перь  с каждой минутой надежды у него оставалось вдвое меньше.
И  все больше  он  чувствовал себя ребенком, который  нашел двадцать копеек,
пошел покупать мороженое, но вместо двугривенного обнаружил в кармане дырку.
Случай дал, случай взял, а все-таки обидно.
     Чуть ли не со слезами на глазах Генка купил один билет до Обуховки, сел
в электричку и поехал.
     "Иначе  и быть не могло,--  думал он с каким-то даже злорадством, глядя
на  голые  кусты  и  бурые  поля за  окном  электрички.--  Она насмеялась  и
правильно  сделала.  Тоже  еще  ухажер  нашелся...  Конечно,  со  студентами
интересней".
     Силкин прекрасно знал, что Таня  не из  таких,  возле которых увиваются
студенты, но ему нравилось так думать. Хотя на самом деле уже верил только в
то, что какие-то чрезвычайные обстоятельства заставили Таню не
     пойти на свидание. Может быть, даже трагические... В Обуховке было  как
всегда хорошо.  Генка  по привычке  зажмурил  глаза  и набрал полные  легкие
воздуха. Хорошо.
     Сколько раз приезжал он сюда измученный бесконечными ангинами, зубной и
ушной болями и за какую-нибудь пару дней  превращался из городского заморыша
в мордастого деревенского  сорванца.  Сколько  всего  связано у него  с этой
Обуховкой! Вон справа насыпь.  Здесь земляника поспевает  на  неделю раньше,
чем везде. Там за рощей он однажды увидел настоящего зайца, а у той  зеленой
дачи  есть сад, куда  он  залез  с  местными ребятами и  получил крапивой по
ногам...  Здесь, в Обуховке, у дяди на даче, он впервые взял в руки карандаш
и на дядином рисунке начертил каракули,  а  несколько лет спустя уже учился,
как большой, писать маслом по холсту.
     Последнее время он все  реже приезжал в Обуховку,  потому что вроде уже
был взрослым, но в каждый свой приезд, встречаясь с ней, чувствовал какую-то
благодарность. Сегодня к этому чувству примешивалось  еще и сожаление о том,
что Таня  не увидит  этих  обочин,  забрызганных  цветочками  мать-и-мачехи,
прозрачных садов со скворцами, не услышит шороха крыльев над головой.
     Он  стоял   на   платформе   и  не  хотел  никуда   уходить.  Платформа
располагалась высоко над землей и казалась  палубой корабля,  который держит
курс в страны,  еще не нанесенные на карты, где, может быть, и людей-то нет.
Но это так, для забавы. На самом же деле Силкин не уходил, потому что втайне
даже для самого себя надеялся на чудо.  Вдруг сейчас подойдет электричка, из
которой выйдет... И уж тогда  ничего не нужно  будет  говорить,  потому  что
чудеса  не  нуждаются в объяснении, иначе они  перестанут  быть чудесами. Он
просто возьмет ее за руку и поведет на дачу.
     Но  пришла одна электричка,  вторая...  Чудо  не  совершилось. И только
когда пришла третья электричка, Генка малость  утешился. Из переднего вагона
вышел  Багет  и  стал  озираться,  словно воробей перед  тем,  как  склюнуть
зернышко.
     -- А, Силкин,-- сказал  он так  запросто, как будто встретил приятеля в
заранее условленное время на заранее условленном месте.-- Не пришла, значит.
Я  так и думал. Впрочем, еще не все потерянно.  Она предупредила,  что может
задержаться, и спросила, как найти дачу...
     -- Но ведь ты не знал адреса?
     -- А  это  на  что...-- Багет  энергично  постучал  себя  по макушке.--
Позвонил к  тебе  домой, сказал матери,  что  разыскиваю тебя  по  поручению
Валентина  Петровича...  Мне показалось,  что  для начала нам лучше погулять
втроем. Ты за  словом в  карман не лезешь, потому что его там нету, да и она
больше  головой  кивает,  чем  говорит.  Вот   я   и   решил  для   разрядки
напряженности, так сказать...
     Надежда  -- желанный  гость в  сердце  каждого. Теперь, когда она вновь
посетила Генку,  он готов был до ночи слоняться у станции. Но Багет, который
здорово проголодался,  настаивал  на  том, чтобы дожидаться  Таню у  дяди. В
конце концов Генка согласился с ним и они пошли на дачу.
