у нас с вами, но смотрит ли он -
обычно бывает неясно.  Он  не спит,  он также и  не бодрствует:  он отдается
процессу существования; это его обычная функция. Автомат ехал вперед, иногда
оборачиваясь, чтоб взглянуть, не возвращается ли Жак; он сходил с коня и шел
пешком,  снова садился в седло,  скакал с четверть мили,  сходил и, усевшись
наземь,  надевал повод на  руку и  подпирал голову кулаками.  Устав от  этой
позы,  он  вставал и  глядел вдаль,  ища глазами Жака.  Но о  Жаке не было и
помину.  Тогда он начинал сердиться и,  не замечая, говорит ли вслух или про
себя,  восклицал:  "Где этот мерзавец!  Кобель! Негодяй! Что он там возится?
Неужели нужно столько времени,  чтобы разыскать кошелек и часы? И вздрючу же
я его! Как бог свят, вздрючу!" Затем он пытался нащупать часы в кармане, где
их вовсе не было,  и  продолжал сокрушаться,  ибо не знал,  как ему быть без
часов,  без табакерки и  без Жака:  то были три главных занятия в его жизни,
которая проходила в  нюханий табаку,  в смотрении на часы,  в расспрашивании
Жака,  и  все это в  разных комбинациях.  Лишившись часов,  он принужден был
ограничиться табакеркой,  которую  поминутно открывал и  закрывал,  как  это
случается и со мной,  когда я скучаю.  Количество табака, которое остается к
вечеру  в  моей  табакерке,  прямо  пропорционально удовольствию  и  обратно
пропорционально скуке,  испытанным мною в  этот день.  Прошу вас,  читатель,
освоиться с  этой манерой выражаться,  которую я перенял из математики,  так
как я считаю ее точной наукой и потому часто буду к ней прибегать.
     Ну как? Вам, вероятно, уже надоел Хозяин; а так как слуга все еще к нам
не идет,  то не отправиться ли нам самим к  нему?  Бедный Жак!  В ту минуту,
когда  мы  о  нем  говорим,  он  скорбно  восклицает:  "Значит,  свыше  было
предначертано,  что в  тот же день я  буду задержан как разбойник на большой
дороге,  что  будут грозить меня отправить в  тюрьму,  обвинят в  обольщении
служанки!"
     Подъезжая шажком к  замку...  то есть не к замку,  а к последнему месту
ночлега,  он  поравнялся с  одним  из  странствующих разносчиков,  именуемых
коробейниками, и тот крикнул:
     - Господин кавалер!  Подвязки,  пояса,  шнурки для часов,  табакерки по
последней  моде,  настоящие жабаки{303},  кольца,  брелоки,  печатки!  Часы,
сударь,  часы,  прекрасные золотые часы, чеканные, с двойной крышкой, совсем
как новые...
     Жак отвечал:
     - Я именно ищу часы, но только не твои... - и по-прежнему, не торопясь,
продолжал свой путь.
     Не  успел он отъехать,  как ему почудилось,  будто свыше предначертано,
что этот человек должен предложить ему часы Хозяина. Он поворачивает назад и
говорит коробейнику:
     - Эй, приятель, покажи-ка мне свои золотые часы; сдается мне, что они в
моем вкусе.
     - Честное  слово,   -  возразил  коробейник,  -  тут  не  будет  ничего
удивительного: это прекрасные, первосортные часы, работы Жюльена Леруа{303}.
Нет  и  минуты,  как  они у  меня;  достались мне задешево,  и  я  не  стану
дорожиться.  По-моему, лучше наживать по грошам, да зато часто. Плохие нынче
пришли времена:  мне теперь такой оказии в  три месяца не  представится.  Вы
смахиваете на честного человека,  и лучше уж вам,  нежели кому-либо другому,
воспользоваться этим случаем...
     Тем  временем разносчик поставил свой  короб на  землю,  раскрыл его  и
вынул часы,  которые Жак тут же признал -  без всякого удивления, ибо как он
никогда не  торопился,  так он  почти никогда и  не  удивлялся.  Внимательно
рассмотрев часы,  он сказал про себя: "Да, они самые..." - а затем обратился
к коробейнику:
     - Вы правы:  прекрасные,  первосортные часы и,  насколько мне известно,
отлично ходят...  -  Он сунул часы в кармашек и добавил:  - Большое спасибо,
приятель!
     - Как большое спасибо?
     - Да-с, это часы моего хозяина.
