,  восседая на лошади,  запрокинув голову к небу, откупорив
кубышку и наклонив ее горлышко ко рту, получал свое вдохновение сверху вниз.
Когда Пифия и  Жак  изрекали свои  предсказания,  они  оба  были пьяны.  Жак
говорил,   что  святой  дух  спустился  к  апостолам  в  кубышке,  и  назвал
пятидесятницу праздником кубышки.  Он оставил небольшое сочинение о  всякого
рода  предсказаниях,  сочинение  глубокое,  в  котором  отдает  предпочтение
прорицаниям Бакбюк{470},  или при посредстве кубышки.  Несмотря на  все свое
уважение к медонскому кюре{470}, он не соглашался с ним, когда тот, вопрошая
божественную Бакбюк,  прислушивался к  бульканью в  брюшке  бутылки.  "Люблю
Рабле,  -  говорит он,  -  но  правду люблю  еще  больше".  Он  называет его
еретическим энгастримитом{470} и приводит сотни доводов, один лучше другого,
в  пользу того,  что подлинные прорицания Бакбюк,  или бутылки,  раздавались
исключительно  из  горлышка.   В  числе  выдающихся  последователей  Бакбюк,
истинных приверженцев кубышки в течение последних веков,  он называет Рабле,
Лафара, Шапеля, Шолье, Лафонтена, Мольера, Панара, Гале, Ваде{471}. Платон и
Жан-Жак Руссо, превозносившие доброе вино, не прикладываясь к нему, были, по
его  мнению,  ложными  друзьями  кубышки.  Кубышке  некогда  было  посвящено
несколько знаменитых святилищ:  "Еловая шишка"{471},  "Тампль" и "Загородный
кабачок",  историю  которых  он  написал  отдельно.  Он  блестяще живописует
энтузиазм,  горячность,  огонь,  охвативший,  да и  в наши дни охватывающий,
бакбюковцев или  перигорцев,  когда к  концу трапезы они опираются локтями о
стол  и  им  грезится  божественная Бакбюк,  или  священная бутыль,  которая
появляется среди них,  шипит,  вышвыривает свой  головной убор  и  покрывает
своих  поклонников пророческой пеной.  Книга его  украшена двумя портретами,
под которыми подписано:  "Анакреонт и Рабле, первосвященники бутылки, один у
древних, другой у современных народов".
     Неужели Жак  пользовался термином "энгастримит"?..  -  Почему  бы  нет,
читатель?  Капитан Жак  был бакбюковцем и  мог знать это выражение,  а  Жак,
подхватывавший все  слова  капитана,  -  его  запомнить;  но  на  самом деле
"энгастримит"  принадлежит   мне,   а   в   основном   тексте   мы   читаем:
"чревовещатель".
     Все это прекрасно,  скажете вы, но где же любовные похождения Жака? - О
любовных похождениях Жака знает один только Жак,  а  его мучит боль в горле,
заставляющая его Хозяина хвататься за часы и  за табакерку и  огорчающая его
не меньше вас. - Что будет с нами? - Право, не знаю. В этом случае следовало
бы запросить Бакбюк, или священную бутыль; но культ ее упал, храмы опустели.
Как  при  рождении нашего божественного спасителя исчезли оракулы язычества,
так  после смерти Гале  умолкли оракулы Бакбюк:  не  стало великих поэм,  не
стало образцов неподражаемого красноречия, не стало произведений, отмеченных
печатью опьянения и гения;  все теперь рассудочно,  размеренно, академично и
плоско.  О божественная Бакбюк! О священная бутыль! О божество Жака! Вернись
к нам!.. У меня является желание, читатель, занять тебя рассказом о рождении
божественной Бакбюк, о чудесах, его сопровождавших и за ним последовавших, о
дивном ее  царствовании и  бедствиях,  сопряженных с  ее удалением;  и  если
болезнь горла нашего друга Жака затянется, а его Хозяин будет упорствовать в
своем  молчании,  вам  придется удовольствоваться этим  эпизодом,  который я
постараюсь растянуть, пока Жак не выздоровеет и не вернется к своим любовным
похождениям...


