ул   легкий   ветерок.  В
немногочисленных деревьях  щебетали птицы. Движенье воздуха принесло с собой
запах рыбы и чего-то такого, что нельзя точно определить - вонь  разложения.
Высунув голову  из окна,  Герман  видел обломки  старых судов,  брошенных  в
бухте. На их скользкие бока налипли бронированные существа  - отчасти живые,
отчасти спящие доисторическим сном.
     Герман  услышал   укоризненный  голос  Ядвиги:   "Твой  кофе   остынет.
Возвращайся к столу!"

3.
     Герман  вышел  из квартиры и сбежал по лестнице.  Если  он  не исчезнет
быстро, Ядвига под каким-нибудь  предлогом  позовет его назад.  Каждый  раз,
когда он уходил,  она прощалась  с  ним так,  как  будто  нацисты  захватили
Америку и  его  жизнь была в опасности.  Она прижималась горячей щекой к его
щеке и просила его остерегаться  автомобилей, не забывать поесть  и помнить,
что он  должен позвонить ей. Она относилась к нему с  привязанностью собаки.
Герман  часто  подразнивал  ее,  называл  дурочкой, но всегда  помнил  о той
жертве, которую она принесла ради него. Она была открытой и честной - он был
неискренним, и  он  заплутал во лжи. И все-таки  он  не мог  долго вытерпеть
рядом с ней.
     Дом, в котором жили Герман с Ядвигой, был построен давно. Много пожилых
супружеских  пар - беженцы, желавшие дышать свежим воздухом - обитали здесь.
Они молились в маленькой синагоге, находившейся  неподалеку, и читали газеты
на идиш. В жаркие дни они выносили на улицу скамеечки  и раскладные стулья и
болтали  о  старой  родине,   об  американских  детях  и  внуках,  о  крахе,
случившимся на Уолл-стрит в 1929 году, об излечении, достигаемом  посещением
парилки, о витаминах и минеральной воде из источников близ Саратоги.
     Иногда  Германа  охватывало желание сблизиться с  этими  евреями  и  их
женами, но опыт его жизни требовал, чтобы он избегал их. Сейчас он сбежал по
шатким ступенькам  и повернул направо, на улицу, быстрее, чем  кто-нибудь из
них  мог задержать  его. Он не  успевал  в срок  выполнить работу  для рабби
Ламперта.
     Контора,  куда  спешил Герман, помещалась  в здании на Двадцать третьей
улице,  неподалеку от Четвертой  авеню. Чтобы добраться до  станции метро на
Стилвелл-авеню, у  него было четыре возможности: пойти вдоль  Мермейд-авеню,
вдоль Нептун-авеню,  вдоль Серф-авеню или  вдоль пляжа. В каждой дороге была
своя  прелесть,  но  сегодня  он   выбрал  Мермейд-авеню.  Эта  улица  имела
восточноевропейский колорит. Прошлогодние плакаты, оповещавшие о выступлении
канторов и раввинов и сообщавшие о ценах на места в синагогах, еще висели на
стенах. Из ресторанов и кафетериев доносились запахи бульона, каши, рубленой
печени. Булочные торговали оладьями  и  печеньем,  штруделем  и коржиками  с
луком. Перед одним из магазинов женщины выуживали из бочек соленые огурцы.
     Пусть даже у  него никогда не бывало  большого  аппетита  -  но  голод,
пережитый  в годы  нацизма,  настолько  въелся в  тело,  что один  вид  пищи
возбуждал его. Солнце освещало ящики и корзины, полные апельсинов,  бананов,
вишен, клубники и  помидоров. Евреи жили здесь  как хотели,  на  свободе! На
главных и боковых  улицах висели вывески  школ, где  преподавали на  иврите.
Была тут  даже школа с преподаванием на идиш. Шагая, он изучал улицу и искал
место, где можно было  бы спрятаться, если бы нацисты заняли Нью-Йорк. Можно
ли построить здесь  подземный  бункер?  Разрешат ли  ему  спрятаться в башне
католической церкви? Он никогда не был  партизаном, но теперь часто  думал о
позициях, с которых удобно вести огонь.
     На Стилвелл-авеню  Герман повернул направо, и  горячий ветер, пахнувший
поп-корном, тут же налетал на него.  Зазывалы  заманивали  публику  в парк с
аттракционами и балаганами. В парке были карусели, тиры, медиумы, которые во
время спиритических  сеансов  за пятьдесят центов  вызывали души умерших.  У
входа в метро итальянец с выпученными глазами бил длинным ножом по железке и
выкрикивал одно-единственное слово голосом, который перекрывал  весь шум. Он
продавал  сахарную  вату  и  мягкое  мороженое,  таявшее,  как  только   оно
оказывалось в  стаканчике. На другой  стороне набережной, за толкотней  тел,
блестел  океан. Пусть  все это  дешевка и  китч, но  сияние красок, избыток,
свобода каждый раз заново потрясали Германа.
