рыбаки  на  его  снасти  не могли  без  смеха  смотреть.  Впрочем,  он  и не
претендовал на то, чтобы прослыть настоящим рыбаком. По  правде говоря, даже
считал  это  занятие бесполезным времяпрепровождением, а удочки  купил и  за
город  с  ними  ездил  только  потому,  чтобы  угодить  сыну, которому врачи
рекомендовали загородные прогулки.
     Сын Глеб занял в его жизни  совершенно особое место. Он, если можно так
выразиться, был его душой, то есть единственным человеком, которого он любил
и любовь которого готов был заслуживать.
     -  До  рождения Глеба  он  не  знал ничего подобного.  Женщин,  которые
обозначивались  в его жизни, не нужно было  завоевывать,  они сами  были  не
прочь прийти и  взять свое. Иных он не знал, да и не мог знать в силу своего
характера. Друзей  у него в общем-то  не  имелось, потому что дружить с ним,
честно  говоря, было  не интересно.  Уж  очень  он  сосредоточился  на своих
расчетах и чертежах, как будто  вокруг ничего стоящего больше  не было.  Сам
добровольно отказался от всего мира, выгородив для себя только небольшой его
кусочек, где чувствовал себя достаточно уверенно. Некоторые, правда,  кто из
корысти, а кто из  любопытства, наведывались к нему за оградку, но никто  не
желал оставаться на этом пятачке навсегда. Даже если бы кто-нибудь и пожелал
из добрых побуждений разделить  духовное  уединение Федора Христофорювича, у
него  все  равно бы ничего не  получилось, потому  что делянка  у него  была
одноместная.  И  вытащить  его оттуда  тоже не удавалось никому. Даже  жене,
которая  бралась за  это  дело всерьез,  никак  не  удавалось  втянуть его в
семейный круг.  Он вроде  бы и не сопротивлялся, но  никакого энтузиазма  со
своей стороны не проявлял.  Вот придет он с  работы и она ему скажет: "Федя,
сходи, пожалуйста, в магазин, а то у нас масло кончилось". И он, ни слова не
говоря,  пойдет и купит масло.  Поведет она его в  гости,  он наденет свежую
рубашку и галстук, придет к людям, сядет где-нибудь в углу и улыбается молча
весь вечер, как какой-нибудь  иностранец азиатского происхождения, а когда к
нему обратятся - ответит  дружелюбно, но коротко, как  будто  отмахнется,  и
опять молчит.  Кого хочешь такое поведение  может вывести из  себя. Поначалу
жена обижалась, закатывала истерики по ночам, плакала и, всхлипывая, бросала
ему горькие упреки. И он тоже  чуть не плакал, потому что сердце у него было
доброе, но ничего с собой поделать не мог.
     Но в один прекрасный день как кто надоумил ее: "Батюшки, да ведь  он не
от мира сего". Стало быть, неудачник,  его жалеть надо, а не корить. И стала
она его жалеть. Другой  бы мужик сразу на дыбы встал, не допустил, чтобы его
жалели,  инвалидов   жалеют,  непутевых,  а  кому  приятно  сознавать   свою
неполноценность. Только Федор Христофорович на это вроде и ничего, ему вроде
как  удобно. Так  они и  жили:  она ему  потакала,  как  маленькому, а он ее
обеспечивал, и обоих  это устраивало до тех  пор, пока у них не  родился сын
Глеб.  Во время  родов у ребенка  была вывихнута нога. Дольше обычного он не
начинал ходить. А когда  наконец пошел, то стало ясно, что он будет хромать.
С рождением  сына  что-то перевернулось  в  их  жизни.  Федор Христофорович,
который всю жизнь витал где-то между первым и третьим законами Ньютона, стал
мало-помалу возвращаться  на  землю.  Теперь  он  все  свое свободное  время
старался проводить не в библиотеке, а дома. Все чаще на его письменном столе
рядом с монографиями по сопромату  и кибернетике можно  было видеть "Веселые
картинки" и "Здоровье".  По вечерам он целыми  часами мог смотреть, как Глеб
лепит из пластилина солдатиков и индейцев, а то вдруг вскинет его на шею и -
пойдет скакать  по дому. И в  общении с  другими он  менялся на глазах. Если
раньше он  в  основном отвечал на  вопросы, то  теперь  не прочь  был и  сам
заговорить  о  чем-нибудь для  всех  интересном, о  международном положении,
например, или же о футболе, в котором ровным счетом ничего не понимал.
