а  стулья  и  приняли различные позы,  выражавшие
скорбь, негодование или гнев. Отец, отчитывая жену, говорил:
     "Вот что значит плохо присматривать за дочерью!.."
     А мать отвечала:
     "Но он с  виду был таким добродушным,  приличным человеком!  Кто бы мог
подумать!"
     Остальные хранили молчание.  Кончив составлять протокол,  его  зачитали
вслух;  а  так как он заключал в  себе одну только истину,  я подписал его и
спустился вместе с  комиссаром,  который весьма учтиво предложил мне сесть в
карету,  дожидавшуюся у  ворот,  откуда меня  отвезли прямо  в  Фор-л'Эвек в
сопровождении многочисленной стражи.
     Жак. В Фор-л'Эвек! В тюрьму!
     Хозяин.  В тюрьму;  и начался скандальный процесс. Речь шла ни более ни
менее, как о том, чтоб я женился на мадемуазель Агате; родители и слышать не
хотели ни о чем другом.  Утром в мою камеру явился шевалье. Он уже все знал.
Агата была в отчаянии;  родители - вне себя; самого шевалье осыпали упреками
за вероломство приятеля, которого он привел в их дом; это он явился причиной
их несчастья и  бесчестья дочери.  На этих бедных людей жалко было смотреть.
Он попросил разрешения переговорить с Агатой наедине; это удалось ему не без
труда.  Агата чуть не выцарапала ему глаза, она обзывала его самыми ужасными
именами.  Он  ожидал этого;  дал  ей  успокоиться,  после чего  попытался ее
урезонить.   "Но  эта  девица,  -  добавил  шевалье,  -  сказала  мне  нечто
поставившее меня в тупик, и я не нашелся, что ей ответить".
     "Отец и мать застали меня с вашим другом;  рассказать ли им, что, ночуя
с ним, я думала, что провожу ночь с вами?.."
     Он возразил:
     "Но,  говоря по  совести,  считаешь ли ты,  что мой друг должен на тебе
жениться?"
     "Нет,  предатель,  нет,  негодяй!  -  воскликнула  она.  -  Тебя,  тебя
следовало бы присудить к этому".
     "От тебя зависит выручить меня из беды", - сказал я шевалье.
     "Каким образом?"
     "Каким образом? Объявив, как было дело".
     "Я  пригрозил Агате;  но,  конечно,  я  этого не  исполню.  Неизвестно,
принесет ли  нам пользу это средство,  но зато доподлинно известно,  что оно
покроет нас позором. А виноват ты".
     "Я?"
     "Да.  Если бы ты согласился на обман,  который я тебе предложил,  Агату
застали бы с  двумя мужчинами,  и все кончилось бы посмешищем.  Но поскольку
случилось иначе, надо загладить твою оплошность".
     "Не  можешь ли  ты,  шевалье,  объяснить мне  одно обстоятельство?  Мое
платье оказалось на месте, а твое в гардеробной; честное слово, сколько я ни
думаю,  не  могу разрешить этой загадки.  Я  подозреваю Агату;  мне пришло в
голову, что она догадалась об обмане и была заодно со своими родителями".
     "Быть может,  видели,  как ты поднимался по лестнице; несомненно только
одно -  что не успел ты раздеться, как мне прислали мое платье и потребовали
твое".
     "Это со временем объяснится..."
     В то время как мы с шевалье огорчались,  утешали друг друга,  обвиняли,
ругали и мирились,  вошел комиссар;  шевалье побледнел и поспешил удалиться.
Комиссар  был  порядочный человек,  что  иногда  случается;  перечитав  дома
протоколы,  он  вспомнил,  что когда-то  учился вместе с  молодым человеком,
носившим мою фамилию;  ему пришло на ум, не прихожусь ли я родственником или
даже сыном его однокашнику;  так оно и  оказалось.  Перво-наперво он спросил
меня, кто был человек, удравший при его приходе.
     "Он вовсе не удрал,  а ушел,  -  сказал я.  -  Это мой закадычный друг,
шевалье де Сент-Уэн".
     "Ваш закадычный друг!  Забавные у вас друзья. Знаете ли вы, сударь, что
это  он  явился меня  предупредить?  Его  сопровождали отец девицы и  другой
родственник".
     "Он?"
     "Он самый".
     "Вы в этом уверены?"
     "Вполне уверен; но как вы его назвали?"
     "Шевалье де Сент-Уэн".
