время как мне
хочется  побеседовать о  чем-нибудь  другом;  когда  я  начинаю историю моих
любовных похождений,  в то время как он меня перебивает, - что я такое, если
не его собака? Слабовольные люди - это собаки упрямых людей.
     Хозяин. Эту привязанность к животным я замечал не у одних бедных людей;
многие важные дамы,  Жак,  окружают себя целой сворой собак, не говоря уже о
кошках, попугаях, всяких птицах.
     Жак.  Это происходит по  их  вине и  по  вине окружающих.  Они не любят
никого,  никто их не любит, и они бросают собакам чувство, которое им некуда
девать.
     Маркиз Дезарси.  Любить животных или бросать сердце собакам -  странный
взгляд на вещи.
     Хозяин.  Того,  что отдают этим животным, хватило бы на пропитание двум
или трем беднякам.
     Жак. А вас это удивляет?
     Хозяин. Нет.
     Маркиз Дезарси поглядел на Жака, улыбнулся по поводу его рассуждений и,
обращаясь к Хозяину, сказал:
     - У вас довольно необыкновенный лакей.
     Хозяин. Лакей! Вы очень снисходительны: это я его лакей, и не далее как
сегодня утром он чуть было не доказал мне этого по всей форме.
     Беседуя таким образом,  они добрались до  ночлега и  заночевали вместе.
Хозяин  Жака  ужинал  с   господином  Дезарси.   Жаку  и  молодому  человеку
сервировали отдельно.  Хозяин  в  нескольких словах  изложил маркизу историю
Жака и  его фаталистический образ мыслей.  Маркиз поведал о  своем спутнике.
Тот  был  прежде премонстрантом{432} и  покинул орден  в  связи со  странным
приключением;   приятели  рекомендовали  этого  молодого  человека  маркизу,
который взял его в секретари за неимением лучшего. Тогда Хозяин Жака сказал:
     - Странно!
     Маркиз Дезарси. Что вы тут находите странного?
     Хозяин.  Я  говорю о  Жаке.  Не успели мы прибыть в  харчевню,  которую
покинули утром,  как Жак шепнул мне:  "Сударь,  взгляните на  этого молодого
человека; бьюсь об заклад, что он был монахом".
     Маркиз Дезарси. Он угадал - не знаю только, по какому признаку. Вы рано
ложитесь?
     Хозяин.  Обычно нет; а сегодня меня и подавно не клонит ко сну, так как
ехали мы всего лишь полдня.
     Маркиз  Дезарси.  Если  вы  не  можете заполнить время  чем-либо  более
полезным или приятным,  я  расскажу вам историю моего секретаря;  она не  из
обычных.
     Хозяин. Я послушаю ее с удовольствием.


     Понимаю вас,  читатель;  вы  говорите:  "А  где же  любовные похождения
Жака?.."  Вы думаете,  я  любопытен менее вашего?  Разве вы забыли,  что Жак
любил говорить,  и в особенности о себе,  -  мания, общая людям его ремесла,
мания,   извлекающая  их   из  ничтожества,   возводящая  их  на  трибуну  и
превращающая мгновенно  в  интересную личность?  Какая  причина,  по-вашему,
привлекает чернь на публичные казни?  Безжалостность?  Заблуждаетесь:  народ
вовсе не  бесчеловечен;  будь  у  него  возможность,  он  вырвал бы  из  рук
правосудия  несчастного,   вокруг   эшафота   которого  толпятся  люди.   Он
отправляется на  Гревскую площадь  смотреть зрелище,  о  котором  сможет  по
возвращении рассказать в своем предместье;  каково зрелище, ему безразлично,
лишь бы  он  играл роль,  лишь бы  он мог собрать соседей и  его бы слушали.
Дайте  на  бульварах  интересное  представление  -  и  площадь  казни  будет
пустовать.  Народ падок до зрелищ, так как он забавляется, когда их видит, и
еще  больше забавляется,  когда о  них  после рассказывает.  Народ страшен в
бешенстве;   но   оно   длится  недолго.   Собственная  нужда   сделала  его
сердобольным; он отвращает взгляд от ужасного зрелища, ради которого пришел,
умиляется  и  идет  домой  в  слезах...   Все,  что  я  вам  сейчас  говорю,
заимствовано у Жака,  в чем я охотно признаюсь,  так как не люблю рядиться в
чужие перья.  Понятие порока,  понятие добродетели были неизвестны Жаку;  он
полагал,  что  человек  рожден  на  радость  или  на  горе.  Когда  при  нем
произносили  слова  "награда"  или  "кара",   он  пожимал  плечами.  По  его
представлениям, награда была поощрением для добрых, кара - пугалом для злых.