     "Чудной какой-то стал наш старик,- говорили на работе.- Бывало, из него
слова не вытянешь, а теперь  не  остановишь. Стареет.  На пенсию пора..."  И
жена не могла  понять, что  случилось с Федором Христофоровичем. Ну,  чудной
был мужик,  нелюдимый,  зато и  смирный,  с руки  клевал,  а тут  как  будто
подменили. Уж  не завелся  ли  у него кто-нибудь на  стороне? Он  хоть  и не
видный, но  военный, а этим  нынешним вертихвосткам все равно с кем крутить,
лишь  бы за  них  в  ресторанах платили. Так в ее отношение к мужу  вкралось
подозрение. Еще больше оно  усилилось, когда Федор  Христофорович, как будто
вняв разговорам сослуживцев, подал в отставку.
     К  тому  времени  он был  уже  подполковником,  жил в Москве, на  улице
Алабяна,  в  просторной  двухкомнатной  квартире  с  женой и  сыном  Глебом,
которому исполнилось десять лет.
     После выхода на пенсию он устроился работать  в районный Дом  пионеров.
Там он два раза в неделю вел кружок технического творчества, где занимался и
его Глеб.
     В  другие  дни  он читал сыну вслух,  играл  с ним  в  мяч, водил его в
физкультурный диспансер, а по воскресеньям выезжал с ним за город, прихватив
с собой удочки и шахматы.
     Пару  раз жена, мучимая  подозрениями, увязывалась  за ними, но  ничего
такого  не  обнаружила  и оставила это дело, хотя и не перестала подозревать
мужа в измене.
     Это было самое  лучшее время в жизни  Федора  Христофоровича. Благодаря
своему  обостренному  отцовскому чувству,  он  то и дело открывал  для  себя
радости,  о  существовании  которых ранее  и  не  подозревал.  Марк  Твен  и
черносмородиновое  мороженое,  Исторический музей  и  кинокартина  "Тарзан",
дворец в Царицыно, марки с пальмами и львами и лодки на Останкинском пруду -
все это, переплетаясь самым  невероятным образом,  составляло  прелесть  его
новой  жизни.  А  смыслом  ее был  Глеб,  улыбчивый мальчик  среднего роста,
который   выделялся  среди  сверстников  разве   только   тем,   что  слегка
прихрамывал, почти незаметно для  тех,  кто  этого не знал. И  все благодаря
стараниям Федора  Христофоровича,  который не  жалел ни времени, ни сил  для
того, чтобы Глеб  развивался как вполне здоровый  мальчуган.  Впрочем, сил у
Федора  Христофоровича  от  этого не  убывало,  а  скорее  прибавлялось.  Он
утверждал, что теперь чувствует себя намного лучше, нежели, скажем, двадцать
лет назад. И сомневаться в этом не приходилось. Ибо его  дружба с сыном была
не чем иным, как  забегом на сверхдальнюю дистанцию, требующим  выносливости
стайера. Попробуй расслабиться, потерять форму, тут же  и отстанешь, а этого
Федор Христофорович боялся больше всего на свете.
     А вот жена  его, та действительно сдала. Но. Федор  Христофорович этого
даже  не  замечал.  Она  как  будто растворялась  в  обстановке  квартиры  и
обнаруживала себя, только когда был готов обед или требовались деньги, чтобы
купить  продуктов или  заплатить  за  квартиру,  всякий раз вызывая  у  мужа
недоумение.   Метаморфозы,  происшедшие  с  Федором   Христофоровичем  после
рождения Глеба, выбивали  ее из  привычной  колеи.  Убедившись в  том,-  что
соперницы нет, она и  вовсе  растерялась. Уж лучше бы она была.  Тогда можно
было  бы  хоть ревновать. Это пусть  и мучительно, но понятно.  Ревновать же
мужа к собственному  сыну она не смела и в  конце  концов оказалась в полном
одиночестве.  И  только  во   время  еды  она  обретала  какое-то   душевное
равновесие.  Она  все чаще  прибегала к  этому последнему  средству и  стала
катастрофически тучнеть. Вскоре у нее  появилась  одышка и еще  много других
болезней,  как  подлинных, так и  мнимых.  Чтобы  избавиться от них, она все
время пила лекарства, сначала только такие, какие ей выписывал врач, а потом
и  разные  другие, все, которые  можно было купить в аптеке без  рецепта или
выклянчить у соседок. Соседки охотно снабжали ее средствами от  всевозможных
болезней. Они  рады были  услужить ей и как будто соревновались  в том,  кто
даст более сильное  лекарство. Это ее в  конце  концов  и погубило. Однажды,
когда Федор  Христофорович  и Глеб отправились на свою обязательную рыбалку,
она  выпила тройную  дозу  лекарств, легла  в  постель и уснула,  чтобы  уже
никогда не проснуться.  Врачи  установили,  что смерть  наступила вследствие
сильной лекарственной интоксикации.