     Здесь в  беседе Жака с  его  Хозяином имеется поистине досадный пробел.
Какой-нибудь   потомок   Нодо{472},   председателя   суда   де   Броса{472},
Фрейнсгемия{472} или отца Бротье{472} заполнит его когда-нибудь,  а  потомки
Жака и  его  хозяина,  владельцы этой рукописи,  будут хохотать над  ним  до
упаду.
     Надо думать,  что Жак,  которого воспаление горла принудило к молчанию,
прекратил  рассказывать  свои  любовные  похождения  и  Хозяин  приступил  к
рассказу о  своих.  Это  только предположение,  которое я  привожу здесь без
всякой ответственности.  После  нескольких строк  пунктиром,  указывающих на
пропуск,  говорится:  "Ничего нет грустнее в этом мире, как быть дураком..."
Жак ли произносит эти слова или его Хозяин? Это могло бы послужить темой для
длинного и тонкого рассуждения.  Если Жак достаточно нагл, чтоб обратиться с
подобными словами к своему Хозяину,  так тот,  со своей стороны,  достаточно
откровенен,  чтоб обратиться с  ними к  самому себе.  Но  как бы то ни было,
очевидно, совершенно очевидно, что дальше говорит уже Хозяин.
     Хозяин.  Это происходило накануне ее именин,  а  денег у  меня не было.
Моего закадычного друга, шевалье де Сент-Уэна, ничто не могло смутить.
     "У тебя нет денег?" - сказал он.
     "Нет".
     "Ну что ж: так надо их сделать".
     "А ты знаешь, как их делают?"
     "Без сомнения".
     Сент-Уэн одевается,  мы  выходим,  и  он ведет меня окольными улицами в
небольшой темный  дом,  где  мы  подымаемся по  узкой  грязной  лестничке на
четвертый этаж и  входим в  довольно просторное помещение с  весьма странной
меблировкой.  Среди прочих вещей стояли рядышком три  комода,  все различной
формы;  над  средним  помещалось зеркало  с  карнизом,  слишком  высоким для
потолка,  так что оно на  добрые полфута заходило за комод;  на этих комодах
лежали всевозможные товары,  в  том  числе два  триктрака:  вдоль стен  были
расставлены стулья,  причем не  было  двух  одинаковых;  в  ногах  кровати -
роскошная кушетка; перед одним из окон - вольера без птицы, но совсем новая,
перед другим -  люстра,  подвешенная на  палке от  метлы,  оба конца которой
покоились на спинках двух дрянных соломенных кресел; дальше направо и налево
картины - одни на стенах, другие сваленные в кучу.
     Жак. Это попахивает делягой за целое лье.
     Хозяин.  Ты  угадал.  И  вот  мой шевалье и  господин Лебрен (так звали
нашего торговца и посредника по ростовщическим делам) бросаются друг другу в
объятия.
     "Ах, это вы, господин шевалье!"
     "Да, я, дорогой Лебрен".
     "Куда вы пропали? Целая вечность, как я вас не видел. Грустные времена,
не правда ли?"
     "Очень грустные, дорогой Лебрен. Но дело не в том; выслушайте меня, мне
надо сказать вам два слова..."
     Я  присаживаюсь.  Шевалье и  Лебрен  уходят в  уголок и  беседуют между
собой.   Могу  передать  тебе  из   их   разговора  только  несколько  слов,
подхваченных мною на лету:
     "Кредитоспособен?"
     "Безусловно".
     "Совершеннолетний?"
     "Более нем совершеннолетний".
     "Это сын того?"
     "Да, сын".
     "Знаете ли вы, что два наших последних дела..."
     "Говорите тише".