"Что же еще могут они представлять собой, - говорил он, - раз свободы нет, а
судьба наша  предначертана свыше?"  Человек,  по  его  мнению,  с  такой  же
неизбежностью шествует по пути славы или позора, как шар, который обладал бы
сознанием,  катится по  откосу горы;  и  если  б  цепь  причин и  следствий,
составляющих жизнь человека с момента рождения до последнего вздоха, была бы
нам известна,  мы убедились бы, что человек поступает лишь так, как вынужден
поступать.  Я  не раз спорил с  ним без пользы и толка.  Действительно,  что
возразить тому,  кто говорит:  "Какова бы  ни была сумма элементов,  которые
меня составляют,  я  един;  но одна причина влечет только одно следствие;  я
всегда был единой причиной, а потому мог произвести только одно следствие, и
потому мое существование -  только ряд неизбежных следствий".  Так рассуждал
Жак,  следуя поучениям своего капитана.  Различие между  миром  физическим и
миром  духовным он  считал  бессмыслицей.  Капитан начинил ему  голову всеми
этими идеями,  заимствовав их сам у Спинозы,  которого знал наизусть.  Можно
подумать, что при такой системе Жак ничему не радовался, ничем не огорчался;
но это было не так.  Он вел себя примерно как мы с  вами.  Благодарил своего
благодетеля, чтоб он продолжал делать ему добро. Сердился на несправедливого
человека,  а  когда ему замечали,  что в таких случаях он походит на собаку,
кусающую камень,  которым в  нее бросили,  он  отвечал:  "Камень,  укушенный
собакой,  не исправится,  а несправедливого человека палка проучит". Нередко
он бывал так же непоследователен, как мы с вами, и склонен был забывать свои
принципы,  за  исключением особых обстоятельств,  где  его философии суждено
было брать верх над ним;  тогда он заявлял:  "Так должно было случиться, ибо
это предначертано свыше".  Он старался предотвратить зло и  бывал осторожен,
несмотря  на   величайшее  презрение  к   осторожности.   Когда  же  событие
совершалось, он возвращался к своему припеву, и это его утешало. В остальном
же он славный малый,  откровенный, честный, смелый, преданный, верный, очень
упрямый, еще более болтливый и, так же как мы с вами, огорчен тем, что лишен
надежды когда-нибудь досказать до конца историю своих любовных похождений. А
поэтому  советую  вам,  читатель,  примириться  с  этим  и  взамен  любовных
похождений Жака удовольствоваться похождениями секретаря маркиза Дезарси.  К
тому же он как живой стоит у меня перед глазами, этот бедный Жак, у которого
шея  обмотана большим  платком;  его  дорожная кубышка,  прежде  наполненная
добрым вином,  содержит теперь только ячменный отвар;  он кашляет, проклиная
покинутую ими  хозяйку и  ее  шампанское,  чего бы  он  не  сделал,  если бы
вспомнил, что все предначертано свыше, даже его простуда.
     А кроме того,  читатель,  все любовные побасенки да любовные побасенки!
Одну,  две,  три,  четыре я вам уже рассказал, три или четыре еще предстоят;
слишком много любовных побасенок!  Правда,  поскольку мы пишем для вас, надо
либо отказаться от вашего одобрения,  либо руководствоваться вашим вкусом, а
вы решительно стоите за любовные побасенки.  Все ваши новеллы в  стихах и  в
прозе -  любовные побасенки;  почти все ваши поэмы, элегии, эклоги, идиллии,
песни,  послания,  комедии,  трагедии,  оперы -  любовные побасенки.  Со дня
своего рождения вы  питаетесь одними только любовными баснями и  все  еще не
пресытились.  Всех вас,  мужчины и  женщины,  взрослые и дети,  держат и еще
долго будут держать на  этой диете,  и  она вам не  надоест.  Поистине,  это
изумительно!  Мне хотелось бы,  чтобы история секретаря маркиза Дезарси тоже
оказалась любовной басней,  но боюсь,  что это не так и что она вам надоест.
Тем хуже для маркиза Дезарси,  для Хозяина,  для Жака,  для вас, читатель, а
также для меня.