     Он пришел на станцию  метро. Пассажиры, в основном молодые, выпрыгивали
из поездов. Таких необузданных лиц Герман не видел в Европе. Но молодые люди
здесь были одержимы страстью к удовольствиям, а не страстью к преступлениям.
Парни бежали и орали  и пихались,  как  козлы. У  многих были черные  глаза,
низкие  лбы,  курчавые волосы.  Тут  были  итальянцы,  греки, пуэрториканцы.
Молодые девушки с широкими бедрами и высокой грудью несли сумки, полные еды,
подстилки  для пляжа, крем для загара и зонтики от  солнца.  Они  смеялись и
жевали резинку.
     Герман спустился по  лестнице  вниз,  и  тут  же подошел  поезд.  Двери
разошлись, и  его  обдало жаром.  Гудели вентиляторы.  Голые  лампы  слепили
глаза; на перроне  были разбросаны  газеты  и скорлупа от орехов. Пассажиры,
ждавшие поезда, подзывали полуголых черных мальчишек, и те чистили им туфли.
Мальчишки склонялись у их ног, как первобытные язычники перед богами.
     На сиденье лежала оставленная кем-то еврейская газета. Герман ваял ее и
прочитал заголовки. Сталин заявил в  интервью,  что коммунизм  и  капитализм
способны  к  мирному  сосуществованию.  В  Китае шли  бои  между красными  и
войсками  Чан Кай-ши. На  внутренних полосах  газеты беженцы описывали ужасы
Майданека, Треблинки, Освенцима. Свидетель, которому удалось бежать, сообщал
о лагерях на севере России, где  раввины, социалисты, либералы,  священники,
сионисты  и  троцкисты,  как рабы,  добывали золото  и умирали  от  голода и
болезней. Герман считал, что  в нем выработалась невосприимчивость к ужасам,
но  каждый  новый кошмар поражал  его. Статья  завершалась предсказанием:  в
конце концов все-таки удастся создать систему, которая исцелит мир на основе
равенств и справедливости.
     "Вот как? Им все еще неймется лечить?".  Герман  уронил газету  на пол.
Фразы о "лучшем мире" и  "светлом  будущем"  казались ему оскорблением пепла
замученных. Каждый раз,  когда он слышал слова о том, что  жертвы погибли не
напрасно, в нем поднимался гнев. "Но что я могу сделать? Я вношу свою долю в
общее зло".
     Герман открыл папку, вынул рукопись и,  читая, делал пометки  на полях.
Его образ жизни был столь же причудлив, как все, что  он пережил. Он сочинял
книги для рабби. Рабби тоже обещал "лучший мир" - в раю.
     Читая, Герман скривил  лицо. Рабби  продавал  Бога,  как Terah  идолов.
Герман находил  для себя лишь одно оправдание:  большинство людей, слушавших
проповеди рабби или читавших его сочинения,  тоже были не вполне честными. У
современных евреев была одна цель: подражать не-евреям.
     Двери  поезда открывались  и закрывались;  Герман  каждый раз  поднимал
голову.  В  одном он был уверен: Нью-Йорк кишел нацистами. Союзники объявили
амнистию  восьмистам тысячам  "маленьких  нацистов". Обещание предать  убийц
суду   с   самого   начала  было  обманом.  Кто  кого  хотел   наказать?  Их
справедливость была ложью.
     Поскольку  у него  не  хватало  мужества покончить  самоубийством,  ему
оставалось только  закрывать глаза, затыкать уши, замыкать душу и жить,  как
червь.
     На Юнион-сквер  Герман должен был пересесть на экспресс местной линии и
потом выйти на Двадцать третьей улице, но когда он поднял голову, то увидел,
что поезд как раз  подходит к Двадцать четвертой. По лестницам он перебрался
на  противоположный перрон и  сел в поезд, шедший в обратную сторону.  Но он
снова пропустил свою станцию и проехал лишнее - до Кэнал-стрит.