     Кругом  неистовствовали скворцы,  на  разные  голоса прославляя  жизнь,
весну  и  Обуховку. В садах  жгли  мусор, и  почти  из каждого сада  к  небу
тянулась струйка дыма,  отчего весь  поселок напоминал  индейский  лагерь из
фильма про Чингачгука. И вообще  было  здорово, как  в детстве.  Даже лучше,
потому что в детстве еще не осознаешь до конца, здорово или не очень.
     -- Она приедет, как ты думаешь? -- спросил Генка у Багета.
     -- Должна приехать, если не дура,-- ответил тот.
     И Генка решил, что Таня приедет обязательно.
     Дядя встретил ребят  как старых друзей. Увидев их в окно, вышел к самой
калитке,  жал  руки, шутил... Прежде, когда он  работал в  издательстве, где
оформляли разные медицинские книжки, он редко  бывал на даче.  На  зиму  дом
запирался, а летом его сестра привозила  сюда своего сына, то есть  Генку, и
жила здесь месяцами. Теперь, когда дядя  вышел на пенсию и решил, как он сам
говорил,   посвятить   себя  высокому   искусству,   он  поселился  на  даче
основательно.  Знакомые не часто навещали его здесь,  а  он  привык быть  на
людях, и  потому  тосковал и жаловался, что из-за  одиночества работа у него
плохо подвигается. И правда, за все время отшельничества  он написал  только
несколько натюрмортов, два  пейзажа и одну жанровую сценку из военной жизни,
которую  без конца переделывал и  замазал вконец. Всего-то у него и  радости
было, что гости.
     Обычно  у  дяди  собирались  одни  и  те  же  люди:  бывшая сослуживица
Елизавета Аркадьевна,  искусствовед Терехина  и некий член союза  по фамилии
Мохнацкий, волосатый и бородатый, как будто подогнанный под  свою фамилию. И
сейчас все они  были в  сборе, сидели за столом и попивали чаек из самовара.
Говорил Мохнацкий:
     --  Вообще, любой формализм  быстро себя изживает. Это все  равно,  что
ловить  рыбу в бочажке. Есть люди, которым в море  не везет, так они находят
себе бочажок. Таскают себе малявок из мутной воды и посмеиваются.  Некоторые
на  этом  деле  даже  неплохо  зарабатывают,  потому  что  всегда  находятся
любители,  которым  морская,  рыба  приелась.  Один  к  бочажку пристроился,
другой, а там, глядишь, и нет больше рыбы, надо в другое место перебираться.
     -- Что-то  вы, Феликс, туману напустили,-- сказала Елизавета Аркадьевна
и запустила ложечку в банку с крыжовенным вареньем.
     -- Как туману,--  вспыхнул Мохнацкий.-- Взять хотя бы сюрреализм... Его
хватило только  на одного  Дали.  Он не только  рыбу, но и  воду после  себя
вычерпал.  Кое-кто,  вроде нашего  Тоболкина,  еще пытается нас испугать, но
такой величины, как Дали, это течение уже не даст.
     --  Хорошо,--  поправила  очки   Терехина.--   А  что   вы  скажете  об
абстракционизме?
     -- Это только  Кандинский,-- заявил разгоряченный Феликс. Все зашумели,
заспорили, а Багет полез в вазу за пятым пирожным.
     Генка  сидел  в  углу,   возле   самого   самовара,   и  думал:  "Какие
замечательные  люди  собрались  у  дяди,  какие они умные и интересные.  Как
жалко,  что  Таня  не  слышит  их  разговоров.  Она,  конечно,  интересуется
искусством и, может быть, даже мечтает стать художницей..."
     -- Мне кажется, Феликс, вы по  своему обыкновению  утрируете,-- сказала
Терехина.--    Формальные    поиски    обогащают     искусство.    Вспомните
импрессионистов...  А  Модильяни?..  Если  вас послушать, так  и свою манеру
грешно иметь...
     --  Этого  я  не  говорил,--   замахал  руками  Мохнацкий.--  Елизавета
Аркадьевна, вы свидетельница... Я только к тому клоню, что мы, художники, не
должны  забывать  о человеке... А все остальное  так... упражнения для того,
чтобы руку набить.
     --  Ишь  куда  загнул,--  вступил  в разговор  дядя, у которого люди на
картинах  получались   похожими  на  пособия  по  анатомии.--  А  пейзажи  и
натюрморты уже, значит, не имеют права на существование...
     "Неужели она не  чувствует, как мне  надо,  чтобы oнa приехала,-- думал
Генка,  не прислушиваясь более  к разговору,  который  шел за столом.--  Ну,
приезжай, приезжай скорее, а то уже темнеет..."
     -- Молодые люди,  а вы какого направления в  искусство придерживаетесь?