     Мать умерла,  когда Глебу исполнилось  семнадцать  лет,  и он перешел в
десятый  класс. Но  настоящая жизнь ее кончилась гораздо раньше, может быть,
даже  тогда, когда  она  родила  сына. По роковому  стечению  обстоятельств,
оказавшись  всюду лишней,  она  прожила еще  семнадцать лет.  Однако  трудно
назвать эти годы жизнью. Ветка, посаженная в бутылку с водой, может зеленеть
довольно долго, выпускать корни  и  даже давать  новые  побеги,  но дерево в
бутылке все равно не вырастет.
     Для отца и сына ее уход из жизни  остался как бы незамеченным. Нет, они
не были ни  холодными, ни жестокими. Они жалели ее  и  заботились  о ней как
могли. Видя, что ей трудно вести домашнее  хозяйство, они охотно, чуть ли не
с  радостью,  взвалили  на  себя  этот  груз. Федор  Христофорович  научился
довольно прилично готовить, а  Глеб закупал в магазинах продукты, сначала по
списку, а  потом и  вовсе самостоятельно.  Так она лишилась своей  последней
роли, но никаких страданий по этому поводу уже не испытывала. Ведь человеку,
у которого сломана кость, не до ссадин на коже.
     Отец и сын,  как положено, оплакали свою потерю, погоревали, повздыхали
и побежали дальше.  Глебу нужно  было готовиться  к  выпускным  экзаменам, а
потом и поступать  в  институт.  Федор Христофорович  советовал  ему идти  в
Бауманский.
     Особыми способностями Глеб не отличался, но отец научил его работать. И
он скоро усвоил, что благодаря регулярным и серьезным занятиям можно многого
добиться в жизни: Школу он кончил без троек и поступил в институт. Отцу, как
он ни пытался, так  и не удалось  передать  ему свою любовь к трансмиссиям и
рычагам. Зато  Глеб  хорошо  понимал,  что  не может  стать  ни  певцом,  ни
художником, а это уже немало.
     В институте его считали  серьезным студентом. Он  никогда не прогуливал
ни лекций, ни  практических  занятий,  занимался научной работой  на кафедре
сопромата,  и  все  шло к  тому,  что  его  оставят  в аспирантуре.  И Федор
Христофорович как будто учился вместе с ним. Он каждый день просматривал его
конспекты,  подолгу  просиживал  в  библиотеке,  чтобы  быть  в  курсе  всех
технических  новинок,  и  регулярно  сообщал  сыну  обо всем,  что  вычитал.
Казалось, ничто  не  может поколебать  этих  замечательных  отношений отца и
сына, но  вскоре стали происходить события, которые нанесли им  существенный
урон.
     Первым таким событием стала  женитьба Глеба. Это случилось на последнем
курсе,  неожиданно  не  только для Федора Христофоровича,  но  и  для самого
Глеба.
     Правда, ему давно нравилась зеленоглазая красавица Тамара. Но он даже в
мыслях не  решался  желать  ее  в  жены. Вообще,  он  трезво  оценивал  свои
достоинства  и  понимал, на  что  может  рассчитывать. А тут  как  раз такой
случай. Даже ее  имя казалось  ему  каким-то особенным.  Было  в нем что-то,
романтическое,   кавказское...   А   волосы,  глаза,  фигура...  А  как  она
одевалась...  Недаром  самые завидные, по мнению сокурсниц,  кавалеры, вроде
профессорского  сына  Сергея  Соломатина  или  молодого  доцента   Мурадова,
восточного красавца и чуть ли не принца, ухаживали за ней.