     - Я не знаю вашего хозяина. Это мои часы; я их честно купил и честно за
них заплатил...
     Схватив Жака за шиворот, он принялся вырывать у него часы. Жак подходит
к своей лошади, достает пистолет и приставляет его к груди нападающего.
     - Прочь, или ты покойник! - говорит он ему.
     Испуганный коробейник выпускает врага.  Жак  снова садится на  лошадь и
неторопливо направляется к  городу,  думая про себя:  "Часы найдены,  поищем
теперь наш кошелек".
     Разносчик поспешно закрывает короб,  вскидывает его на плечи и  кричит,
преследуя Жака:
     - Вор! Вор! Убийца! Помогите! Сюда! Ко мне!..
     Пора  была страдная,  и  поля были усеяны хлебопашцами.  Все  побросали
серпы,  столпились вокруг этого человека и  спрашивали,  где же вор,  где же
убийца.
     - Вот он! Вот он!
     - Как! Вон тот, что не торопясь едет к городским воротам?
     - Он самый.
     - Бросьте, вы с ума сошли; разве воры так ездят?
     - Вор, вор, говорю я вам; он силой отнял у меня золотые часы...
     Хлебопашцы не  знали,  как им  согласовать крики торговца со  спокойным
аллюром Жака.
     - Ах,  дорогие мои,  -  восклицал тем временем коробейник, - я разорен,
если вы  мне  не  поможете;  они стоят тридцать луидоров и  ни  одного лиара
меньше. Помогите, он увозит мои часы, и если удерет, то часы пропали...
     За дальностью расстояния Жаку не слышны были эти крики,  но зато он мог
легко  разглядеть скопление  народа;  тем  не  менее  это  не  побудило  его
прибавить шагу.  Наконец, посулив крестьянам награду, коробейник уговорил их
пуститься вдогонку за Жаком.  И  вот толпа мужчин,  женщин и детей рванулась
вперед с  криками:  "Вор!  Вор!  Убийца!"  -  а  следом за ними и коробейник
(насколько позволяла ему ноша) с теми же криками: "Вор! Вор! Убийца!"
     Они входят в город,  ибо Жак и его Хозяин ночевали накануне в городе; я
только  что  об  этом  вспомнил.  Жители  покидают  дома,  присоединяются  к
крестьянам и  коробейнику и  бегут,  крича:  "Вор!  Вор!  Убийца!.." Все они
одновременно настигают Жака. Коробейник бросается на него. Жак ударом сапога
сваливает его наземь, а тот тем не менее орет:
     - Мошенник!  Жулик! Мерзавец! Отдай часы! Ты мне их отдашь, но тебя все
равно повесят...
     Жак,  сохраняя хладнокровие,  обращается к  ежеминутно растущей толпе и
говорит:
     - Здесь есть полицейский чиновник;  пусть меня отведут к  нему:  там  я
докажу,  что мошенник не я,  а,  быть может, этот человек. Правда, я отнял у
него часы,  но это часы моего Хозяина.  Меня знают в этом городе:  позавчера
вечером  мы  с  Хозяином приезжали сюда  и  гостили у  окружного судьи,  его
старого друга.
     Если я  не  сказал вам,  что Жак и  его Хозяин проезжали через Консиз и
останавливались у  тамошнего окружного судьи,  то  лишь потому,  что  это не
пришло мне в голову раньше.
     - Пусть отведут меня к господину окружному судье, - сказал Жак и тут же
спешился.
     Он находился в  центре шествия:  он,  лошадь и  коробейник.  Они идут и
приходят к воротам окружного судьи.  Жак, лошадь и коробейник входят внутрь,
причем Жак и коробейник держат друг друга за петли камзолов.  Толпа остается
снаружи.
     Что  же  тем  временем делал Хозяин Жака?  Он  дремал на  краю проезжей
дороги,  надев повод на  руку,  а  лошадь паслась вокруг спящего,  насколько
позволяла длина привязи.
     Не успел окружной судья увидать Жака, как он воскликнул:
     - Ах, это ты, мой бедный Жак! Что привело тебя сюда одного?
     - Часы  моего  Хозяина,  забытые им  на  камине и  обнаруженные мною  в
котомке этого  человека,  а  заодно и  наш  кошелек,  который я  оставил под
подушкой: он найдется, если вы прикажете.
     - И если это предначертано свыше... - добавил судья.
     Тут же он приказал позвать своих слуг,  и тут же коробейник,  указав на
рослого малого с подозрительной физиономией,  недавно поступившего на службу
к судье, воскликнул:
     - Вот этот продал мне часы!