-- спросила  Елизавета Аркадьевна,  видя, что  спор может нарушить  гармонию
дружеской встречи. Сама она была завершенной, как румяное яблочко, и во всем
любила меру.
     --  Главное,  чтоб красиво было,--  сказал  Багет,  пока  Генка силился
переключиться со своих мыслей на вопрос. И все засмеялись.
     -- Вот,-- сказал дядя, разливая чай,-- устами младенцев...
     -- Давай прошвырнемся на станцию,-- шепнул Генка на ухо Багету.
     Тот с сожалением поглядел на варенья и конфеты, которыми был установлен
стол, но поднялся с места и пошел за Генкой.
     На  улице  было  так тихо,  так  прозрачно,  что  ребята  даже  калитку
придержали,  чтобы  не потревожить  ее стуком  покоя  задумавшейся о  чем-то
природы.
     -- Благодать,-- вздохнул  Багет,  разводя руками комариное  облачко над
дорогой.-- Когда у меня будет много денег, я тоже стану жить на даче.
     -- Как ты думаешь,-- спросил Генка.-- Надумает она приехать или нет?
     --  Кто  их,  этих  женщин,  разберет, может, еще  и  явится,--  сказал
Багет.-- Самое главное -- не надеяться и не ждать, и удача у тебя, считай, в
кармане.  Был  у  нас  один  такой,  который все покупал лотерейные  билеты.
Бывало,  накупит  билетов  и  все  бегает  в  сберкассу  справляться,  когда
розыгрыш. По дням считает... Но  никогда  ничего не выигрывал. Наконец,  ему
это дело надоело,  и он зарекся покупать билеты.  И  даже когда ему на сдачу
пытались  всучить билет,  он махал руками.  Правда, к нему все-таки каким-то
образом попал один билет, но он  его так заховал, что совсем о нем забыл,  а
когда случайно  обнаружил и ради шутки проверил, то оказалось, что на  билет
выпал ковер ручной работы. Билет был просроченный, но все одно сюрприз...
     Доводы Багета надо было  признать резонными, но Генка все равно  не мог
не думать о Татьяне. Ибо ничего другого ему не оставалось. Он  замолчал и до
самой  станции не проронил ни  слова, несмотря на  попытки  Багета  завязать
разговор про школу и учителей.
     На станции уже зажгли фонари, хотя было еще довольно светло. Электрички
из Москвы  прибывали  то и дело, и людей из них выходило довольно много,  но
Таня все не приезжала. Подождав с полчаса, ребята вернулись домой.
     Багет  очень радовался, снова оказавшись  за  столом. Глядя на  него, и
Генка немного повеселел.
     "В конце концов, это ведь не  последний шанс,-- успокаивал  он  себя.--
Есть завтра, послезавтра и бог знает сколько еще дней... Может  быть, даже и
хорошо,  что   это   не  случилось  сегодня,  а   то  получилось  бы  как-то
искусственно. Вот если бы она шла по улице и сломала каблук..."
     Мохнацкий достал  трубку,  и  в  комнате  запахло душистым  капитанским
табаком. Снова заговорили  об искусстве. Терехина рассказывала про какого-то
Фрумкина, который  выставил  в  Манеже автопортрет  с  глобусом. Дядя  зажег
свечи, хотя день еще нe совсем погас. Причудливая тень от самовара выглядела
на стене, как пришпиленная  шкура какого-то неведомого зверя. И  Генка снова
пожалел, что  Тани нет  сейчас  здесь: "Будут другие вечера, но  этот уже не
повторится... Что все-таки могло ее задержать?.."
     Выпили  еще по чашке чая, а потом  все  вместе  отправились на  станцию
провожать  Елизавету Аркадьевну, которая никак не хотела оставаться ночевать
из-за того, что утром  ей нужно было  рано  идти на работу. По  дороге  дядя
говорил,  что  в  следующий приезд гостей  надо будет  непременно  осмотреть
старинную усадьбу, которая находится неподалеку от Обуховки, за речкой.
     --  Все-все сохранилось,-- удивлялся он  своим же словам.--  И  барский
дом, и флигели, и службы. Даже манеж в полной сохранности. А  какой фронтон,
какие  колонны коринфские  с  виноградами...  Точно  пока  не известно,  но,
говорят, сам Матвей Казаков руку приложил...
     Пока все  ждали  электричку, на которой Елизавета Аркадьевна собиралась
уехать в город,  Генка глаз не спускал с московских поездов,  хотя  ему было
уже совершенно ясно, что свидание не состоялось.