     Где ему, Варваричеву, тугодуму  и увальню, было с ними тягаться. Вот он
и  топтался на месте и вздыхал, как какой-нибудь прыщавый  подросток. А она,
оказывается, давно его приметила и  только ждала момента, когда он* надумает
выяснить отношения.  Но  время шло,  а он  не предпринимал  никаких  шагов к
сближению.  До госэкзаменов  оставалось несколько месяцев. А потом  что?  По
распределению ей предстояло ехать в Тюмень. Восточный принц хоть и приглашал
ее к себе в гости,  но гарантий  никаких не давал. А профессорский сынок так
прямо  и  сказал,  чего  от  нее  хочет.  Конечно, можно было бы попробовать
перехватить   инициативу,  но  это  казалось   слишком   рискованным.  Время
поджимало. Вот если бы Варваричев...  Этот  звезд с неба  не  хватает,  зато
надежен  и  трудолюбив как муравей. Аспирантуру себе одним местом высидел, и
то ли еще  высидит. Что ни  говори, а в  телеге-то ездить  намного  удобнее,
нежели  верхом,  хотя  и  не  так  красиво.  Вот  только  эта  его  дурацкая
застенчивость...  Необходимо  было   осторожно,  так,  чтобы   не  спугнуть,
натолкнуть  его на мысль  сделать предложение. Тамара решила, что  для этого
лучше всего  вызвать у него ревность. Однажды после  занятий она собралась с
духом и сказала ему, выпалила как из пистолета в упор:
     - А я выхожу замуж.
     Дело было в раздевалке. Он держал в руках шапку.
     - За кого? - спросил он, а пальцы его так и впились в мех.
     - Соломатин сделал мне предложение,- сказала Тамара и закусила губу.
     - Хорошо,- сказал Глеб так тихо, что только по губам  можно было понять
слова.- Вот и хорошо...- Он хотел надеть шапку и уйти. Но она, не помня себя
от злости  на этого тюфяка, который из-за своей патологической застенчивости
мог погубить ее будущее, выхватила у него из рук шапку и бросила ее на пол.
     - Дурак,- закричала она так, что все, кто был  в раздевалке, уставились
на них в молчании.- Ты чудовище...  Хуже Соломатина, хуже  Мурадова...-  Она
выскочила на улицу и пошла, почти побежала по улице.
     Глеб   догнал  ее  только   у  трамвайной  остановки.  Она,  как  будто
почувствовав спиной, что он  догоняет ее, резко  повернулась ему навстречу и
сказала уже не зло, а скорее насмешливо:
     - Неужели я сама должна сделать тебе предложение?..
     Потом они гуляли по  переулкам. Ветер  со  снегом слепил глаза, леденил
лица. Время от времени Тамара  снимала  перчатку и  прикладывала свою теплую
руку то к одному Глебову уху, то к другому, потому что он забыл  свою  шапку
на полу в  раздевалке.  А после он поехал  ее провожать в  Новогиреево  и по
дороге рассказывал ей о своем отце. Она слушала его и не слышала, то есть не
понимала, о чем он рассказывает.
     На замерзшем стекле автобуса  кто-то нацарапал школьными  каракулями "С
Новым годом!". И, глядя на эти каракули, она думала о своем: "Каким-то будет
этот  новый  год. Смогу  ли я  пройти  по  дорожке,  которую  выбрала,  и не
споткнуться? Он меня любит, и я должна его полюбить. И сделать это  будет не
так уж трудно, потому что он человек положительный, а не какой-нибудь хлюст,
только  вроде бы немного  не  от мира  сего, но это даже хорошо,  потому что
такого человека  можно  и пожалеть,  а  это уже  шаг  к любви, если  не сама
любовь..."
     После свадьбы они на  первых порах  жили  с  отцом  в его двухкомнатной
квартире.  Вроде  ничего  не изменилось  в  отношениях  отца  и сына.  Федор
Христофорович по-прежнему ежедневно проверял у  Глеба конспекты и высказывал
ему свои соображения по поводу прочитанных книг  и  журналов,  все так же по
выходным дням  таскал его с собой  на рыбалку. А Глеб, как прежде, делился с
ним  своими планами и спрашивал у него разрешения пойти с женой в кино. Свою
опеку Федор Христофорович хотел распространить и  на Тамару. Он видел  в ней
как  бы  продолжение  своего сына.  Но  она,  оказывается,  вовсе не  желала
отсиживаться  под крылышком  у  свекра. Первым  делом она потребовала, чтобы
Глеб  снял  для  нее  и  для  себя  отдельную  квартиру. Деньги пусть  будут
подполковничьи, а квартира отдельная.
     Глеб было заартачился, дескать, отец может обидеться, от добра добра не
ищут. И тогда Тамара сказала:
     -  Смотри...  Как бы тебе не пришлось остаться  вдвоем  с отцом в своей
шикарной квартире.
