о деньги,
данные слугам, не снимают с него обязательств перед их господином, что таким
поведением вызывают в людях сожаление о совершенном благодеянии и отвращение
к нему, а на себя накликают славу неблагодарного человека.
     - Я слышу,  сударь, все, что этот горожанин говорит обо мне, ибо он сам
сказал бы то же, будь он на моем месте, а я на его...
     Они выезжали из города,  когда им повстречался высокий, крепкий мужчина
в отороченной тесьмой шляпе,  в платье с галуном на любой рост; он шел один,
если не считать двух бежавших впереди него собак. Не успел Жак его заметить,
как мгновенно соскочил с лошади,  воскликнул:  "Это он!" - и бросился ему на
шею.  Ласки Жака,  казалось,  очень смущали хозяина собак;  он  тихонько его
отпихивал и говорил:
     - Сударь, вы оказываете мне слишком много чести.
     - Нисколько;   я  обязан  вам  жизнью  и,   право,  не  знаю,  как  вас
отблагодарить.
     - Вы не знаете, кто я.
     - Разве  вы  не  тот  предупредительный горожанин,  который оказал  мне
помощь, пустил кровь и сделал перевязку, когда моя лошадь...
     - Да, это так.
     - Разве вы не тот честный горожанин,  что купили у меня назад лошадь за
ту же цену, по которой мне ее продали?
     - Тот самый.
     И Жак снова принялся целовать его то в одну,  то в другую щеку;  Хозяин
улыбался,  а  собаки,  задрав морды,  стояли,  как бы застыв в  изумлении от
сцены,  которую  видели  впервые.  Жак,  добавив к  выражениям благодарности
множество поклонов,  на  которые его  благодетель не  отвечал,  и  множество
пожеланий,  принятых весьма холодно,  снова  сел  на  лошадь,  сказав своему
Хозяину:
     - Я  питаю  глубочайшее почтение к  этому человеку,  но  вы  должны мне
подробнее рассказать о нем.
     Хозяин. А почему он представляется вам таким почтенным?
     Жак.  Потому,  что человек, не придающий значения своим услугам, должен
быть   обязательным  от   природы  и   обладать  укоренившейся  привычкой  к
благотворительности.
     Хозяин. По каким признакам вы судите об этом?
     Жак.  По безразличному и  холодному виду,  с  которым он отнесся к моей
благодарности; он мне не поклонился, не сказал ни слова - казалось, не узнал
меня  и  теперь,   быть  может,   думает  с  презрением:   "Вероятно,  этому
путешественнику  чужды   благодеяния  и   стоит   больших  усилий  совершить
справедливый поступок, раз он так расчувствовался..." Что же такого нелепого
в моих речах,  заставляющего вас покатываться со смеху? Во всяком случае, вы
должны сказать мне имя этого человека, чтобы я занес его в свои таблички.
     Хозяин. Охотно; пишите.
     Жак. Я вас слушаю.
     Хозяин. Пишите: человек, к которому я питаю глубочайшее почтение...
     Жак. Глубочайшее почтение...
     Хозяин. Это...
     Жак. Это...
     Хозяин. Палач из ***.
     Жак. Палач?
     Хозяин. Да, да, палач.
     Жак. Можете ли вы объяснить мне значение этой шутки?
     Хозяин.  Я не шучу.  Последи за звеньями этого происшествия. Тебе нужна
лошадь: судьба направляет тебя к прохожему, а прохожий оказался палачом. Его
лошадь дважды тащит тебя к виселицам;  в третий раз она везет тебя к палачу;
там ты падаешь,  лишившись чувств;  тебя несут -  и куда же?  - в трактир, в
убежище,  во  всеобщее пристанище.  Слышал  ли  ты,  Жак,  рассказ о  смерти
Сократа?
     Жак. Нет.
     Хозяин.  Это был афинский мудрец.  А  быть мудрецом всегда было опасно.
Сограждане Сократа приговорили его выпить цикуту.  И вот Сократ поступил как
ты:  он  обошелся  весьма  любезно  с  палачом,  предложившим ему  этот  яд.