     "Отец?"
     "Богат".
     "Стар?"
     "И дряхл".
     Лебрен громко:
     "Нет,  господин кавалер,  я не желаю больше ни во что вмешиваться:  это
всегда плохо кончается.  Вы  говорите,  это ваш друг?  Отлично!  У  него вид
честного человека, но..."
     "Дорогой Лебрен!"
     "У меня нет денег".
     "Но у вас есть знакомства".
     "Все это негодяи,  прожженные жулики.  Господин шевалье, неужели вам не
надоело проходить через их руки?"
     "Нужда не знает закона".
     "Нужда, которая вас донимает, пустячная нужда: это буйотка{474}, партия
в лото, какая-нибудь девчонка".
     "Любезный друг..."
     "Ну,  хорошо,  хорошо:  я  бессилен,  как ребенок;  а кроме того,  вы в
состоянии заставить любого  человека нарушить клятву.  Позвоните!  Я  узнаю,
дома ли Фуржо... Нет, не звоните, Фуржо отведет вас к Мервалю".
     "А почему не вы?"
     "Я?  Нет!  Я  поклялся,  что  этот  ужасный  Мерваль  никогда не  будет
обслуживать ни  меня,  ни  моих друзей.  Вам  придется поручиться за  вашего
приятеля,  который, быть может... который, без сомнения, порядочный человек:
мне  придется поручиться за  вас  перед  Фуржо,  а  Фуржо -  за  меня  перед
Мервалем".
     Тем временем вошла служанка и спросила:
     "Сходить к господину Фуржо?"
     Лебрен служанке:
     "Нет, ни к кому... Господин кавалер, я не могу, я, право, не могу".
     Шевалье обнимает, увещает его:
     "Дорогой Лебрен! Дорогой друг!.."
     Я подхожу, присоединяю свои просьбы к просьбам кавалера:
     "Господин Лебрен! Дорогой господин Лебрен!.."
     Лебрен уступает.
     Служанка,  улыбавшаяся при виде этой комедии,  ушла и  во мгновение ока
вернулась с хроменьким человечком в черной одежде и с палкой в руке:  заика,
лицо сухое и морщинистое, взгляд живой. Шевалье повернулся к нему и сказал:
     "Ну-с,  господин Матье де Фуржо,  мы не можем терять ни минуты,  ведите
нас поскорее..."
     Фуржо,  не  обращая  на  него  внимания,  развязал  маленький  замшевый
кошелек.
     Шевалье сказал Фуржо:
     "Смеетесь вы, что ли? Дело касается нас..."
     Я подошел,  вынул экю, сунул его шевалье, который передал его служанке,
взяв ее за подбородок. Между тем Лебрен говорил Фуржо:
     "Я вам запрещаю; не водите к нему этих господ!"
     Фуржо: "Почему, господин Лебрен?"
     Лебрен: "Потому что он жулик и плут".
     Фуржо:  "Мне  известно,  что  господин де  Мерваль...  но  всякий  грех
прощается,  а кроме того,  я не знаю никого,  кто в данную минуту был бы при
деньгах..."
     Лебрен: "Поступайте как хотите, Фуржо. Господа, я умываю руки".
     Фуржо (Лебрену): "Господин Лебрен, разве вы не пойдете с нами?"
     Лебрен:  "Я?  Упаси меня боже! Это мерзавец, которого я не желаю больше
видеть во всю мою жизнь".
     Фуржо: "Но без вас мы не уладим этого дела".
     Шевалье:  "Конечно. Пойдемте, дорогой Лебрен, вы окажете мне услугу, вы
обяжете приличного человека, попавшего в тиски; не отказывайте мне, идемте!"
     Лебрен: "Чтобы я пошел к Мервалю! Я! Я!.."
     Шевалье: "Да, вы; вы пойдете со мной..."