     - Наступает момент,  когда все девочки и мальчики впадают в меланхолию;
их  мучит смутное беспокойство,  которое распространяется на все,  не находя
исхода.  Они  ищут  одиночества,  плачут,  умиляются  монастырской  тишиной;
картина мирной жизни,  якобы царящей в обители, соблазняет их. Они принимают
за  глас  божий,   зовущий  их  к   себе,   первые  вспышки  пробуждающегося
темперамента;   и  именно  тогда,  когда  природа  предъявляет  к  ним  свои
требования,  они избирают путь,  противный ее  велениям.  Заблуждение длится
недолго: требования природы становятся все более властными; они узнают их, и
затворенное в  обители существо испытывает сожаления,  его терзают истерики,
безумие и отчаяние...
     Так начал маркиз Дезарси свое повествование.
     - Охваченный в  семнадцать лет  отвращением к  свету,  Ришар (так зовут
моего секретаря) бежал из дому и стал премонстрантом.
     Хозяин.  Премонстрантом?  Это  хорошо.  Они  белы  как  лебеди{435},  и
основатель их ордена, святой Норберт, упустил в своем статуте только одно...
     Маркиз Дезарси. Дать каждому из монахов по визави.
     Хозяин.  Если б у амуров не было в обычае ходить голышом,  они стали бы
премонстрантами.  Этот  орден  усвоил  совсем  особую политику.  Его  членам
разрешают водиться с герцогинями, маркизами, графинями, женами председателей
и откупщиков,  но только не с мещанками.  Как бы ни была хороша купчиха,  вы
редко увидите премонстранта в лавке.
     Маркиз Дезарси.  Ришар говорил мне это.  Он  принял бы схиму после двух
лет  послушничества,   если  бы  родители  не  воспротивились  этому.   Отец
потребовал его  возвращения домой  и  предложил  проверить  свое  призвание,
соблюдая  монастырский образ  жизни  в  течение  года:  договор  был  честно
соблюден  обеими  сторонами.   По  прошествии  этого  срока  Ришар  попросил
разрешения постричься.  Отец отвечал:  "Я  предоставил вам  год для принятия
окончательного решения;  надеюсь,  что вы  не откажетесь отложить его еще на
такой же  срок;  при  этом я  согласен,  чтобы вы  провели его вне дома".  В
течение этой второй отсрочки аббат ордена приблизил Ришара к себе.  В это-то
время он и был втянут в происшествие, которое случается только в монастырях.
Во главе одной из обителей ордена стоял человек совсем особого склада; звали
его  отцом  Гудсоном.  Отец  Гудсон  обладал весьма  интересной наружностью:
открытый лоб,  овальное лицо,  орлиный нос,  большие голубые глаза, округлые
щеки,  красивый рот, точеные зубы, очень тонкая улыбка, копна светлых волос,
придававших достоинство его привлекательным чертам;  он был умен, образован,
весел,  отличался приятными манерами и речами,  любовью к порядку и к труду;
но в то же время ему были свойственны бешеные страсти,  неудержимое влечение
к удовольствиям и к женщинам,  склонность к интригам, доходившая до предела,
самые распутные нравы и безграничный деспотизм в управлении обителью.  Когда
ему вверили ее на попечение,  там царил невежественный янсенизм,  учение шло
плохо, мирские доходы духовенства были в беспорядке, религиозные обязанности
находились  в  забвении,   службы  отправлялись  без  должной  пристойности,
свободные помещения были  заняты распутными школярами.  Отец  Гудсон обратил
этих янсенистов в  правую веру или вовсе удалил их из обители,  взял в  свои
руки  учение,  наладил  доходы,  восстановил  дисциплину,  изгнал  беспутных
школяров,  ввел  порядок  и  пристойность  в  отправление  богослужений -  и
превратил свою общину в одну из самых примерных. Гудсон применял строгости к
другим,  но  не к  себе;  он был не так глуп,  чтобы нести то железное ярмо,
которое наложил на  подчиненных;  за  это  они питали к  Гудсону скрытую,  а
потому особенно сильную и  опасную злобу.  Всякий был ему враг и соглядатай;
всякий исподтишка старался проникнуть за  завесу его  поведения;  всякий вел
счет его тайным распутствам;  всякий хотел его погубить:  он  не мог сделать
шагу,  чтобы за ним не следили;  он не успевал завести любовную связь, как о
ней уже знали.