Признайся,  Жак,  ведь ты своего рода философ.  Я знаю, что эта порода людей
ненавистна сильным  мира  сего,  перед  которыми  они  не  преклоняют колен;
ненавистна  судейским,   являющимся  в   силу  своей  должности  защитниками
предрассудков,  против  которых  философы  борются;  ненавистна священникам,
которые редко  видят  философов у  своих алтарей;  ненавистна поэтам,  людям
беспринципным и  по глупости смотрящим на философию как на топор для изящных
искусств,  не считаясь с тем,  что даже те из них, кто подвизался на гнусном
поприще сатиры,  были только льстецами;  ненавистна народам,  бывшим во  все
времена  рабами  тиранов,   которые  их  угнетали,  мошенников,  которые  их
надували,  и  шутов,  которые их  потешали.  Таким образом,  я,  как видишь,
сознаю,  как опасно быть философом и  как важно то признание,  которого я от
тебя требую,  но я не стану злоупотреблять твоей тайной. Жак, друг мой, ты -
философ;  я скорблю о тебе;  и если только возможно прочесть в настоящем то,
чему предстоит когда-нибудь случиться,  и если то,  что предначертано свыше,
иногда может быть предвидено людьми задолго до его свершения, то смерть твоя
будет философской и ты позволишь накинуть на себя петлю столь же охотно, как
Сократ принял чашу с цикутой.
     Жак. Вы говорите не хуже любого пророка; но, к счастью, сударь...
     Хозяин.  Кажется,  ты  не  слишком веришь тому,  что я  сказал;  а  это
окончательно подкрепляет мои предчувствия.
     Жак. А вы-то сами, сударь, верите этому?
     Хозяин. Верю; но если б даже и не верил, то это ничего бы не изменило.
     Жак. Почему?
     Хозяин. Потому что опасность грозит только тем, кто говорит, а я молчу.
     Жак. А предчувствиям вы верите?
     Хозяин.  Я смеюсь над ними, но, по правде говоря, с трепетом. Некоторые
удивительно оправдываются. К этим сказкам привыкаешь с раннего детства. Если
твои сны раз пять-шесть сбудутся и после этого тебе приснится, что твой друг
умер,  то,  проснувшись, ты отправишься к нему, чтобы узнать о его здоровье.
Но  в  особенности  трудно  отделаться  от  тех  предчувствий,   которые  ты
испытываешь,  когда  событие  происходит  на  расстоянии,  и  которые  носят
символический характер.
     Жак.  Иногда вы рассуждаете так глубокомысленно и хитроумно,  что я вас
не понимаю. Не поясните ли вы свою мысль примером?
     Хозяин.  Это  нетрудно сделать.  Одна женщина жила в  деревне со  своим
восьмидесятилетним мужем,  страдавшим каменной болезнью. Муж простился с ней
и поехал в город, чтобы удалить камни. Накануне операции он написал жене: "В
ту минуту,  когда ты получишь это письмо,  я  буду лежать под ланцетом брата
Козьмы{344}..."  Ты  знаешь эти обручальные кольца,  которые состоят из двух
половинок:  на одной выгравировано имя мужа,  на другой -  имя жены.  У этой
женщины, в то время как она читала письмо мужа, было на пальце такое кольцо:
Так вот,  в  этот самый момент ее  кольцо распалось:  половина с  ее  именем
осталась  на  пальце,  а  половинка с  именем  мужа  скатилась на  письмо  и
рассыпалась  на  кусочки...   Как,  по-твоему,  Жак,  найдется  ли  человек,
обладающий  достаточной  рассудительностью и  достаточной  твердостью  духа,
которого бы  такое происшествие и  при таких обстоятельствах не потрясло?  И
действительно,  женщина чуть было не умерла от ужаса. Ее страх прошел только
тогда,  когда письмо от мужа,  полученное со следующей почтой, известило ее,
что операция прошла благополучно,  что он вне опасности и надеется обнять ее
к концу месяца.
     Жак. И он в самом деле обнял ее?
     Хозяин. Да.
     Жак.  Я  задал вам  этот вопрос,  так  как  несколько раз замечал,  что
предчувствия лукавы.  Сначала обвиняешь их в том,  что они солгали, а минуту
спустя  оказывается,   что  они  сказали  правду.   Таким  образом,  сударь,
по-вашему,  случай  с  символическим предчувствием относится ко  мне,  и  вы
против воли полагаете, что мне грозит смерть, на манер того философа?
     Хозяин.  Не  стану скрывать от  тебя;  но  чтобы прогнать эту печальную
мысль, не мог ли бы ты...
     Жак. Продолжить историю своих любовных похождений?
     Жак продолжал рассказ.  Мы покинули его,  если не ошибаюсь,  в обществе
лекаря.
     Лекарь:  "Боюсь, как бы ваша история с коленом не затянулась больше чем
на один день".
     Жак:  "Не все ли  равно?  Она затянется ровно настолько,  насколько это
предначертано свыше".
     Лекарь:  "По  стольку-то  в  день  за  постой,  харчи и  уход  составит
кругленькую сумму".