     И  Глеб  согласился снять  квартиру,  потому что,  с тех пор как Тамара
стала  его  женой, его  все время  не  оставляла мысль, что это случилось по
недоразумению  и как  только выяснится какая-то  правда, так  она непременно
уйдет от него к какому-нибудь Мурадову.
     Как ни странно, Федор Христофорович даже не  очень  расстроился,  когда
молодые отделились. Он свято верил, что узы, которые соединяют его  и Глеба,
столь крепки, что могут соединять  их даже  на большом расстоянии. И видимо,
он был  прав, потому  что  все  равно оставался для  Глеба каким-то  центром
вращения. Так Луна, помимо того что вращается вокруг  Солнца, ухитряется еще
и вокруг Земли вертеться.
     Тамара чего только не делала для того, чтобы прекратить это вращение: и
просила, и устраивала истерики.
     Глеб  бил  себя  в грудь,  каялся,  убеждал  ее в  вечной  преданности,
говорил,  что будет следовать ее  советам, и ничьим иным,  но каждый день  с
упорством малой  планеты являлся к отцу, чтобы хоть  несколько  слов сказать
ему наедине. Конечно, Федор  Христофорович  никоим образом не  вмешивался  в
семейную жизнь сына. То были свои, совсем безобидные, причуды, и  Тамара это
понимала,  но все  равно  не  желала  с этим мириться. "Сегодня старик печет
пироги с яблоками и  рассыпается передо мной мелким бесом,- рассуждала она,-
а завтра  шлея  ему под хвост попадет и он встанет между  нами,  и тогда еще
неизвестно чья возьмет".
     Она не  знала свекрови, но инстинктивно не желала оказаться лишней, как
та оказалась. И  потому решилась на самый крайний шаг - родила ребенка, хотя
Глеб  еще  не  закончил  аспирантуру  и квартиры своей  у  них  все  еще  не
предвиделось.
     Это был  козырь в игре со  стариком,  который  должен был в  дальнейшем
принести  ей  выигрыш. Но  случилось  иначе.  Ее  козырь  против  нее  же  и
обернулся.  Вместо того,  чтобы привязать к  своему дому мужа, она привадила
свекра.
     Федор  Христофорович так рьяно  приступил к  обязанностям деда, что все
дни  напролет  проводил  с  маленьким  Женей  в  их  крохотной  квартирке  в
Медведково, а к себе на Сокол в двухкомнатный рай ездил только ночевать.
     Тамару  это  никак  не могло устроить. В голове у нее уже созрел  новый
план избавления от доброго гения  своей семьи.  И она бросилась в атаку, как
только представился  подходящий  случай. Таким  случаем была  болезнь Федора
Христофоровича.
     Старик ездил с внуком в Абрамцево. Мальчику уже исполнилось десять лет,
и  он  начал  проявлять  интерес  к  искусству, то  есть часами  мог слушать
магнитофон и фотографировал  одноклассников. Дед отнесся к  этому серьезно и
таскал его по  всем  музеям.  В Абрамцеве Федор Христофорович  простудился и
слег  в постель  на целую  неделю. Тамара все это  время провела у  него  на
Соколе. Она  ухаживала за ним как за родным отцом, а  когда ему стало лучше,
вернулась домой и сказала Глебу:
     - Твой отец  очень болен. Ему нужен свежий воздух. Хорошо бы купить ему
где-нибудь в деревне домик.
     Это было  вечером, Глеб  сидел за письменным столом  и готовил  лекцию.
После  аспирантуры он остался в  институте на  преподавательской работе.  Он
только пожал плечами и ничего не ответил. Но Тамара не отступала:
     -  Федор  Христофорович,  в сущности, несчастный человек.  Он всю жизнь
прожил  в городе, оставаясь  в душе сельским жителем. Он, конечно, и виду не
подавал, что ему  тяжело  в  этом  асфальтовом аду, все-таки подполковник  и
участник  войны,  но ты представляешь, как тяжело  ему  было  переносить эти
каменные мешки, толпы на улицах... Нет, тебе не понять, ты коренной москвич,
а  я  до  сих  пор  вспоминаю  дачу,  которую родители снимали  для  меня  в
Немчиновке перед тем, как мне пойти в школу...
     • Глеб  никогда  не  замечал за  отцом ностальгии  по  деревне, но
возражать жене не решался,  может, и впрямь отец тосковал по родным  местам,
только виду не показывал.
     -  Конечно,  ему  здесь  тяжело,-  говорила  Тамара.-  Особенно сейчас,
наверно, одиноко... Представляешь, каково ему в огромной пустой квартире...
     - У него  здесь  работа...- пробова