из Варшавы, прежде  чем немцы
оккупировали страну, но вскоре умер в Казахстане от недоедания и дизентерии.
Маша,  по воле своей ортодоксальной  матери, училась в  школах Бет-Иакова, а
потом  в  еврейско-польском  университете Варшаве. Во время  войны ее  мать,
Шифру Пуа,  выслали  в одно гетто, а Машу  в другое. Они увидели  друг друга
только после освобождения в 1945 году, когда встретились в Люблине.
     Хотя  Герман и  сам сумел пережить Катастрофу, ему никогда не удавалось
понять, как удалось спастись этим двум женщинам. Он почти  три года прятался
на сеновале. Это был провал в его жизни, дыра, которая никогда не затянется.
В то лето, когда нацисты вошли в Польшу, он был в гостях у своих родителей в
Живкове, а его жена, Тамара, уехала с обоими детьми к своей семье  на курорт
в  Наленчев,  где у ее отца была вилла.  Сначала  Герман прятался в Живкове,
потом  у Ядвиги в Липске; таким  образом  он  избежал  принудительных работ,
гетто и концлагеря. Он слышал, как ругались и стреляли нацисты - но смотреть
им  в лица  ему не  пришлось.  Целыми днями он не видел  дневного света. Его
глаза привыкли к  темноте, его руки и ноги  онемели и ничего не чувствовали,
потому что он не мог пользоваться ими. Его  жалили насекомые, кусали полевые
мыши и крысы. У  него была высокая температура, и Ядвига лечила его травами,
которые собирала  в полях,  и  водкой,  которую  воровала у своей матери.  В
мыслях  Герман часто сравнивал себя с талмудическим мудрецом Хони Хамаголом,
о  котором  легенда  говорила,  что  он  проспал  семьдесят  лет  подряд,  а
проснувшись, обнаружил  мир столь  чуждый,  что тут  же принялся  молиться о
смерти.
     Герман познакомился с Машей  и Шифрой Пуа в Германии. Маша была замужем
за неким доктором  Леоном Тортшинером, ученым, который вроде бы открыл новый
витамин или по крайней мере участвовал в исследованиях. Но в Германии он дни
и ночи напролет проводил, играя в карты с бандой контрабандистов. Он говорил
на жаргонном польском и между делом упоминал  названия университетов и имена
профессоров,  на  которых,  как  он  утверждал,  он  работал.  В  финансовом
отношении  он  держался  тем, что  получал от "Джойнта",  а  также  тем, что
перепадало от скудных Машиных заработков. Она зарабатывала на хлеб, латая  и
перешивая чужую одежду.
     Маша, Шифра  Пуа и  Леон Тортшинер  уехали  в  Америку  раньше Германа.
Приехав в Нью-Йорк, Герман снова встретил Машу. Сначала он  работал учителем
в еврейской  школе, где  преподавал  Талмуд,  потом корректором в  маленькой
типографии,  где  и познакомился с  рабби.  К этому  времени  Маша  уже жила
отдельно от мужа, который, как выяснилось, никогда не делал никаких открытий
и  не имел  никакого права  носить титул  доктора. Теперь он был  любовником
состоятельной пожилой женщины, вдовы торговца земельными участками. Герман и
Маша влюбились  друг в  друга  еще  в  Германии. Маша клялась,  что  цыганка
предсказала  ей  встречу  с  Германом.  Цыганка описала  Германа  вплоть  до
мельчайших подробностей и предупредила Машу, что эта любовь принесет ей горе
и страдание. Предсказывая Маше  будущее, цыганка  впала  в транс  и лишилась
чувств.
     Герман и Тамара,  его первая жена, выросли в состоятельных семьях. Отец
Тамары,  реб Шахна Лурия, торговал лесом и  имел долю в деле  зятя,  который
торговал посудой.  У него  было  две дочери - Тамара и  Шева. Шева погибла в
концлагере.