     Блуждания в метро,  обыкновение перекладывать вещи с места  на место  и
забывать, где они,  плутать по  улицам, терять  рукописи,  книги  и записные
книжки - все  это  висело над Германом,  как  проклятье. Он  подожгу искал в
карманах то,  что  потерял.  Исчезала то ручка,  то очки с темными стеклами;
исчезал бумажник; он забывал даже  номер собственного  телефона. Он  покупал
зонтик и в  тот же день где-нибудь оставлял его.  Он надевал галоши, и через
несколько  часов их на нем не было. Иногда он думал, что злые духи и домовые
издеваются над ним. Наконец он пришел в контору, которая находилась  в одном
из домов, принадлежавших рабби.

4.
     У  рабби  Милтона  Ламперта не  было  прихожан.  Он  писал  статьи  для
выходящих  в  Израиле на иврите  журналов  и для англо-еврейских ежемесячных
изданий в Америке  и  Англии. У него  были  заключены  договоры  на  книги с
различными издательствами. Он пользовался  популярностью в клубах  общин и в
университетах, где  читал  лекции. У рабби не  было  ни времени, ни терпения
заниматься  наукой или писать.  Он сделал  состояние на  торговле земельными
участками. У  него было полдюжины санаториев, он построил дома с квартирами,
отдававшимися  внаем,  в  Бороу-парк и Вильямсбурге,  и он  был совладельцем
фирмы,  проводившей   экспертизу  строительных  проектов,  оценивавшихся   в
миллионы. У него  была пожилая  секретарша,  миссис  Регаль, которую  он  не
увольнял, несмотря на  то,  что она  небрежно  выполняла  свои  обязанности.
Когда-то он развелся с женой, но теперь снова жил с ней.
     То, что делал для него Герман, рабби называл "исследованиями". На самом
деле Герман писал для рабби книги, статьи и доклады. Он писал их на иврите и
идиш, кто-то переводил их на английский, и кто-то третий редактировал их.
     Герман  уже  несколько  лет работал на рабби Ламперта. Рабби  был  всем
одновременно: толстокожим, добродушным, сентиментальным,  хитрым,  жестоким,
наивным.  Он блестяще  знал запутанные комментарии из Шульхан  Арух,  но мог
ошибиться,   цитируя  строку  из   Пятикнижия.  Он  спекулировал  на  бирже,
участвовал   в  различных  махинациях  и  организовывал   сбор  средств  для
всевозможных  благотворительных  целей. Он имел  рост почти метр  девяносто,
большое брюхо и весил около двух с половиной центнеров. Он изображал из себя
Дон Жуана, но Герман быстро понял, что рабби не имеет успеха у женщин.
     Рабби  все  еще  искал  большой  любви  и  часто бывал  смешон в  своих
совершенно безнадежных поисках.  Дело дошло до  того, что однажды  в отеле в
Атлантик-Сити разъяренный муж  заехал  рабби  по носу. Его  траты часто были
большими, чем его  доходы - так, по крайней мере, он писал в своей налоговой
декларации.  Он ложился спать  в два часа  ночи и  вставал в  семь  утра. Он
пожирал бифштексы в два фунта весом, курил гаванские сигары, пил шампанское.
Давление у него  было чересчур высокое, и врач предостерегал  его, говоря  о
возможном сердечном приступе. Ему было шестьдесят четыре года, и энергия его
не убавлялась, и  повсюду его знали как "динамичного рабби". Во  время войны
он  служил  в  армии  военным раввином;  он  хвастался перед  Германом,  что
дослужился до полковника.
     Едва Герман вошел в контору , как зазвонил телефон. Он поднял трубку, и
тотчас с того конца провода донесся сильный,  рассерженный бас  рабби. "Где,
ко всем чертям, вы  прячетесь? Вы должны были сегодня с  утра сдать  работу!
Где  моя  речь  для  Атлантик-Сити?   Вы  забываете,  что  я  должен  загодя
просмотреть ее, не говоря уж о том, что у меня есть и другие дела. И что это
такое -  жить в доме,  где  нет телефона?  Тот, кто работает на меня, должен
быть достижим.  Он не  должен забиваться  в нору, как мышь! Ах, вы  все  еще
новичок!  3десь  Нью-Йорк, а не  Живков! Америка свободная страна; вам здесь
незачем прятаться.  Разве  что вы зарабатываете  деньги запрещенный способом
или черт знает что еще! Говорю вам сегодня в последний раз  - поставьте себе
телефон, или нашему сотрудничеству придет конец. Ждите меня, я сейчас приду.
Мне надо  кое-что обсудить  с  вами. Оставайтесь  на  месте!" Рабби  Ламперт
положил трубку.