     "А,  шевалье де Сент-Уэн!  Ну, теперь все ясно. А знаете ли вы, кто ваш
друг, ваш закадычный друг, шевалье де Сент-Уэн? Мошенник, человек, известный
множеством преступных проделок.  Полиция предоставляет свободу людям  такого
рода только ради некоторых услуг,  которые они  ей  оказывают.  Они жулики и
разоблачители жуликов.  Вероятно,  считают,  что, предотвращая или раскрывая
преступления, они приносят больше пользы, чем вреда - своими поступками..."
     Я рассказал комиссару свое печальное приключение так, как оно произошло
на  самом деле.  Он  взглянул на него не слишком благосклонно,  ибо то,  что
служило к моему оправданию, не могло быть ни приведено, ни показано на суде.
Тем  не  менее он  взялся вызвать отца и  мать,  как следует допросить дочь,
растолковать дело судье и  не упустить ничего,  что могло бы помочь мне;  он
предупредил меня,  что,  если  этих  людей хорошо подучили,  власти окажутся
бессильными.
     "Как, господин комиссар, я буду вынужден жениться?"
     "Жениться -  это было бы слишком жестоко;  до этого дело не дойдет,  но
придется согласиться на  вознаграждение за ущерб,  и  в  таких случаях сумма
бывает значительной..."
     Послушай, Жак, мне кажется, что ты хочешь мне что-то сказать.
     Жак.  Да;  я хотел сказать,  что вы действительно оказались неудачливей
меня,  хотя я заплатил и не ночевал с девицей. Впрочем, я без труда разгадал
бы подоплеку вашего приключения, если б Агата оказалась беременной.
     Хозяин. Не отказывайся пока что от своей догадки: действительно, спустя
некоторое время после моего задержания комиссар сообщил мне,  что она подала
ему заявление о беременности.
     Жак. И вот вы отец ребенка...
     Хозяин. Которому не повредил.
     Жак. Но к зачатию которого вы не причастны.
     Хозяин.  Ни  покровительство судьи,  ни все хлопоты комиссара не спасли
меня,  и  делу был  дан законный ход;  но  так как и  дочь,  и  ее  родители
пользовались дурной славой, то я избежал брачной мышеловки. Меня приговорили
к значительному штрафу, к возмещению расходов на роды, а также к принятию на
себя  издержек  по  содержанию и  воспитанию ребенка,  созданного трудами  и
стараниями моего друга, шевалье де Сент-Уэна, вылитой миниатюрой которого он
был.  Мальчик,  которым  счастливо  разрешилась мадемуазель Агата,  оказался
крепышом; его отдали хорошей кормилице, которой я плачу по сей день.
     Жак. А сколько лет вашему сударику-сыну?
     Хозяин.  Скоро будет десять.  Я  все  время держал его в  деревне,  где
школьный учитель обучал его читать, писать и считать. Это поблизости от того
места,  куда мы направляемся, и я воспользуюсь случаем, чтобы заплатить этим
людям причитающуюся им сумму, взять его от них и приспособить к ремеслу.


     Жак  и  его  Хозяин еще раз заночевали в  пути.  Они находились слишком
близко от цели путешествия, чтобы Жак мог вернуться к истории своих любовных
похождений;  к тому же его болезнь далеко еще не прошла.  На другой день они
прибыли...  -  Куда?  -  Честное слово, не знаю. - А за каким делом они туда
ехали?  - За каким пожелаете. Разве Хозяин Жака посвящал в свои дела каждого
встречного и поперечного?  Как бы то ни было,  на них потребовалось не более
двух недель.  -  Закончились они благополучно или неудачно? - Этого я еще не
знаю. Болезнь Жака прошла благодаря двум одинаково неприятным ему средствам:
диете и отдыху.
     Однажды утром Хозяин сказал своему слуге:
     - Жак,  взнуздай и оседлай коней; наполни также свою кубышку; мы поедем
туда, куда ты знаешь.
     Это было так же быстро сделано,  как сказано.  И вот они направляются к
месту,  где в  течение десяти лет вскармливают за  счет Хозяина Жака ребенка
шевалье  де  Сент-Уэна.  На  некотором расстоянии от  покинутого ими  жилища
Хозяин обратился к Жаку со следующими словами:
     - Жак, что ты скажешь о моих любовных похождениях?
     Жак.  Что свыше предначертано много странного.  Вот ребенок,  рожденный
бог весть при каких обстоятельствах.  Кто знает,  какую роль сыграет в  мире
этот внебрачный сынок?  Кто знает,  рожден ли  он для счастья или для гибели
какой-нибудь империи?
     Хозяин.  Ручаюсь тебе,  что ничего подобного не случится.  Я  сделаю из
него хорошего токаря или  хорошего часовщика.  Он  женится;  у  него родятся
потомки,  которые до  конца  веков будут обтачивать в  этом  мире  ножки для
стульев.