     Поддавшись на уговоры,  Лебрен позволил себя увести, и вот мы - Лебрен,
шевалье, Матье де Фуржо и я - направляемся к своей цели, а шевалье, дружески
похлопывая Лебрена по ладони, говорит мне:
     "Лучший человек в мире, обязательнейший человек, верный друг..."
     Лебрен:  "Мне кажется,  господин шевалье,  что вы можете заставить меня
даже подделать деньги".
     Жак. Матье де Фуржо...
     Хозяин. Что ты хочешь сказать?
     Жак.  Матье де Фуржо...  Я хочу сказать,  что шевалье де Сент-Уэн знает
этих людей вдоль и поперек; это плут, спевшийся с канальями.
     Хозяин.  Вероятно,  ты  прав...  Трудно себе представить человека более
мягкого,  более  обходительного,  более достойного,  более вежливого,  более
доброго,  более  сострадательного,  более  бескорыстного,  чем  господин  де
Мерваль.   Когда   мое   совершеннолетие  и   моя   платежеспособность  были
установлены, господин де Мерваль принял особенно задушевный и грустный вид и
сказал нам с душевным,  искренним сочувствием,  что он в отчаянии, что в это
самое утро он был вынужден выручить друга,  находившегося в самых стесненных
обстоятельствах,  и  что у него нет ни гроша.  Затем,  обращаясь ко мне,  он
добавил:
     "Государь мой,  не жалейте о том,  что вы не пришли раньше; мне было бы
неприятно вам отказать, но я бы это сделал: долг дружбы прежде всего..."
     И вот мы все в величайшем удивлении;  Шевалье,  даже Лебрен и Фуржо - у
ног Мерваля, и Мерваль говорит им:
     "Господа,  вы меня знаете: я люблю давать в долг ближнему и стараюсь не
испортить  услуги,  заставляя  себя  просить;  но,  даю  слово  благородного
человека, в доме не найдется и четырех луидоров..."
     Я  был  похож  среди  этих  людей  на  осужденного,  выслушавшего  свой
приговор.
     "Шевалье,  -  сказал я,  -  пойдемте,  раз эти господа не  могут ничего
сделать..."
     Но шевалье отвел меня в сторону и сказал:
     "Забыл ты,  что ли?  Ведь сегодня канун ее именин. Помни: я предупредил
ее, и она ожидает от тебя какого-нибудь знака внимания. Ты ее знаешь: это не
потому, что она корыстна, но, как все женщины, она не любит быть обманутой в
своих ожиданиях.  Возможно,  что она уже похвасталась перед отцом,  матерью,
тетками, подругами; и после этого ей будет обидно, если она не сможет ничего
им показать..."
     И   вот  он  снова  возвращается  к  Мервалю  и  пристает  к  нему  еще
настойчивее. Тот заставляет долго тормошить себя и наконец говорит:
     "У меня глупейшая натура: не могу видеть ближнего в нужде. Я размышляю;
мне приходит в голову мысль".
     Шевалье: "Какая мысль?"
     Мерваль: "Почему бы вам не взять товары?"
     Шевалье: "А у вас есть?"
     Мерваль:  "Нет,  но я  знаю женщину,  которая вам их отпустит:  славная
женщина, честная женщина".
     Лебрен:  "Да,  но которая продаст нам хлам на вес золота,  а получим мы
гроши".
     Мерваль:  "Ничуть не бывало:  это будут очень красивые ткани, золотые и
серебряные  вещицы;   всевозможные  шелка,  жемчуга,  несколько  драгоценных
камней;   вам   придется   потерять  безделицу  на   этих   предметах.   Она
очаровательная  особа,  поверьте,  удовлетворится  пустяком,  лишь  бы  была
гарантия;  а  товары эти делового происхождения и достались ей очень дешево.
Впрочем, взгляните сами; за осмотр с вас ничего не возьмут..."