     Судья, приняв строгий вид, обратился к коробейнику и своему слуге:
     - Оба вы заслуживаете галер: ты - за то, что продал часы, а ты - за то,
что купил...
     Затем он сказал слуге:
     - Верни купцу деньги и сейчас же снимай ливрею!
     И коробейнику:
     - Поторопись выбраться из  этого края,  если не  хочешь повиснуть здесь
навсегда.  У вас обоих такое ремесло, которое не может кончиться добром... А
теперь, Жак, займемся твоим кошельком.
     Тогда выступила без всякого зова особа,  присвоившая себе кошелек:  она
оказалась высокой, стройной девицей.
     - Кошелек, сударь, у меня, - сказала она хозяину, - но я не крала, а он
сам дал мне его.
     - Я дал вам кошелек?
     - Да.
     - Это возможно, но черт меня возьми, если я помню...
     Судья сказал Жаку:
     - Знаешь, Жак, не будем распространяться дальше.
     - Сударь...
     - Я вижу, что она хорошенькая и покладистая.
     - Сударь, клянусь вам...
     - Сколько денег было в кошельке?
     - Около девятисот семнадцати ливров.
     - Ах,  Жавота!  Девятьсот семнадцать ливров за одну ночь -  это слишком
много и для вас и для него. Дайте-ка сюда кошелек!
     Девица отдала кошелек судье, который вынул оттуда экю и шесть франков.
     - Вот вам за труды,  - сказал он, бросая ей экю. - Вы стоите дороже для
всякого другого,  кроме Жака.  Желаю вам  ежедневно получать вдвое,  но  вне
моего дома;  вы  меня поняли?..  А  ты,  Жак,  поторопись сесть на  лошадь и
вернуться к своему хозяину.
     Жак отвесил судье поклон и удалился без возражений, говоря самому себе:
     "Плутовка,  бесстыдница!  Видно, свыше было предначертано, что поспит с
ней другой, а платить буду я... Ну, Жак, утешься: разве с тебя не достаточно
и того, что ты нашел кошелек и часы и что это так дешево тебе обошлось?"
     Жак садится на лошадь и  расталкивает народ,  скопившийся у дома судьи;
но так как ему было обидно,  что столько людей принимают его за вора,  то он
вынул часы из кармана и на глазах у всех проверил время;  затем он пришпорил
лошадь,  не привыкшую к этому,  а потому помчавшуюся во весь опор.  Жак имел
обыкновение предоставлять ей  полную свободу,  ибо находил в  равной степени
неудобным как удерживать ее,  когда она скакала,  так и подгонять, когда она
плелась шагом.  Мы думаем, что управляем судьбой, а на самом деле она всегда
управляет нами;  судьбой же  для Жака было все,  что его касалось или с  ним
сталкивалось:  его лошадь,  его Хозяин, монах, собака, женщина, мул, ворона.
Итак,  лошадь понесла его  полным ходом к  Хозяину,  который дремал на  краю
дороги,  надев повод на  руку,  как  я  вам уже говорил.  В  то  время повод
сдерживал лошадь;  однако когда Жак подъехал,  повод был на месте,  а лошади
уже и  след простыл.  Видно,  какой-то жулик подкрался к  спящему,  тихонько
перерезал повод и увел лошадь. Топот коня, на котором подъехал Жак, разбудил
Хозяина, и первым его словом было:
     - Вернись только, вернись только, бездельник! Я тебя!..
     Тут он принялся зевать во весь рот.
     - Зевайте, сударь, зевайте, - заметил Жак, - а где ваша лошадь?
     - Моя лошадь?
     - Да, ваша лошадь...
     Хозяин,  тут  же  сообразив,  что  у  него украли лошадь,  вздумал было
оттузить Жака поводом, но тот сказал:
     - Потише,  сударь, я сегодня не в настроении терпеть удары; один - куда
ни шло, но после второго я удеру и оставлю вас здесь...
     Эта  угроза сразу  смягчила гнев  Хозяина,  и  он  спросил более мягким
тоном:
     - Мои часы?
     - Вот они.
     - А кошелек?
     - Вот он.
     - Ты долго провозился.