     Жак.  Да,  если так предначертано свыше. Но почему бы не выйти из лавки
токаря какому-нибудь Кромвелю?  Тот, кто приказал обезглавить своего короля,
вышел из лавки пивовара, и разве не говорят теперь...
     Хозяин.   Оставим  это.  Ты  выздоровел,  тебе  известны  мои  любовные
похождения, и, по совести, ты не вправе уклоняться от рассказа о своих.
     Жак.   Все  этому  противится.  Во-первых,  остающийся  нам  путь  мал;
во-вторых, я забыл место, на котором остановился; в-третьих, у меня какое-то
предчувствие,  что  этой  истории  не  суждено кончиться,  что  мой  рассказ
принесет нам несчастье и  что не  успею я  к  нему приступить,  как он будет
прерван каким-нибудь счастливым или несчастным происшествием.
     Хозяин. Если оно будет счастливым, тем лучше.
     Жак. Согласен; предчувствие мне говорит, что оно будет несчастным.
     Хозяин.  Несчастным!  Пусть так;  но  разве оно все равно не  случится,
будешь ли ты говорить или молчать?
     Жак. Кто знает!
     Хозяин. Ты родился слишком поздно - на два или три века.
     Жак. Нет, сударь, я родился вовремя, как все люди.
     Хозяин. Ты был бы великим авгуром.
     Жак. Я не вполне знаю, что такое авгур, да и знать не хочу.
     Хозяин. Это одна из важнейших глав твоего трактата о прорицаниях.
     Жак.  Она уже так давно написана,  что я  не  помню ни  слова.  Но вот,
сударь,  кто знает больше, чем все авгуры, гуси-прорицатели и священные куры
республики, - это кубышка. Посоветуемся с кубышкой.
     Жак  взял  кубышку и  долго  с  нею  советовался.  Хозяин вынул часы  и
табакерку, посмотрел, который час, и взял понюшку табаку, а Жак сказал:
     - Судьба как будто представляется мне сейчас менее мрачной. Скажите, на
чем я остановился?
     Хозяин.  Ты находишься в замке Деглана,  твое колено немного зажило,  и
мать Денизы поручила ей ухаживать за тобой.
     Жак.  Дениза послушалась.  Рана  на  колене почти зажила;  я  даже смог
проплясать хороводную в  ту  ночь,  когда раскапризничался ребенок;  тем  не
менее  я  временами терпел невыносимые муки.  Тамошнему лекарю,  который был
несколько ученее своего собрата,  пришло на ум, что эти боли, возвращавшиеся
с таким упорством, могли происходить от наличия инородного тела, оставшегося
в тканях после извлечения пули.  По этой причине однажды он рано утром зашел
в мою комнату, приказал придвинуть стол к постели, и когда откинули полог, я
увидел на  этом  столе кучу острых инструментов;  Дениза,  сидевшая у  моего
изголовья,  заливалась горючими слезами;  мать ее стояла довольно печальная,
скрестив руки. Лекарь, скинувший камзол и засучивший рукава, держал в правой
руке ланцет.
     Хозяин. Ты меня пугаешь.
     Жак. Я тоже испугался.
     "Приятель, - сказал мне лекарь, - не надоело ли вам страдать?"
     "Очень надоело".
     "Хотите перестать страдать и вместе с тем сохранить ногу?"
     "Конечно".
     "Так снимите ногу с постели и предоставьте мне работать".
     Я  выставляю ногу.  Лекарь берет ручку ланцета в  зубы,  охватывает мою
ногу левой рукой,  крепко ее зажимает,  снова вооружается ланцетом, сует его
острие в  отверстие раны и  делает широкий и глубокий разрез.  Я и глазом не
моргнул, но Жанна отвернулась, а Дениза, испустив резкий крик, почувствовала
себя дурно...


     Тут  Жак  прервал свой  рассказ и  сделал новое  нападение на  кубышку.
Нападения эти были тем чаще,  чем короче были промежутки, или, говоря языком
математиков,  обратно пропорциональны промежуткам.  Он был так точен в своих
измерениях,  что  полная при  отъезде кубышка аккуратно оказывалась пустой к
приезду.  Господа чиновники из  ведомства путей сообщения сделали бы  из нее
отличный шагомер. При этом каждое нападение на кубышку имело свои основания.
Последнее нападение должно было привести Денизу в чувство и дать самому Жаку
оправиться  от  боли  в   колене,   причиненной  операцией  лекаря.   Дениза
оправилась, и Жак, подбодрившись, продолжал.
