сударь?
     Хозяин.  Что скажу?  Скажу, что тебя вдохновляет либо бог, либо дьявол,
хоть и  не знаю,  кто именно.  Жак,  друг мой,  боюсь,  что в  тебя вселился
дьявол.
     Жак. Почему дьявол?
     Хозяин.   Потому,  что  ты  творишь  чудеса,  и  твои  поучения  крайне
подозрительны.
     Жак.  А  что  общего между  поучениями,  которые читаешь,  и  чудесами,
которые творишь?
     Хозяин. Вижу, что ты не знаком с доном Ла Тастом.{508}
     Жак. А что говорит этот дон Ла Таст, с которым я не знаком?
     Хозяин. Он говорит, что и бог и дьявол одинаково творят чудеса.
     Жак. А как же он отличает божьи чудеса от дьявольских?
     Хозяин.  На основании поучений.  Если поучения хороши,  то чудеса -  от
бога, а если плохи, то - от дьявола.
     Здесь Жак засвистал, а затем добавил:
     - А кто скажет мне,  темному невежде,  относительно того, хороши ли или
плохи поучения творящего чудеса?  Эх, сударь, сядем на наших кляч! Какое нам
дело, с помощью бога или Вельзевула нашлась ваша лошадь? Разве поступь у нее
станет хуже от этого?
     Хозяин. Нет. Однако, Жак, если ты одержим...
     Жак. А есть какое-нибудь средство от этого?
     Хозяин.  Средство? Только одно - заклинание бесов, а до тех пор... пить
одну только освященную воду.
     Жак.  Мне,  сударь,  пить воду! Чтобы Жак пил освященную воду! Да лучше
пусть тысяча чертей вселится в  меня,  чем я выпью хоть каплю освященной или
неосвященной воды. Разве вы не заметили, что я гидрофоб?..
     Ах, гидрофоб! Жак сказал: "гидрофоб"?.. - Нет, нет, читатель; сознаюсь,
что это слово исходит не от него. Но при такой строгой критике ты не сможешь
прочесть ни  одной сцены из  любой комедии или трагедии,  ни одного диалога,
чтобы не  обнаружить авторского слова в  устах его  персонажей.  Жак сказал:
"Сударь,   разве  вы  еще  не  заметили,  что  при  виде  воды  я  впадаю  в
бешенство?.."
     Ну-с, перефразировав его слова, я был менее правдив, но более краток.
     Они снова сели на лошадей, и Жак сказал Хозяину:
     - В  своих любовных похождениях вы дошли до того места,  когда,  дважды
изведав счастье, собирались испытать его в третий раз.
     Хозяин.  Как вдруг дверь,  ведшая в коридор,  отворилась. И вот комната
полна народу,  который толчется и галдит; я вижу свет, слышу голоса мужчин и
женщин,  говорящих одновременно.  Кто-то резко отдергивает полог,  и  передо
мной отец,  мать,  тетки,  кузены,  кузины и  полицейский комиссар,  который
говорит внушительным тоном:
     "Господа, пожалуйста, без шума: преступление налицо; но мы имеем дело с
галантным человеком; есть только одно средство исправить зло; он не преминет
им воспользоваться и  не допустит,  чтоб его принудили к  этому на основании
закона..."
     При каждом слове отец и  мать осыпали меня упреками;  тетки и кузины не
скупились на самые отборные эпитеты по адресу Агаты, которая спрятала голову
под одеялами. Я находился в оцепенении и не знал, что отвечать. Обращаясь ко
мне, комиссар сказал насмешливо:
     "Сударь,  хоть вам здесь и очень удобно,  все же соблаговолите встать и
одеться..."
     Я  повиновался и  облачился  в  свое  платье,  которым  заменил  платье
шевалье.  Пододвинули стол;  комиссар  принялся  составлять акт.  Между  тем
другие  всеми  силами удерживали мать,  чтоб  она  не  убила  дочь,  а  отец
успокаивал ее:
     "Не волнуйся,  жена,  не волнуйся; если ты убьешь дочь, то дела этим не
поправишь. Все обойдется благополучно..."
     Присутствующие сели  н