     Герман начал писать - быстро и  мелким почерком.  При первой встрече  с
рабби он не решился признаться, что женат на польской крестьянке. Он сказал,
что вдовец и что  снимает комнату  у своего бедного друга со старой родины -
портного,  у  которого  нет  телефона.  Номер Германа  в  Бруклине  стоял  в
телефонной книге под именем Ядвиги Прач.
     Рабби Ламперт часто  спрашивал, нельзя ли ему навестить  Германа у  его
портного. Рабби  находил особенное  удовольствие  в том, что бы проехаться в
кадиллаке по  бедным  районам. Он  наслаждался, когда  люди восхищались  его
большим телом и  дорогими костюмами.  И ему доставляло радость быть щедрым -
он  любил  давать  работу   нуждающимся,  писать  рекомендательные   письма,
открывавшие двери филантропических организаций. До сих пор Герману удавалось
удерживать  рабби от визита. Он объяснял,  что  портной избегает  людей, что
пребывание в  лагере  сделало  его несколько эксцентричным человеком, вполне
способным  не впустить рабби в дом. Герман остудил желание рабби  еще и тем,
что  упомянул  мимоходом,  что жена портного  парализована и у супругов  нет
детей. Рабби предпочитал семьи с дочерями.
     Рабби прожужжал Герману все уши: он должен переехать! Он даже предложил
ему найти жену. Он готов был  предоставить Герману квартиру в одном из своих
домов. Герман объяснил в ответ, что старик-портной спас ему жизнь в Живкове;
он не может обойтись без  тех  нескольких долларов, что Герман платит ему за
квартиру. Одна ложь влекла за  собой другую. Рабби  произносил речи  и писал
статьи против браков с иноверцами. Герман не раз должен был распространяться
на эту тему вместо рабби  в его трудах и предостерегать читателя от смешения
с "врагами Израиля".
     Какие  разумные  объяснения  можно было найти  для  его  поведения?  Он
преступал иудейскую веру, американское право, мораль. Он обманывал не только
рабби, но  и Машу. Но он просто-напросто не мог иначе. Святая доброта Ядвиги
была скучна ему. Стоило ему заговорить с ней, как  он тут же чувствовал, что
он в комнате один. А Маша была такой сложной, своенравной и невротичной, что
он не мог сказать  правду и  ей тоже. Он  убедил ее, что  Ядвига фригидна, и
торжественно поклялся, что  разведется с Ядвигой, как только Маша разведется
со своим мужем, Леоном Тортшинером.
     Герман услышал тяжелые шаги, и в двери появился рабби. Он едва проходил
в  дверь:  большой,  широкий  - великан  с красным  лицом,  толстыми губами,
крючковатым носом  и выпуклыми черными глазами.  Он  носил  светлый  костюм,
желтые туфли  и вышитый золотом галстук, в  который  была  воткнута иголка с
жемчужиной.  Во рту у него была длинная сигара. Из-под  шляпы-панамы спадали
волосы с проседью. На запястьях светились рубиновые запонки, а на левой руке
сверкал перстень с брильянтом и с печаткой.
     Он  вынул сигару изо  рта, стряхнул пепел на пол и вскричал: "Теперь вы
начали писать!  Все должно было  быть  готово еще несколько дней назад! Я не
могу  все время ждать до последней минуты. Что  вы там  нацарапали?  Слишком
длинно. Конференция раввинов - это не собрание старцев в Живкове! Мы здесь в
Америке, а не в  Польше.  Ну,  и как  дела с эссе о Баал-Шеме? Вы уже  давно
должны были написать его. Конец близок? Если нет,  то скажите мне об этом, и
я  поищу  себе  кого-нибудь  другого  -  или  наговорю  в  диктофон  и  велю
расшифровать миссис Регаль".
     "Сегодня все будет готово".
     "Дайте  страницу, которую  вы  только что написали, и кончайте морочить
мне голову с вашим адресом. Где  вы все-таки живете - в преисподней? в замке
Асмодея? Я постепенно начинаю думать, что у вас есть жена и вы прячете ее от
меня".
     У Германа пересохло во рту.
     "Я хотел бы иметь жену".
     "Если  бы хотели, то имели бы. Я подыскал для вас отличную женщину,  но
вы же не желаете даже посмотреть на нее! Чего вы  боитесь? Никто и не думает
силой тащить вас под венец. Итак, ваш адрес?"
     "Ей Богу, это ни к чему".
     "Я  настаиваю, что бы вы дали мне  ваш  адрес. Записная книжка у меня с
собой. Ну!"
     Герман дал ему адрес в Бронксе.
     "А ваш соотечественник, как его зовут?"