     Герман был единственным ребенком  в  семье. Его отец,  реб  Шмуель Лейб
Бродер, приверженец  гусятинского раввина, был зажиточный человек, владевший
в  Живкове  несколькими  домами. Он платил раввину, который обучал его  сына
тонкостям иудейского вероисповедания, и польскому учителю, который передавал
ему светские  знания.  Реб Шмуэль  Лейб  надеялся, что его  единственный сын
станет  раввином  современного  толка.  Мать  Германа,  окончившая  немецкую
гимназию  в Лемберге, хотела, что бы  ее сын стал врачом. В девятнадцать лет
Герман  отправился  в  Варшаву,  выдержал приемные  экзамены в университет и
записался  на философский  факультет. С детства его тянуло  к  философии. Он
прочитал все философские  книги,  которые  только  мог найти  в библиотеке в
Живкове.  В  Варшаве  он  против воли  своих родителей  женился  на  Тамаре,
студентке  факультета   биологии,   принимавшей  активное  участие  в  левом
движении. Уже с  самого начала они не очень хорошо  ладили  друг  с  другом.
Считая себя учеником  Шопенгауэра. Герман полагал, что не  должен жениться и
давать жизнь  новым поколениям. Он сообщил  об этом Тамаре, но она все равно
забеременела,  не  согласилась  делать  аборт  и  мобилизовала  свою  семью,
принуждая его жениться. Родился мальчик. Некоторое время она была  страстной
коммунисткой  и  даже  собиралась  переселиться  в  Советский   Союз.  Потом
отбросила коммунизм и стала  членом  партии Поалей Цион. Ни родители Тамары,
ни родители  Германа  не  могли  больше поддерживать  молодую  пару,  и  они
зарабатывали на жизнь, давая уроки. Через три года Тамара  родила девочку  -
по Отто  Вайнингеру (которого Герман считал  тогда  солиднейшим философом  )
создание "без чувства логики, без памяти, аморальное, не что иное, как сосуд
секса".
     Во время войны и  в годы после нее у  Германа было  достаточно времени,
что  бы  пожалеть о  своем  отношении к родителям.  Но  в  глубине  души  он
оставался таким же. каким был: человек, не веривший в самого  себя  и в весь
род людской;  фаталист-гедонист, живущий  в тоске самоубийства.  Все религии
лгали. Философия обанкротилась. Пустые  обещания прогресса были не более чем
плевками в лица мучеников всех поколений. Если время представляет собой одну
из форм восприятия или категорию разума, то тогда  прошлое  живо, совершенно
также,  как  настоящее.  Каин   продолжает   убивать   Абеля.  Навуходоносор
по-прежнему убивает  сынов  Седекии и  выкалывает Седекии глаза. Кишеневский
погром никогда не кончается.  Евреев  все  сжигают  и сжигают в Освенциме. У
тех, кому не хватает мужества положить конец своему существованию,  остается
только  один  выход:  умерщвить   сознание,  парализовать  память,  погасить
последнюю надежду.

2.
     Оставив контору рабби, Герман  на метро  поехал в  Бронкс. Стоял жаркий
летний день. Люди вокруг  куда-то шагали, спешили. Все места  в экспрессе на
Бронкс  были  заняты. Герман  крепко  держался за кожаную петлю.  Вентилятор
взбивал  воздух над его  головой, но  не мог  охладить его. Герман  не  стал
покупать дневную  газету и поэтому читал рекламу - чулок, шоколада, супов из
пакетиков,  "достойных погребений". Поезд  гремел в узком туннеле. Сияющие в
вагоне лампы не могли развеять тьму. На каждой станции все новые толпы людей
вжимали себя  в  вагон.  Воздух пахнул  косметикой и потом.  Краски таяли на
лицах женщин; тени на веках превращались в грязь, ресницы слипались.
     Толпа  медленно редела;  теперь  поезд  ехал над  землей,  по  железной
дороге. В окнах фабрик Герман видел черных и  белых женщин, ловко работавших
на  станках. В  помещении с низким металлическим потолком подростки играли в
бильярд. На плоской  крыше в шезлонге  лежала  девушка в купальнике. В лучах
заходящего  солнца  она   принимала   солнечную   ванну.  Птица   летела  по
бледно-голубому небу. Дома не выглядели старыми, но  над городом  парил  дух
старости  и  распада. На всем лежала пыльная дымка, золотая и  горячая,  как
будто Земля вошла в хвост кометы.
     Поезд  остановился, и Герман вышел. Он сбежал по  железным лестницам  и
пошел к парку. Тут росли деревья и трава; птицы прыгали и щебетали в ветвях.
Вечером все парковые скамейки будут заняты, но  сейчас на них только кое-где
сидели пожилые люди.  Старик в  синих очках читал через лупу газету на идиш.