     Я заявил Мервалю и шевалье, что не занимаюсь торгашеством, но что, если
б  даже мне это предложение не претило,  у меня все равно в данном случае не
было бы  времени им воспользоваться.  Тут предупредительные господа Лебрен и
Матье де Фуржо воскликнули в один голос:
     "За этим дело не станет:  мы продадим их за вас; придется только полдня
повозиться..."
     И заседание было отложено на двенадцать часов у господина Мерваля; тот,
ласково похлопав меня по плечу, сказал слащавым и проникновенным голосом:
     "Рад вам услужить, государь мой; но, поверьте мне, делайте пореже такие
займы:  они всегда кончаются разорением.  Было бы просто чудом,  если бы вам
повстречались еще раз в этой стране такие честные дельцы, как господа Лебрен
и Матье де Фуржо..."
     Лебрен и Фуржо де Матье, или Матье де Фуржо, поблагодарили его поклоном
и сказали,  что он очень добр, что они до сих пор старались по совести вести
свои маленькие дела и что их не за что хвалить.
     Мерваль:  "Ошибаетесь,  господа,  ибо  кто  в  наше  время поступает по
совести?  Спросите у господина шевалье де Сент-Уэна; он должен знать кое-что
об этом".
     И  вот мы выходим от Мерваля,  который с  площадки лестницы спрашивает,
может  ли  он  на  нас  рассчитывать и  послать за  торговкой.  Мы  отвечаем
утвердительно и в ожидании часа встречи отправляемся все вчетвером обедать в
соседний трактир.
     Матье де Фуржо заказал обед,  отличный обед.  Во время десерта к нашему
столу  подошли две  девчонки со  своими  дребезжалками.  Лебрен пригласил их
присесть.  Их заставили выпить,  поболтать,  сыграть кое-что. Пока трое моих
сотрапезников забавлялись тем,  что тискали одну из девиц,  другая, сидевшая
рядом со мной, шепнула мне тихо:
     "Сударь,  вы  находитесь в  скверной компании:  среди этих людей нет ни
одного, который не был бы на примете у полиции".
     Мы покинули харчевню в условленный час и отправились к Мервалю. Я забыл
тебе сказать,  что этот обед истощил не только кошелек шевалье, но и мой; по
дороге Лебрен сообщил Сент-Уэну,  а  тот  передал мне,  что  Матье де  Фуржо
требует десять луидоров за посредничество и  что меньше этого ему предложить
нельзя;  если мы его удовлетворим,  то получим товары дешевле и легко сможем
вернуть эту сумму при продаже.
     Приходим к Мервалю,  где нас уже опередила торговка со своими товарами.
Мадемуазель Бридуа (так ее звали) рассыпалась в  любезностях и  реверансах и
выложила перед  нами  ткани,  полотна,  кружева,  перстни,  алмазы,  золотые
тавлинки.  Мы  отобрали от всего.  Лебрен,  Матье де Фуржо и  шевалье делали
оценку,  а  Мерваль вел  запись.  Общая  сумма  составила девятнадцать тысяч
семьсот  семьдесят ливров,  на  каковые я  собрался выдать  расписку,  когда
мадемуазель Бридуа  сказала  мне,  делал  реверанс  (а  она  ни  к  кому  не
обращалась без реверанса):
     "Сударь, вы намерены заплатить в срок?"
     "Безусловно", - отвечал я.
     "В таком случае, - возразила она, - вам должно быть безразлично, выдать
ли мне расписку или векселя".
     Слово "вексель" заставило меня побледнеть. Кавалер заметил это и сказал
мадемуазель Бридуа:
     "Векселя, сударыня? Но векселя поступят на рынок, и неизвестно, в какие
руки они попадут".
     "Вы шутите,  господин шевалье;  разве мы  не знаем,  с  каким уважением
следует относиться к лицам вашего ранга?.."
     И снова реверанс.
     "Такие  бумаги  держат в  своем  бумажнике;  их  выпускают только после
наступления срока. Вот взгляните!.."