     На обратном  пути дядя декламировал стихи, чем страшно забавлял местных
собак, устроивших в его честь  настоящий концерт. И все шутили и смеялись, а
Генка страдал. Теперь, когда совсем стемнело  и  похолодало и надежды больше
не оставалось, он вдруг почувствовал себя маленьким, никому не нужным, всеми
оставленным,  и ему захотелось плакать, но слезы так и не потекли из глаз, а
начался насморк.
     На  ночь дядя устроил его и Багета в комнате с окнами в сад, Терехину в
гостиной, а сам с Мохнацким поднялся наверх.
     Прежде чем заснуть,  Багет рассказывал  анекдоты, и все время спрашивал
Генку, спит  ли  он.  Генка отвечал,  что  спит,  до тех пор, пока Багету не
надоело трепаться и он не заснул.
     А Генка еще долго прислушивался к  шорохам за окном и храпу в  соседней
комнате и размышлял о том, какой  он несчастный и как ему не везет. Ему даже
нравилось  так думать, и  постепенно  эти, горькие, в общем-то,  мысли стали
приобретать сладковатый привкус, и он как будто завернулся в них, согрелся и
пропал.
     Уже  под  утро  Генка  будто сквозь  сон  услышал,  как  кто-то  гремит
умывальником во дворе. Потом  все смолкло. Зашторенное окно  едва можно было
отличить от стены. Генка  встал и,  ступая по холодному полу босыми  ногами,
подошел к нему.  Раздвинул  шторы, выглянул в сад,  как  будто он  забыл там
что-то  с детства, но вместо  сада  и  грядок  с  клубникой он  вдруг увидел
тополиную аллею  и  едва  различимые фигурки  вдали. Это были двое военных и
женщина в красном.

ЦАРАПИНА
(Рассказ)

     Свой отпуск я, по старой памяти, решил провести в Крыму. Когда-то я там
недурно  провел время, и с  тех пор не давали  мне покоя  тамошние прелести:
солнце, вино в розлив на каждом шагу и легкие знакомства.
     Но  видно, правду говорят, что нельзя  возвращаться  туда,  где  ты был
счастлив  когда-то.  Место почти не  изменилось,  а дух не  захватывало и  в
голове не  мутилось, как  бывало. В общем, отдых мой  не задался. А тут  еще
принесла нелегкая перепуганную насмерть Сапожникову, знакомую моих знакомых,
не то бабушку,  не  то девушку, с глазами цвета северного  неба, поросячьими
ресничками  и  вечно красными  руками.  Эта  сорокалетняя старая дева  очень
болезненно принимала любые проявления  внимания  к себе посторонних  людей и
все время старалась забиться в какую-нибудь щель, слиться с  окружением, что
при ее крупном, почти великанском теле было не так легко.
     Какой-то  не слишком разборчивый  пли  прилично  подгулявший  шахтер  в
поезде  настойчиво  предлагал  ей пойти с ним в вагон-ресторан.  Она тут  же
сошла с поезда, всю ночь не сомкнула глаз в ожидании следующего, и  еще одну
ночь --  просто  из-за смятения  чувств. Она просто  чокнулась  после  этого
случая с шахтером. Так что мне пришлось взять ее под свою опеку.
     Поначалу было  даже  приятно  с ней  гулять. Она  так тонко чувствовала
природу, пейзаж, так искренне радовалась всему красивому. Сапожникова хорошо
умела  рассказывать  про  писателей  и  художников.  Так  что  я  все  время
чувствовал себя на экскурсии.
     Потом  мне  показалось,  что  я работаю  в туристическом  агентстве.  Я
попробовал  было пристроиться на  скамейке в парке.  Сюда доходили солнечные
лучи, а  иногда  и  хорошенькие  курортницы с книжками  или  этюдниками.  Но
Сапожниковой вдруг показалось, что  какой-то военный  как-то  не так  на нее
посмотрел, и  она  потащила меня в самую глушь, куда  даже пенсионеры  редко
забредали. И, видимо, чувствуя  мое неудовольствие, она говорила и говорила,
и все интересные вещи.