Другой  закатал штанину до колена и  грел на солнце свою ревматическую ногу.
Старая женщина вязала кофту из грубой серой шерсти.
     Герман свернул налево  и пошел по  улице, где  жили  Маша и  Шифра Пуа.
Домов на улице было немного,  между  домами были заросшие сорняками пустыри.
Тут же  находился старый склад  с  заложенными кирпичами окнами и  запертыми
воротами.  В обветшалом доме столяр изготовлял  мебель,  которую продавал  в
"полуготовом состоянии". На пустом доме  с  забитыми окнами  висела табличка
"Продается".  Герману  казалось, что  улица  раздумывает и  никак  не  может
решить: пребывать ли ей и дальше в этом квартале или сдаться и исчезнуть.
     Шифра Пуа и Маша жили на третьем этаже дома  с обвалившейся  верандой и
пустым первым этажом, окна  которого  были заколочены досками и  жестью.  По
шаткому полу веранды он прошел к двери.
     Герман поднялся по  двум лестничным пролетам и остановился - не потому,
что устал, а потому, что ему нужно было время, что  бы допридумывать кое-что
до конца. Что будет, если Земля  расколется на две  части, точно  посередине
между Бронксом и Бруклином? Ему придется остаться здесь. Ту половина. Земли,
на которой останется Ядвига, перетянет на новую  орбиту какая-нибудь звезда.
А  что случится потом? Если  теория Ницше о  вечном повторе верна, все  это,
может быть, уже происходило квадрильон лет назад. Бог делает  все, что в его
силах, написал где-то Спиноза. Герман постучал в  кухонную дверь, и Маша тут
же открыла. Она была невысока, но ее стройная фигура и манера держать голову
создавали впечатление, что  она все-таки высокая. У нее были темные волосы с
красноватый отливом.  Герман любил  говорить, что они из  огня и  несчастья.
Цвет лица  ее был  ослепительно-белый, глаза  светло-голубые с зеленью,  нос
узкий,  подбородок острый. Высокие скулы были особенно заметны  из-за  того,
что щеки у нее были впалые. Между полных губ висела  сигарета. Лицо выражало
силу  человека, выжившего среди смертельных  опасностей. Сейчас Маша  весила
сто  десять  фунтов,  но  к  моменту  освобождения  в  ней оставалось  всего
семьдесят два.
     "Где твоя мать?", - спросил Герман.
     "В своей комнате. Она сейчас выйдет. Садись".
     "Смотри, я принес тебе подарок". Герман вручил ей сверточек.
     "Подарок? Ты не должен все время приносить мне подарки. Что это?"
     "Шкатулка для марок".
     "Марок?  Ты  как угадал. А марки там  уже  есть?  Да, вот они. Мне надо
написать примерно сто  писем, но я неделями  не могу добраться до авторучки.
Оправдание, которое у меня всегда под рукой - в доме  нет марок. Теперь  мне
больше не увильнуть.  Спасибо, милый. Но  тебе  ни  к чему тратить так много
денег. Ну ,  ладно, пойдем поедим. Я приготовила  то, что ты любишь - мясо с
овсянкой".
     "Ты обещала мне больше не готовить мяса".
     "Я  и  сама себе  это  тоже обещала,  но  от еды без  мяса я не получаю
удовольствия. Сам Бог ест мясо - человеческое. Вегетарианцев не существует -
ни единого. Если бы ты видел  то, что видела я, ты бы понимал, что Бог любит
убивать".
     "Не обязательно делать все, что любит Бог".
     "Нет, обязательно".
     Дверь комнаты открылась, и  вошла Шифра  Пуа - она была выше, чем Маша,
брюнетка с темными глазами, черными, местами седыми волосами, туго стянутыми
сзади в узел, остро вырезанным носом и сросшимися бровями. Над верхней губой
у нее было родимое пятно, на подбородка росли волосы. На левой скуле шрам  -
след нацистского штыка, оставшийся от первых недель вторжения.
     С первого  взгляда было видно, что когда-то она была красивой женщиной.