     И  опять реверанс...  Она извлекает бумажник из  кармана;  читает имена
целой кучи лиц всякого звания и положения. Кавалер подошел ко мне и сказал:
     "Векселя!  Это чертовски серьезное дело! Подумай о том, что ты делаешь.
Впрочем,  эта  особа  смахивает на  порядочную женщину,  а  кроме  того,  до
наступления срока либо ты, либо я будем при деньгах".
     Жак. И вы подписали векселя?
     Хозяин. Подписал.
     Жак.  Когда дети  уезжают в  столицу,  то  у  отцов в  обычае читать им
маленькое наставление:  "Не  бывайте в  дурном  кругу,  угождайте начальству
точным  исполнением долга,  блюдите свою  религию,  избегайте девиц  дурного
поведения и мошенников, а в особенности никогда не подписывайте векселей"...
     Хозяин. Что ты хочешь? Я поступил, как другие: первое, что я забыл, это
было наставление моего отца.  И  вот я  запасся товарами на продажу;  но мне
нужны были деньги.  Там было несколько пар кружевных манжет, очень красивых;
шевалье забрал их себе по своей цене и сказал:
     "Вот уже часть твоих покупок, на которой ты ничего не потеряешь".
     Матье де Фуржо облюбовал часы и две золотые тавлинки, стоимость которых
обязался тотчас же внести; остальное Лебрен взял к себе на хранение. Я сунул
в  карман роскошный гарнитур с манжетами;  это был один из цветочков букета,
который  я  намеревался преподнести.  Матье  де  Фуржо  мгновенно вернулся с
шестьюдесятью луидорами:  десять  он  удержал в  свою  пользу,  а  остальные
пятьдесят отдал мне.  Он  заявил,  что не  продал ни часов,  ни тавлинок,  а
заложил их.
     Жак. Заложил?
     Хозяин. Да.
     Жак. Знаю, у кого.
     Хозяин. У кого?
     Жак. У девицы с реверансами, у Бридуа.
     Хозяин. Верно. К манжетам и гарнитуру я присоединил красивый перстень и
коробочку для мушек,  выложенную золотом. В кошельке у меня лежало пятьдесят
луидоров, и мы с шевалье были в великолепном настроении.
     Жак.  Все  это  прекрасно.  Меня  интересует  только  бескорыстие этого
господина Лебрена; неужели он вовсе не имел доли в добыче?
     Хозяин.  Полно  смеяться,  Жак;  ты  не  знаешь  господина  Лебрена.  Я
предложил поблагодарить его  за  услуги;  он  рассердился,  ответил,  что я,
по-видимому,  принимаю его за какого-нибудь Матье де Фуржо и  что он никогда
не попрошайничал.
     "Вот он каков,  этот дорогой Лебрен!  -  воскликнул шевалье.  -  Всегда
верен себе; но нам было бы стыдно, если бы он оказался честнее нас..."
     И шевалье тут же отобрал из товаров две дюжины платков,  отрез муслина,
которые стал навязывать Лебрену для подарка жене и  дочери.  Лебрен принялся
разглядывать платки, которые показались ему очень красивыми, муслин, который
он  нашел  очень  тонким,  а  наше  предложение -  настолько радушным,  что,
принимая во  внимание возможность в  скором времени отблагодарить нас за это
продажей находящихся у  него вещей,  он  позволил себя уговорить.  И  вот мы
вышли и мчимся во всю прыть извозчичьей лошади к дому той, которую я любил и
которой   предназначались  гарнитур,   манжеты  и   перстень.   Подарок  был
превосходно принят.  Со  мною  были  ласковы.  Тут  же  примерили гарнитур и
манжеты;  перстень оказался прямо  создан  для  пальчика.  Мы  поужинали,  и
поужинали весело, как ты можешь себе представить.
     Жак. И остались