     Наконец, я попытался избавиться от нее. Решился пойти на обман. Сказал,
что мне срочно  нужно  позвонить  в Москву. По моему замыслу она должна была
остаться  в  парке,  потому что  на  переговорном  пункте  всегда  толкалось
полным-полно народу, в том числе и мужчин, и мухи норовили  влезть в  рот, и
духота  стояла  жуткая.  Потом я рассчитывал  сходить на  пляж,  поджариться
докрасна, накупаться до одури, пообедать  в  ресторане с  вином, поиграть на
бильярде,  сходить  в  кино на индийский фильм  -- словом,  кутнуть, а потом
сказать  Сапожниковой,  что весь  день  искал ее  и  не  мог  найти.  Так  я
рассчитывал. Но Сапожниковой вдруг приспичило звонить  в Москву.  И пришлось
мне полтора часа, в самую что ни на есть жару, торчать с ней на переговорном
пункте,  выстаивать  в  очереди.  Когда я, наконец,  дорвался  до телефонной
трубки, то обнаружил,  что мне и звонить-то некуда. Немного подумал и набрал
свой рабочий номер. К телефону подошел мой начальник.
     -- Как там у вас  погода? -- спросил я,  чтобы  хоть что-нибудь сказать
для него, для Сапожниковой, для себя в конце концов.
     -- Ты  что, издеваешься? -- сказал  шеф, который был вообще-то неплохим
малым, свойским.--  Отдыхаешь  себе, так и отдыхай. Не трави душу. Приедешь,
поговорим с тобой о погоде...
     -- Як тому, что надоело отдыхать.
     -- Пойди на стройку, устройся в пивной ларек бочки катать...
     -- А Савельева на пенсию уже проводили?
     -- Слушай, ты,  наверно, на  солнце перегрелся. Пойди окунись,-- сказал
шеф и повесил трубку.
     Я  был бы рад окунуться, но Сапожникова потянула  меня на Медведь-гору.
Она  была еще и вынослива, как  верблюдица,  а  я выдохся  уже на  полпути к
вершине и все время останавливался, чтобы  перевести дух, обливался потом, к
тому же  изорвал себе  брюки о кусты шиповника, терна и ежевики, исцарапал в
кровь руки  и лодыжки. И все это ради того, чтобы взглянуть на тот же Гурзуф
с высоты пятисот метров  и послушать лекцию о том, чем штиль  у Айвазовского
отличается от штиля Тернера.
     "Нет,--  сказал я  себе,  когда, наконец,  спустился с горы.-- Довольно
идти на поводу у полоумной бабы. Действовать нужно решительно. Три дня я был
для Сапожниковой  чем-то вроде компаньонки,  пришло время  показать  мужской
характер".  Не откладывая своих  намерений в долгий ящик, я  купил  в киоске
местного бюро путешествий две экскурсионные путевки в Судак.
     --  Вот,--  показал  я  их  Сапожниковой.--  Завтра  в  семь   утра  мы
отправляемся на теплоходе в Судак. Это очень  интересно. Генуэзская крепость
и все такое... Вам понравится.
     --  Нет,--  сказала  она.-- Так  вдруг  срываться  с  места...  На  эти
экскурсии ездит бог знает кто... В конце концов, мне не в чем ехать...
     -- Джинсы, в которых  вы покорили  Медведь-гору,  вполне подойдут и для
морской прогулки.
     -- Там, верно, ничего не осталось с тех пор, как Бенуа...
     -- Осталось,-- заверил я Сапожннкову, даже не дослушав, что она имеет в
виду. Уверенность в себе -- вот главное оружие мужчины.-- Там все осталось в
неприкосновенности.
     Сапожникова вроде  бы сдавалась. Она закусила  губу,  пожала  плечами и
сказала, как говорят детям перед тем, как купить им мороженое:
     -- Вы  совершенно  невозможный человек, с вами того  гляди  попадешь  в
какую-нибудь историю.
     Я,  конечно,  возражать  не  стал,  потому  что,  в  сущности,  это был
комплимент, но про себя подумал: "Что бы ты понимала в историях".
     Сапожникова  шла на  попятную, и это мне  доставляло удовольствие. Нет,
самолюбие  в  обычном  понимании  этого слова  тут ни  при  чем. Смешно даже
подумать, будто мне  могло быть  лестно  чувствовать себя руководителем этой
несчастной  запуганной жизнью женщины. Удовольствие я  получал  от  сознания
собственного  благородства. По правде  сказать, я чувствовал себя чуть ли не
врачом.
     На следующий день, ни свет, ни заря, по отпускным, естественно, меркам,
я  поджидал Сапожникову возле старого кипариса. Сапожникова не торопилась, и
я,  сам  того  не замечая,  стал  ходить  вокруг  дерева,  время  от времени
поглядывая туда, откуда должна была появиться  моя спутница. И вдруг  кто-то
за моей спиной сказал:
     -- И днем и ночью кот ученый...
     Я  обернулся  и  увидел