     "Джо Прач".
     "Прач.  Необычная  фамилия.  Как  это пишется?  Я  велю  поставить  там
телефон, а счет вы пришлете сюда, в контору".
     "Вы не можете сделать это без его согласия".
     "Ему какое дело?"
     "Звонки пугают его. Они напоминают ему о лагере".
     "У  других  беженцев есть телефоны. Поставьте его в вашей комнате.  Ему
это тоже пригодится. Если ему станет плохо, он сможет в любую минуту вызвать
врача.  Чушь!  Люди  свихнулись!  Вот  почему на  нас  каждые  несколько лет
обрушивается война; вот почему выплывают люди вроде Гитлера. Я  настаиваю на
том,  что бы  вы каждый  день шесть  часов  проводили  в  конторе  - мы  так
договорились.  Я  плачу за аренду и вычитаю эти деньги  из налогов. Но  если
контора всегда  закрыта, то  это уже не контора.  У меня  и  без  вас  забот
хватает".
     Рабби Ламперт сделал паузу; потом он сказал: "Я хотел,  чтобы  мы стали
друзьями; но в вас есть что-то  такое, что очень затрудняет дружбу. Я мог бы
во многих  вещах помочь вам, но вы замкнуты, как устрица.  Что это за тайны,
что вы прячете за семью печатями?"
     Герман ответил не сразу. "Каждый, кто пережил то, что пережил я, больше
не принадлежит этому миру", - сказал он наконец.
     "Пустые слова. Вы  так же принадлежите этому миру, как мы все. Вы могли
тысячу раз быть на  волосок от смерти, но до тех пор, пока вы живы и едите и
ходите и -  пардон - посещаете туалет, вы так же состоите из  плоти и крови,
как любой другой.  Я  знаю сотни  людей,  которые пережили  концентрационные
лагеря,  некоторые  из  них  практически  уже  были  на пути  к  печам - они
находятся в Америке, они ездят на  автомобилях, они делают свои дела. Или вы
в этом мире, или в том.  Вы не можете одной ногой стоять  на земле, а другой
на небесах. Вы ломаете  комедию, вот  и  все. Но  почему? По крайней мере со
мной вы можете быть откровенны".
     "Я откровенен".
     "Что расстраивает вас? Вы больны?"
     "Нет. Вообщем-то нет".
     "Возможно, вы импотент. Это нервное, это не врожденное".
     "Нет, я не импотент".
     "Что  же тогда? Ну, я не  хочу навязывать  вам  дружбу. Но я сегодня же
закажу вам установку телефона".
     "Пожалуйста, подождите с этим еще немного".
     "Почему? Телефон - не нацист; он людей не пожирает. Если у вас  невроз,
сходите к  врачу. Может быть, вам нужен психоаналитик. Такая мысль не должна
пугать  вас.  Это  не  означает, что  вы сумасшедший. Лучшие  люди  ходят  к
психоаналитикам. Даже я ходил одно время. У меня есть друг, доктор Берховски
- он из Варшавы. Если я пошлю вас к нему, он не возьмет с вас много".
     "Честно, рабби, мне ничего не нужно".
     "Прекрасно,  ничего. Моя жена тоже всегда утверждает, что  ей ничего не
нужно, и  все-таки она больная. Она зажигает плиту  и уходит в  магазин. Она
включает  воду в  ванной  и накрывает  тряпкой  аварийной  слив.  Я  сижу за
письменным столом  и вдруг вижу на ковре  лужу.  Я спрашиваю  ее,  зачем она
вытворяет такие  вещи,  а  она впадает  в  истерику и проклинает  меня.  Для
подобных случаев у  нас и существуют  психотерапевты  -  они должны помогать
нам, прежде чем мы заболеем настолько, что нас придется изолировать".
     "Да, да".
     "Да - пустое слово. Дайте-ка посмотреть, что вы там написали".


Глава вторая

1.
     Каждый  раз,  когда Герман говорил,  что уезжает  продавать книги  - он
проводил ночи у Маши в Бронксе. В ее квартире у него была своя комната. Маша
годы  провела  в  гетто и  концлагерях  и выжила.  Она  работала кассиршей в
кафетерии на Тремонт-авеню.
     Машин  отец,  Меир  Блох, был сыном богача, реба Мендля Блоха,  который
владел  землей в Варшаве  и  имел  честь сидеть за  столом  Александровского
рабби.  Меир  говорил  по-немецки,  сделал себе имя как писатель, пишущий на
иврите, и был покровителем  искусств. Он бежал