     Аббату ордена был отведен дом,  прилегавший к монастырю. В доме имелись
две двери:  одна выходила на улицу,  другая вела в  обитель.  Гудсон взломал
замки  этих  дверей;  аббатство превратилось в  арену  его  ночных оргий,  а
постель аббата -  в  ложе его развлечений.  С наступлением ночи он самолично
впускал через наружную дверь в апартаменты аббата женщин всякого звания: там
устраивались изысканные ужины.  У  Гудсона была исповедальня,  и он совратил
всех тех из своих прихожанок,  кто своей внешностью этого заслуживал.  Среди
них  была  одна  премиленькая  кондитерша,   славившаяся  в  околотке  своим
кокетством и чарами; Гудсон, не имевший возможности ходить к ней, запер ее в
своем  серале.   Этот  своеобразный  способ  увода  не   преминул  возбудить
подозрение у родных и у супруга.  Они направились к нему. Гудсон растерялся.
Но в  то время как эти люди излагали ему свою беду,  зазвонил колокол:  было
шесть  часов  вечера;  Гудсон  приказывает им  умолкнуть,  обнажает  голову,
встает,  осеняет  себя  крестным  знамением  и  произносит  прочувственным и
проникновенным голосом:  "Angelus Domini nuntiavit Mariае"*.  И  вот  отец и
братья кондитерши, смущенные своим подозрением, говорят супругу, спускаясь с
лестницы:  "Сын мой,  вы дурак!..",  "Брат мой,  как вам не стыдно? Человек,
который читает Angelus, - да ведь это же святой!".
     ______________
     * "Ангел господень возвестил Марии..." (лат.).

     Однажды зимой,  когда Гудсон возвращался под вечер в монастырь,  к нему
пристала одна из  тех  особ,  что  ловят всех прохожих;  она  показалась ему
хорошенькой,  он последовал за ней;  но не успели они войти, как дозор - тут
как тут.  Такая неудача погубила бы всякого другого; но Гудсон был человек с
головой   и    благодаря   этому   происшествию   снискал   благоволение   и
покровительство начальника полиции. Представ перед ним, он сказал следующее:
     "Меня зовут Гудсон;  я настоятель обители.  Когда я в нее вступил,  там
царил полный беспорядок:  ни наук,  ни дисциплины,  ни благонравия;  службой
пренебрегали до непристойности; расстройство дел грозило разорением в скором
будущем.   Я  все  восстановил;  но  я  человек  и  предпочел  обратиться  к
совращенной женщине,  нежели к порядочной.  А теперь можете располагать мною
по своему усмотрению..."
     Начальник полиции посоветовал ему  впредь быть  осмотрительнее,  обещал
сохранить в  тайне это  происшествие и  выразил желание познакомиться с  ним
поближе.
     Тем  временем окружавшие его  враги послали,  каждый со  своей стороны,
генералу ордена  донесения,  в  которых излагали все,  что  знали  о  дурном
поведении Гудсона. Сопоставление этих донесений усилило их значение. Генерал
был янсенистом,  а  потому был не прочь отомстить за преследования,  которым
Гудсон подверг его единомышленников.  Он с удовольствием распространил бы на
всю  секту  обвинение  в  разврате,   падавшее  на  защитника  буллы{438}  и
распущенной морали. Вследствие этого он передал донесения о разных поступках
и  повадках  Гудсона  в  руки  двух  официалов,  которых  отправил с  тайным
поручением расследовать и юридически засвидетельствовать его поведение;  при
этом он наказал им соблюдать в этом деле исключительную осмотрительность как
единственное   средство   внезапно   уличить   виновного   и    лишить   его
покровительства  двора  и  епископа  Мирепуаского{438},  в  глазах  которого
янсенизм был величайшим грехом,  а  подчинение булле Unigenitus -  первейшей
добродетелью. Мой секретарь Ришар был одним из этих двух официалов.