     Жак: "Речь, доктор, идет не о сумме за все время; сколько в день?"
     Лекарь: "Двадцать пять су, недорого?"
     Жак:  "Слишком  дорою;  я  бедный  малый,  доктор;  сбросьте половину и
позаботьтесь как можно скорее, чтобы меня перенесли к вам".
     Лекарь:  "Двенадцать с  половиной  су  -  это  ни  то  ни  се;  кладите
тринадцать".
     Жак: "Двенадцать с половиной... Ну, пусть тринадцать... По рукам!"
     Лекарь: "И вы будете платить поденно?"
     Жак: "Уж как договорились".
     Лекарь:  "Дело в  том,  что жена -  баба бывалая;  она,  видите ли,  не
понимает шуток".
     Жак:  "Ах,  доктор,  прикажите поскорее перенести меня к  вашей бывалой
бабе".
     Лекарь:  "По тринадцать су в  день -  это в месяц составит девятнадцать
ливров десять су. Кладите двадцать франков".
     Жак: "Пусть будет двадцать".
     Лекарь:  "Вы  хотите  получить хороший  стол,  хороший  уход  и  быстро
выздороветь.  Помимо пищи,  помещения и  услуг,  надо считать еще лекарства,
белье и..."
     Жак: "Словом?"
     Лекарь: "Словом, за все про все двадцать четыре франка".
     Жак: "Пусть двадцать четыре; но без хвостика".
     Лекарь: "Один месяц - двадцать четыре франка; два месяца - сорок восемь
ливров;  три  месяца -  семьдесят два ливра.  Ах,  как была бы  довольна моя
докторша, если, переехав к нам, вы бы уплатили авансом половину этой суммы!"
     Жак: "Согласен".
     Лекарь: "Но она была бы еще более довольна..."
     Жак: "Если бы я заплатил за квартал? Хорошо".
     Жак продолжал:
     - Лекарь разыскал хозяев,  предупредил их  о  нашем договоре,  и  через
минуту муж,  жена и дети собрались вокруг моей кровати, довольные и веселые;
посыпались бесчисленные вопросы о моем здоровье,  о моем колене,  похвалы их
куму-лекарю и его жене,  потоки пожеланий,  -  и какая приветливость,  какое
сочувствие,  какое старание мне услужить! Хотя лекарь и не говорил им, что у
меня водятся кое-какие деньжонки, но они знали своего куманька; он брал меня
к  себе,  и  этого было достаточно.  Я  расплатился с  хозяевами;  дал детям
несколько мелких монеток,  которые, однако, родители ненадолго оставили в их
руках.  Был ранний час. Крестьянин отправился в поле, жена вскинула на плечи
корзину и удалилась;  дети,  опечаленные и недовольные тем, что у них отняли
деньги,  исчезли, так что когда понадобилось поднять меня с лежанки, одеть и
положить на носилки,  то не оказалось никого, кроме лекаря, который принялся
кричать во всю глотку; но никто его не слышал.
     Хозяин.  А  Жак,  который любит разговаривать сам  с  собой,  вероятно,
сказал: "Не плати никогда вперед, если не хочешь, чтобы тебе плохо служили".
     Жак.  Нет, сударь, момент был более подходящим для того, чтобы выйти из
себя и выругаться,  чем для того,  чтобы читать проповеди. Я выхожу из себя,
ругаюсь,  а затем уже делаю моральные выводы;  но,  пока я рассуждал, лекарь
вернулся с двумя крестьянами,  нанятыми им для того, чтобы перенести меня за
мои же деньги,  о чем он не преминул поставить меня в известность.  Эти люди
оказали мне  первые  услуги  при  моем  водворении на  самодельных носилках,
которые состояли из тюфяка, положенного на шесты.
     Хозяин. Слава тебе господи! Наконец-то ты в доме лекаря и влюблен в его
жену или дочь.
     Жак. Кажется, сударь, вы ошибаетесь.
     Хозяин.  И ты думаешь,  что я буду дожидаться три месяца в доме лекаря,
прежде чем услышу от  тебя первое слово о  твоих любовных похождениях?  Нет,
Жак,  это невозможно!  Избавь меня,  пожалуйста, от описания дома, характера
лекаря,  нрава его  жены и  перипетий твоего исцеления;  перескочи через все
это.  К  делу,  любезный,  к  делу!  Колено твое  почти  выздоровело,  ты  в
достаточной мере поправился и влюблен.
     Жак. Хорошо, я влюблен, раз уж вы так торопитесь.
     Хозяин. В кого влюблен?