     Жак.  Этот огромный разрез вскрыл рану до  основания,  и  лекарь извлек
оттуда  щипцами  малюсенький кусочек  сукна  от  моих  штанов,  который  там
застрял;   именно  его   присутствие  причиняло  мне  боль  и   мешало  ране
окончательно зарубцеваться. После этой операции здоровье благодаря стараниям
Денизы стало ко  мне возвращаться:  и  боль и  лихорадка исчезли,  вернулись
аппетит,  сон и силы.  Дениза делала мне перевязки с бесконечной точностью и
деликатностью.  Стоило посмотреть,  как  осторожно снимала она повязку,  как
боялась причинить мне малейшую боль, как смачивала рану. Я сидел на постели,
она становилась на одно колено,  клала мою ногу на свою ляжку,  до которой я
изредка дотрагивался;  рука моя лежала на  ее  плече,  и  я  глядел на  ее с
нежностью, которую, как мне кажется, она разделяла. По окончании перевязки я
брал Денизу за обе руки,  благодарил,  не знал,  что сказать,  не знал,  как
выразить свою признательность;  она стояла,  потупив взоры,  и молча слушала
меня. Ни один коробейник не проходил в замок без того, чтобы я чего-нибудь у
него не купил: то косынку, то несколько локтей ситца или муслина, то золотой
крестик, то бумажные чулки, то перстенек, то гранатовое ожерелье. Когда вещь
оказывалась приобретенной,  вся трудность заключалась для меня в том,  чтобы
ее  предложить,  а  для Денизы -  в  том,  чтобы ее  принять.  Сначала я  ее
показывал Денизе,  а если она нравилась ей,  то говорил: "Дениза, я купил ее
для вас..."  Если она соглашалась,  то моя рука дрожала,  когда я  передавал
вещицу, а рука Денизы - когда она ее принимала. Однажды, не зная, что еще ей
подарить,  я купил подвязки; они были шелковые, с вензелями, раскрашенными в
белый,  красный и голубой цвета.  Утром,  до прихода Денизы, я положил их на
спинку кресла,  стоявшего возле моей постели.  Дениза,  сразу же заметив их,
вскричала:
     "Какие прелестные подвязки!"
     "Это для моей подружки", - отвечал я.
     "У вас, значит, есть подружка, господин Жак?"
     "Конечно; разве я вам этого еще не говорил?"
     "Нет. Она, должно быть, очень мила?"
     "Да, очень мила".
     "И вы очень ее любите?"
     "От всего сердца".
     "А она вас тоже?"
     "Право,  не знаю.  Эти подвязки я купил для нее,  и она обещала оказать
мне одну милость, от которой я сойду с ума, если ее удостоюсь".
     "Какую же это милость?"
     "Из этих двух подвязок я сам надену на нее одну..."
     Дениза покраснела,  неверно поняв мои слова; она подумала, что подвязки
предназначаются для другой,  и стала грустной: она делала неловкие движения,
искала принадлежности,  нужные для перевязки,  смотрела на них и  не видела;
она опрокинула вино, только что ею подогретое; подошла к моей постели, чтобы
наложить повязку;  взяла мою ногу дрожащей рукой,  развязала бинты,  а когда
надо было припарить рану,  она забыла все, что было нужно для этого; сходила
за необходимым, перевязала меня, и я тут же увидел, что она плачет...
     "Дениза, вы, кажется, плачете? Что с вами?"
     "Ничего".
     "Кто-нибудь вас огорчил?"
     "Да".
     "А кто этот злодей?"
     "Вы".
     "Я?"
     "Да".
     "Как же это случилось?"
     Вместо ответа она перевела взгляд на подвязки.
     "Так это заставило вас плакать?"
     "Да".
     "Ах, Дениза, перестаньте плакать: я купил их для вас".
     "Правду ли вы говорите, господин Жак?"
     "Истинную правду; и в доказательство - вот они".
     Но,  поднося ей подвязки,  я удержал одну из них;  лицо ее сквозь слезы
озарилось улыбкой.  Я взял ее за руку,  подвел к постели, положил ее ногу на
край,  поднял ей  юбки до  колен,  где она прижала их  руками,  поцеловал ей
щиколотку,  надел подвязку,  которую держал;  но не успел я это сделать, как
вошла Жанна, ее мать.
     Хозяин. Вот неприятный визит!
     Жак.  Может быть -  да,  может быть -  нет.  Вместо того чтобы обратить
внимание на наше смущение, она заметила только подвязку в руках дочери.