     И  вот  оба  они  уезжают из  епископского подворья,  останавливаются у
Гудсона и  келейно приступают к  расследованию.  Вскоре им удается составить
такой длинный список прегрешений, что его хватило бы для заключения in pace*
пятидесяти  монахов.  Пребывание там  обоих  официалов  тянулось  долго,  но
действовали они так ловко,  что ничего не вышло наружу.  Гудсон, несмотря на
всю  свою предусмотрительность,  был близок к  гибели,  о  которой ничего не
подозревал.  Тем не  менее недостаточное уважение,  оказанное ему приезжими,
тайна их  появления,  их  приходы и  уходы,  то вместе,  то порознь,  частые
совещания с другими монахами,  лица, которых они навещали и которые навещали
их,  возбудили в  нем сомнения.  Он стал следить за ними и  лично,  и  через
других;  вскоре их миссия стала для него очевидной. Нисколько не смутившись,
он старательно занялся изысканием способа не столько избежать угрожавшей ему
беды,  сколько навлечь беду на  головы обоих официалов;  и  вот удивительная
уловка, к которой он прибегнул.
     ______________
     * В монастырском карцере.

     Незадолго перед  тем  он  совратил молодую  девушку,  которую укрывал в
маленькой квартире Сен-Медарского квартала.  Явившись туда,  он  обратился к
ней со следующей речью:
     "Дитя мое,  все обнаружено,  мы погибли;  не пройдет и недели,  как вас
заточат,  а  что  будет  со  мной,  право,  не  знаю.  Не  отчаивайтесь,  не
печальтесь;  поборите свою тревогу. Выслушайте меня и сделайте то, что я вам
скажу,  сделайте это как следует,  а  я  позабочусь об  остальном.  Завтра я
уезжаю за город. Во время моего отсутствия сходите к двум монахам, которых я
вам  назову.   (И  он  назвал  ей  обоих  официалов.)  Попросите  разрешения
переговорить с  ними  тайно.  Придя к  ним,  бросьтесь на  колени,  молите о
помощи,  взывайте к  чувству  справедливости,  просите  их  содействия перед
генералом,  на  которого они,  как  вам  известно,  имеют  большое  влияние,
плачьте,  рыдайте,  рвите на себе волосы,  расскажите им всю нашу историю, и
расскажите таким образом,  чтобы вызвать в них жалость к вам и отвращение ко
мне".
     "Как, сударь! Рассказать им?.."
     "Да,  вы  расскажете,  кто вы,  из какой семьи,  как я  совратил вас на
исповеди,  как похитил у  родителей и  скрыл в этом доме.  Вы скажете,  что,
отняв у вас честь и введя вас в грех,  я бросил вас в нищете и вы не знаете,
как быть дальше".
     "Помилуйте, отец мой..."
     "Исполните то,  что я вам сказал,  и то,  что мне остается еще сказать,
или  приготовьтесь к  своей и  моей  гибели.  Эти  двое монахов не  преминут
отнестись к  вам с сочувствием,  заверить вас в своем содействии и попросить
второго свидания,  на которое вы должны дать согласие. Они осведомятся о вас
и о ваших родных, а так как вы расскажете им одну только правду, то у них не
возникнет никаких подозрений. После первого и второго свидания я сообщу вам,
как  надо  поступить на  третьем.  Постарайтесь только  хорошо  сыграть свою
роль".
     Все произошло так,  как задумал Гудсон.  Он  предпринял вторую поездку.
Официалы известили об этом молодую девушку;  она снова зашла в обитель.  Они
попросили ее  повторить свою  печальную историю.  Пока  она  рассказывала ее
одному,  другой  записывал в  записной книжке.  Они  сожалели о  ее  судьбе,
сообщали ей  о  горе  ее  родителей,  которое было далеко не  притворным,  и
обещали полную безопасность ей и быструю кару соблазнителю,  но при условии,
что она подпишет свое разоблачение.  Это,  казалось, возмутило ее; они стали
настаивать,  и она согласилась.  Оставалось только установить день и час для
составления показания,  что требовало подходящего времени и места...  "Здесь
невозможно:  приор может вернуться и  меня заметить..."  Девушка и  официалы
расстались, предоставив друг другу время, чтобы уладить эти детали.
     В тот же день Гудсон узнал обо всем,  что случилось. Он был в восторге:
близится момент его торжества;  скоро он покажет этим молокососам, с кем они
имеют дело!
     "Возьмите перо, - сказал он девушке, - и назначьте им свидание в месте,
которое я укажу.  Я уверен,  что они найдут его подходящим.  Это - приличный
дом,  и  занимающая его женщина пользуется среди соседей и жильцов наилучшей
репутацией".
     Женщина  эта,  однако,  принадлежала к  числу  тех  тайных  интриганок,
притворяющихся  святошами,   которые  втираются  в  самые  достойные  семьи,
прибегают к