     - Не  слишком  для  всего  того,   что  проделал.  Выслушайте  меня.  Я
отправился  туда,   дрался,  взбудоражил  всех  крестьян,  взбудоражил  всех
горожан, меня сочли за грабителя с большой дороги, отвели к судье, подвергли
двум допросам,  я  чуть было не подвел под виселицу двух молодцов,  заставил
прогнать лакея,  выставить из дому служанку,  подвергся обвинению в том, что
переночевал с особой,  которой никогда не видал, но которой мне тем не менее
пришлось заплатить, и вот я здесь.
     - Пока я тебя дожидался...
     - Пока вы меня дожидались,  свыше было предначертано,  что вы заснете и
что у вас уведут лошадь.  Ну что же,  забудем об этом.  Лошадь потеряна, но,
быть может, свыше было предначертано также и то, что вы ее найдете.
     - Ах, лошадь! Бедная моя лошадь!
     - Скулите хоть до утра, этим делу не поможешь.
     - Как же нам быть?
     - Садитесь позади меня,  или если предпочитаете,  то давайте оба снимем
сапоги, привяжем их к седлу моей лошади и будем продолжать путь пешком.
     - Ах, лошадь, бедная моя лошадь!
     Они  порешили идти  пешком,  причем Хозяин время от  времени восклицал:
"Ах,  лошадь,  бедная моя лошадь!" - а Жак вкратце излагал свои приключения.
Когда он дошел до обвинения, предъявленного ему девицей, Хозяин спросил:
     - И ты действительно с ней не ночевал?
     Жак. Нет, сударь.
     Хозяин. Но заплатил?
     Жак. Именно так.
     Хозяин. Со мной однажды был худший случай.
     Жак. Вы заплатили после того, как переночевали?
     Хозяин. Угадал.
     Жак. Не расскажете ли вы мне об этом?
     Хозяин. Прежде чем перейти к моим любовным похождениям, покончим сперва
с твоими. Ну-с, Жак, рассказывай про свою любовь, которую я согласен считать
первой и  единственной в  твоей жизни,  несмотря на приключение со служанкой
консизского окружного судьи,  ибо если ты  и  ночевал с  ней,  то это еще не
значит,  что ты в нее влюблен.  Мы ежедневно ночуем с женщинами,  которых не
любим, и не ночуем с женщинами, которых любим. Но, ах!..
     Жак. Что еще за "ах"?.. В чем дело?
     Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей
лошади,  представь себе,  что я тебя потерял,  и скажи,  разве не стал бы ты
ценить меня больше, если б я восклицал: "Ах, Жак, бедный мой Жак!"?
     Жак улыбнулся и сказал:
     - Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь
после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного.
     Хозяин. Надо думать.
     Жак.  Проснувшись,  я  тихонько  раздвинул  полог  и  увидал  у  дверей
крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того,
что  я  подслушал ночью,  мне  нетрудно было угадать,  о  чем  шла  речь.  Я
кашлянул. Лекарь сказал мужу:
     "Он проснулся.  Сходите-ка,  кум,  в  погреб;  хлебнем по  глотку:  это
придаст  руке  твердость;  затем  я  сниму  повязки,  и  мы  позаботимся  об
остальном".
     Вино принесли и  распили,  ибо на  профессиональном наречии хлебнуть по
глотку значит осушить по  меньшей мере бутылку;  после чего лекарь подошел к
моей постели и спросил:
     "Как провели ночь?"
     "Недурно".
     "Дайте  руку...  Так,  так,  пульс  неплохой,  лихорадка почти  прошла.
Посмотрим колено...  Помогите-ка  нам,  кума",  -  добавил  он,  обращаясь к
хозяйке, стоявшей за пологом у постели.
     Она позвала одного из ребятишек.
     "Нам не  ребенок нужен,  а  вы:  одно неверное движение причинит лишнюю
возню на целый месяц. Подойдите ближе".
     Хозяйка подошла, опустив глаза.
     "Держите вот эту ногу,  здоровую,  а я займусь другой. Тише, тише... Ко
мне,  еще немного...  Теперь слегка направо,  голубчик...  направо, говорю я
тебе... вот так..."
     Я вцепился обеими руками в простыню,  скрежетал зубами, а пот катился с
моего лица.
     "Не сладко, приятель?"
     "Совсем не сладко".
     "Вот так.  Отпустите ногу,  кума,  возьмите подушку; пододвиньте стул и
положите ее  туда...  Слишком  близко...  Немножко подальше...  Дайте  руку,
приятель,  жмите крепче.  Ступайте за  кровать,  кума,  и  возьмите его  под
мышки... Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?"
     "Нет".
     "Станьте на место жены,  и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте
полней...  Кума,  оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко
мне..."