     Жак.  В высокую восемнадцатилетнюю брюнетку: прекрасно сложена, крупные
черные глаза,  маленький алый  ротик,  красивые руки,  дивные пальчики.  Ах,
сударь, какие пальчики! Эти самые пальчики...
     Хозяин. Тебе кажется, что ты все еще держишь их.
     Жак.  Эти самые пальчики вы не раз брали украдкой в  руки и держали,  и
только от них зависело позволить вам то, что вы хотели с ними сделать.
     Хозяин. Этого, Жак, я никак не ожидал.
     Жак. И я тоже.
     Хозяин.  Сколько ни  ломаю себе голову,  не  могу припомнить ни высокой
брюнетки, ни дивных пальчиков; попробуй говорить яснее.
     Жак.  Согласен;  но при условии, что мы вернемся обратно и войдем в дом
лекаря.
     Хозяин. Ты полагаешь, что это предначертано свыше?
     Жак.  Решайте сами;  во всяком случае,  здесь, на земле, предначертано,
что chi va piano, va sano*.
     ______________
     * Кто идет медленно, идет уверенно (итал.).

     Хозяин. И что chi va piano, va lontano*, a я хотел бы уже приехать.
     ______________
     *  Кто  идет уверенно,  идет далеко (итал.).  Обе итальянские поговорки
соответствуют русской пословице: "Тише едешь - дальше будешь".

     Жак. Что же вы решили?
     Хозяин. Поступай как знаешь.
     Жак.  В таком случае мы снова у костоправа, и свыше было предначертано,
что  мы  туда  вернемся.  Лекарь,  его  жена  и  дети так  умело сговорились
опустошить мой  кошелек всякого рода мелкими грабежами,  что  это им  вскоре
удалось.  Колено мое хотя и не зажило, но казалось на пути к исцелению; рана
почти затянулась,  я  мог ходить с помощью костыля,  и у меня оставалось еще
восемнадцать франков.  Никто так не любит говорить,  как заики; никто так не
любит  ходить,  как  хромоножки.  Как-то  в  хороший осенний день  задумал я
совершить длинную прогулку;  от деревни,  где я жил,  до соседней было около
двух миль.
     Хозяин. А как эта деревня называлась?
     Жак.  Если я вам скажу, вы догадаетесь обо всем. Прибыв туда, я зашел в
харчевню,  передохнул,  подкрепился.  День клонился к  концу,  и я собирался
вернуться восвояси,  когда в харчевне,  где я находился, послышались снаружи
резкие крики, испускаемые какой-то женщиной. Я вышел. Люди столпились вокруг
нее.  Она лежала на  земле,  рвала на  себе волосы и  говорила,  указывая на
осколки большой крынки:
     "Без денег,  целый месяц без денег!  Кто же  будет в  это время кормить
моих бедных детей?  Управитель, у которого душа черствее камня, мне гроша не
уступит. Как я несчастна! Без денег, целый месяц без денег!.."
     Все жалели ее;  вокруг нее только и раздавалось "Бедная женщина! Бедная
женщина!" - но никто не полез в карман за деньгами. Я быстро подошел к ней и
спросил:
     "Что с вами случилось, милая моя?"
     "Что со мной случилось?  Разве вы не видите? Меня послали купить крынку
масла;  я поскользнулась,  упала, крынка разбилась, и вот масло, которым она
была полна до краев..."
     Тут  подошли крохотные ребятишки этой женщины;  они  были полуголые,  а
скверная одежонка матери свидетельствовала о нищете всего семейства.  И мать
и дети принялись вопить.  Вы меня знаете:  достаточно было бы и десятой доли
такого зрелища,  чтобы меня растрогать;  все во  мне прониклось жалостью,  и
слезы выступили у меня на глазах. Прерывающимся голосом спросил я у женщины,
на сколько денег было в кувшине масла. "На сколько? - отвечала она, воздевая
руки вверх.  -  На  девять франков;  это  больше,  чем  я  могу заработать в
месяц..."  Тотчас же  развязав кошелек и  бросив ей  два полных экю{349},  я
сказал:  "Вот  вам,  милая  моя,  двенадцать  франков"  -  и,  не  дожидаясь
благодарственных излияний, направился по дороге в деревню.
     Хозяин. Жак, вы совершили прекрасный поступок.
     Жак.  Я совершил глупость, с вашего разрешения. Не успел я отойти и ста
шагов,  как признался себе в этом; на полпути я повторил то же самое, но уже
выразительнее,  а  придя к  лекарю с пустыми карманами,  испытал последствия
этого на собственной шкуре.