     "Какая прелестная подвязка! - сказала она. - Но где же другая?"
     "На моей ноге,  -  отвечала Дениза. - Он сказал, что купил их для своей
подружки,  и я решила,  что это для меня.  Не правда ли,  мама, раз я надела
одну, то могу оставить себе и другую?"
     "Ах, господин Жак, Дениза права: одна подвязка без другой не годится, и
вы не захотите отнять ее".
     "Почему бы нет?"
     "Дениза этого не хочет, и я тоже".
     "В  таком  случае  договоримся:   я   надену  ее  на  Денизу  в   вашем
присутствии".
     "Нет, нет, это невозможно".
     "Тогда пусть отдаст мне обе".
     "И это тоже невозможно".


     Но тут Жак и его Хозяин доехали до окраины деревни, где хотели повидать
ребенка шевалье де  Сент-Уэна и  его кормильцев.  Жак умолк;  Хозяин же  его
сказал:
     - Спешимся и сделаем перерыв.
     - Зачем?
     - Затем, что, судя по всему, ты приближаешься к концу своей истории.
     - Не совсем.
     - Когда доходишь до колена, остается немного пути.
     - Сударь, у Денизы ляжки длиннее, чем у других женщин.
     - Все-таки спешимся.
     Они  спешились;  Жак сошел первым и  бросился помогать Хозяину;  но  не
успел  тот  вложить ногу  в  стремя,  как  ремень  лопнул,  и  мой  шевалье,
опрокинувшись назад,  больно шлепнулся бы  о  землю,  если бы  не очутился в
объятиях своего лакея.
     Хозяин.  Так вот как ты обо мне заботишься,  Жак!  Ведь я мог повредить
себе бок, сломать руку, размозжить голову, быть может - разбиться насмерть.
     Жак. Велика беда!
     Хозяин.   Что  ты  сказал,   грубиян?  Постой,  постой,  я  научу  тебя
разговаривать!..
     И  Хозяин,  дважды обернув кисть  ремешком кнута,  кинулся преследовать
Жака,  а Жак,  заливаясь хохотом, - бегать вокруг лошади, Хозяин - клясться,
браниться,  беситься с пеной у рта и тоже бегать кругом, осыпая Жака потоком
ругательств;  эта беготня продолжалась до тех пор,  пока оба они,  обливаясь
потом и изнемогая от усталости,  не остановились -  один по одну,  другой по
другую  сторону лошади,  Жак  -  задыхаясь и  хохоча,  Хозяин -  задыхаясь и
обращая на него гневные взгляды.  Когда они слегка перевели дух,  Жак сказал
своему Хозяину:
     - Согласен ли мой Хозяин признать...
     Хозяин.  Что еще должен я признать,  собака,  мошенник, негодяй? Что ты
гнуснейший из всех лакеев, а я несчастнейший из господ?
     Жак.  Разве  не  доказано с  очевидностью,  что  мы  по  большей  части
действуем независимо от нашей воли?  Скажите,  положа руку на сердце: хотели
вы делать хоть что-нибудь из того,  чем занимались все эти полчаса? Разве вы
не  были  моей марионеткой и  не  продолжали бы  быть моим паяцем в  течение
месяца, если б я это задумал?
     Хозяин. Как! Все это было шуткой с твоей стороны?
     Жак. Да, шуткой.
     Хозяин. И ты ожидал, что ремень лопнет?
     Жак. Я это подготовил.
     Хозяин.  И  ты  меня дергал за  ниточку,  чтобы я  бесновался по твоему
капризу?
     Жак. Именно.
     Хозяин. Твой наглый ответ был обдуман заранее?
     Жак. Да, заранее.
     Хозяин. Ты опасный мерзавец.
     Жак.  Скажите лучше,  что благодаря моему капитану,  сыгравшему со мной
однажды подобную штуку, я стал тонким мыслителем.
     Хозяин. А если бы я все-таки поранил себя?
     Жак. Свыше, а также в моем предвидении было предначертано, что этого не
случится.
     Хозяин. Присядем, нам необходимо отдохнуть.
     Они садятся, и Жак говорит:
     - Черт бы побрал дурака!
     Хозяин. Ты, разумеется, говоришь о себе?
     Жак. Да, о себе: я не оставил ни одной капли в кубышке.
     Хозяин. Не жалей: я бы выпил ее, так как умираю от жажды.
     Жак. Черт бы вторично побрал дурака, который не оставил двух капель!
     Хозяин умоляет Жака продолжить свою историю,  чтоб обмануть усталость и
жажду;  Жак  отказывается,  Хозяин  дуетс