     Хозяйка снова позвала ребенка.
     "Ах,  черта с  два,  я  же  вам говорил,  что ребенок здесь не годится.
Опуститесь на колени,  подсуньте руку под икру...  Вы дрожите,  кума, словно
совершили  преступление;  ну-с,  смелее!..  Поддержите  левой  ляжку  повыше
перевязки... Отлично!"
     И  вот швы разрезаны,  повязка разбинтована,  корпия снята,  и рана моя
обнажена.  Лекарь щупает сверху,  снизу,  с боков и при каждом прикосновении
повторяет:
     "Невежда!  Осел!  Олух! Тоже - сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу,
такую ногу!  Да  она проживет столько же,  сколько и  другая:  я  вам за это
отвечаю".
     "Значит, я выздоровею?"
     "И не такие у меня выздоравливают".
     "И буду ходить?"
     "Будете".
     "Не хромая?"
     "Это,  приятель,  другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас
вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?"
     "Очень".
     "Если  и  будете  немного  хуже  ходить,  то  плясать  будете  лучше...
Принесите-ка,  кума,  подогретое вино...  Нет, сперва дайте обыкновенного...
Еще стаканчик: это помогает при перевязке".
     Он  пьет;  приносят подогретое вино,  делают мне припарку,  накладывают
корпию,  кладут меня  в  постель,  уговаривают,  если  удастся,  вздремнуть,
затягивают полог;  допивают начатую бутылку,  достают из  погреба вторую,  и
опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой.
     Крестьянин: "Это надолго, кум?"
     Лекарь: "Очень надолго... Ваше здоровье!"
     Крестьянин: "На сколько? На месяц?"
     Лекарь:  "На месяц!  Кладите два, три, четыре, - трудно сказать. Задеты
коленная чашка, бедренная кость, берцовая... Ваше здоровье, кума!"
     Крестьянин:  "Господи помилуй -  четыре месяца! Зачем его сюда пустили?
Какого черта понесло ее к дверям?"
     Лекарь: "А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал".
     Крестьянка:  "Ты опять за свое,  друг мой.  А что ты мне обещал сегодня
ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!"
     Крестьянин:  "Но посуди сама:  как нам быть с этим человеком? Будь хоть
год-то не такой плохой..."
     Крестьянка: "Позволь мне сходить к священнику".
     Крестьянин: "Посмей только, я обломаю тебе бока".
     Лекарь: "Почему, кум? Моя к нему ходит".
     Крестьянин: "Это ваше дело".
     Лекарь: "За здоровье моей крестницы! Как она поживает?"
     Крестьянка: "Спасибо, хорошо".
     Лекарь:  "Ну,  кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они - прекрасные
жены".
     Крестьянин: "Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не..."
     Крестьянка: "Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?"
     Лекарь:  "Что  вы,  кума!  Мужчину  -  мужчину к  монахиням!  Тут  есть
маленькое  препятствие,   так,   чуть-чуть  побольше  мизинца...  Выпьем  за
монахинь, они славные девушки".
     Крестьянка: "Какое же препятствие?"
     Лекарь:  "А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а
моя жена не хочет,  чтоб я ходил к монахиням... Еще глоточек, куманек! Может
быть,  винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что
он не без средств".
     Крестьянин: "Это солдат-то!"
     Лекарь:  "У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья -
словом,  кто-нибудь  под  солнцем...  Хлебнем  еще  по  глоточку,  а  теперь
удалитесь и не мешайте мне орудовать".


     Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но
разве не в  моей власти было присоединить к  этим добрым людям какого-нибудь
негодяя? Жак увидел бы, как его - или вы увидели бы, как Жака - стаскивают с
постели,  оставляют на  большой дороге  или  кидают в  яму.  -  И,  наверно,
убивают?  -  Нет,  не  убивают.  Я  сумел бы позвать кого-нибудь на помощь -
скажем,  солдата из  того же отряда;  но это так пахло бы "Кливлендом"{312},
что хоть нос зажимай.  Правдивость! Прежде всего правдивость! - Правдивость,
скажете  вы,  зачастую бывает  холодна,  обыденна и  плоска;  например,  ваш
рассказ о  перевязке Жака правдив,  но  что  в  нем интересного?  Ничего!  -
Согласен.   -   Если  уж  быть  правдивым,   то  как  Мольер,   Реньяр{312},
Ричардсон{312},  Седен{312}:  правдивость не лишена пик