     Хозяин. Может быть, ты и прав, и моя похвала была так же неуместна, как
твоя  жалость...  Нет,  нет,  Жак,  я  настаиваю  на  своем  первом  мнении:
пренебрежение собственными нуждами -  вот  главная заслуга твоего  поступка.
Предвижу последствия:  ты будешь жертвой бесчеловечности лекаря и  его жены;
они прогонят тебя;  но если б  даже тебе пришлось умирать перед их дверью на
навозной куче, ты умирал бы на ней довольный собой.
     Жак.  Такой силой духа,  сударь,  я не обладаю.  С трудом продвигался я
вперед,  сожалея (должен вам сознаться) о своих двух экю, которые уже нельзя
было вернуть,  и  портя этим сожалением доблесть своего поступка.  Я  был на
равном расстоянии от  обеих деревень,  и  день уже окончательно угас,  когда
трое  грабителей вышли из  кустов,  окаймлявших дорогу,  бросились на  меня,
опрокинули,  обшарили мои  карманы и  крайне удивились,  найдя у  меня столь
незначительную сумму.  Они  рассчитывали на  более  крупную  добычу;  будучи
свидетелями оказанного мною в  деревне благодеяния,  они  вообразили,  что у
того,  кто так легко швыряет луидор,  таких луидоров должно быть по  меньшей
мере два десятка.  Рассердившись на то,  что их надежды не оправдались и что
из-за  пригоршни жалких су  они подвергли себя опасности быть вздернутыми на
дыбу,  если по моей жалобе их изловят и я их опознаю, грабители колебались с
минуту,  не  прикончить ли меня.  К  счастью,  они,  услыхав шум,  пустились
наутек,  и  я отделался несколькими ушибами,  полученными во время падения и
ограбления.  После  бегства  бандитов я  пошел  своей  дорогой и,  как  мог,
добрался до  деревни;  прибыл я  в  два  часа ночи,  бледный,  обессиленный,
страдая от увеличившейся боли в колене и от ударов, полученных мною в разные
части тела.  Лекарь...  Что с вами,  сударь?  Вы стиснули зубы, размахиваете
руками, словно перед вами враг...
     Хозяин.  Да,  да; я хватаю шпагу, кидаюсь на разбойников и мщу за тебя.
Скажи мне, как могло случиться, что составитель великого свитка предназначил
такую  награду за  столь  великодушный поступок?  Почему я,  жалкий человек,
преисполненный недостатков,  вступаюсь за  тебя,  а  его,  который  спокойно
позволил  напасть  на  тебя,   сбить  с  ног,   терзать,  топтать,  называют
вместилищем всех совершенств?
     Жак.  Тише,  тише,  сударь:  то,  что вы сказали,  чертовски попахивает
костром.
     Хозяин. Что ты озираешься?
     Жак.  Смотрю,  нет ли поблизости кого-нибудь, кто бы нас подслушивал...
Лекарь пощупал мне пульс и определил лихорадку. Я улегся, не обмолвившись ни
словом о происшествии,  и предался размышлениям на своем одре, ибо имел дело
с двумя душонками...  и, боже, с какими душонками! У меня не было ни гроша и
ни малейшего сомнения в том, что на другой день, после моего пробуждения, от
меня потребуют условленную поденную плату.
     Тут Хозяин, обхватив руками шею своего слуги, воскликнул:
     - Бедный Жак,  как ты поступишь? Что с тобой будет? Твое положение меня
пугает.
     Жак. Успокойтесь, сударь, ведь я здесь.
     Хозяин.  Совсем забыл;  мне казалось,  что наступило утро,  что я подле
тебя,  у  лекаря,  в момент твоего пробуждения и что пришли требовать с тебя
денег.
     Жак.  Не знаешь,  сударь,  ни чему радоваться, ни чем огорчаться в этой
жизни.  Добро влечет за собой зло,  зло влечет добро. Мы шествуем в ночи под
покровом того,  что  предначертано свыше,  одинаково неразумные как в  своих
желаниях,  так и  в  своих радостях и  горестях.  Когда я  плачу,  то иногда
убеждаюсь, что я дурак.
     Хозяин. А когда смеешься?
     Жак.  Опять-таки убеждаюсь, что я дурак; между тем я не могу удержаться
от того,  чтобы не плакать или не смеяться,  и это меня бесит.  Я тысячу раз
пытался... Всю ночь я не сомкнул глаз...
     Хозяин. Постой, сначала скажи, что ты такое пытался?
     Жак. Смеяться над всем. Ах, если б мне это удалось!
     Хозяин. А зачем это тебе?
     Жак.  Чтоб избавиться от забот, не нуждаться ни в чем, быть самому себе
хозяином,  чувствовать себ