Меир Блох влюбился  в нее и писал  ей песни на иврите. Но  лагерь и  болезни
оставили свои следы.  Шифра Пуа всегда  носила  черное.  Она все еще была  в
трауре  по мужу,  родителям,  сестрам  и  братьям  -  все погибли в  гетто и
лагерях. Сейчас она щурилась, как это делает человек,  внезапно  попавший из
темноты  на  свет.  Она  подняла свои  тонкие  длинные руки так,  как  будто
собиралась пригладить  волосы, и сказала: "О, Герман  я  тебя  еле узнала. У
меня теперь дурная привычка - сесть и сразу  уснуть. А по ночам не могу глаз
сомкнуть до  утра и все думаю. Потом глаза целыми днями слипаются.  Я  долго
спала?"
     "Кто  знает?  Я  понятия  не имела, что ты спишь", - сказала Маша. "Она
ходит по дому  тихо, как  мышка. Тут у нас действительно есть мыши, но между
их походкой и маминой я не  слышу различия.  Она бродит ночи напролет и даже
не потрудится зажечь  свет. Ты как-нибудь упадешь в темноте и сломаешь ногу.
Подумай об этом".
     "Ты  снова  за свое.  Вообще-то я  сплю  не по-настоящему, у меня перед
лицом как будто падает  занавес, и  тут  же голова становится пустой. Я тебе
такого не пожелаю. Но чем это пахнет? Что это горит?"
     "Ничего не горит, мама, ничего  не горит. У  мамы смешная особенность -
во  всем,  что у  нее не  получается,  упрекать меня. Все,  что она готовит,
подгорает, а как только готовить начинаю я, она чувствует, что что-то горит.
Она  наливает  молоко,  молоко переливается, а мне она говорит, чтобы я была
аккуратной. У Гитлера, должно быть, была такая болезнь.  В нашем лагере была
одна женщина, которая все время болтала вздор о других - она обвиняла  их  в
том, что сделала сама. Это было противно  и одновременно смешно. Сумасшедших
не существует; безумцы только ведут себя так, как будто сошли с ума".
     "Все у тебя совершенно нормальные  - только твоя мать  ненормальная", -
обиженно сказала Шифра Пуа.
     "Я не это имела  в виду,  мама. Не извращай  мои слова. Садись, Герман,
садись.  Он подарил  мне  шкатулку  для марок.  Теперь мне  придется  писать
письма. Вообще-то говоря, сегодня я собиралась  убрать твою комнату, Герман,
но  возникла  тысяча  других дел.  Я ж  тебе  говорила: будь жильцом как все
жильцы.  Если ты не  требуешь,  чтобы  твою  комнату содержали в  чистоте  и
порядке, то  так  и  будешь жить в грязи. Нацисты так долго  заставляли меня
делать некоторые вещи, что теперь я никак не  могу делать их по доброй воле.
Если я хочу что-то сделать, то должна вообразить,  что надо мной стоит немец
с автоматом. Здесь, в Америке, я пришла к  выводу, что рабство не такая уж и
трагедия - когда приходится поработать, то нет ничего лучше плетки".
     "Ты  только  послушай.  Спроси  ее,  понимает   ли  она,   что  несет",
-пожаловалась Шифра Пуа. "Она просто должна все время мне противоречить, вот
и все. Она унаследовала эту манеру от семьи своего  отца - да будет спокойно
ему в раю. Они всегда любили поругаться. Мой папа - да покоится  он в мире -
твой дед  как-то  сказал:  "Ваши талмудические аргументы  великолепны, но  в
конце  концов вам каким-то образом почему-то удается  доказать, что на пасху
разрешено есть хлеб".
     "Какое отношение ко всему  этому имеет хлеб на пасху? Пожалуйста, мама,
сядь.  Я не выношу, когда  ты стоишь. Она так шатается, что мне кажется, она
вот-вот  упадет.  И  падает  ведь.  Дня не  проходит, что бы она хоть раз не
упала".
     "Что  ты  еще там обо  мне  выдумываешь? Я лежу в больнице в Люблине, и
смерть стоит у моей кровати. Наконец-то я обрету покой. Вдруг появляется она
и зовет меня назад в этот мир. Зачем  я тебе понадобилась, если ты все время
рассказываешь обо мне небылицы? Умереть хорошо, это радость. Кто  попробовал
смерти, для того жизнь стала неинтересной. Я думала, она  тоже умерла. Вдруг
вижу, она жива и  пришла меня навестить. Сегодня она отыскала меня, а завтра
уже пилит  меня, втыкает  в меня тысячу иголок. Если бы я рассказала все как
есть, то любой решил бы, что у меня не все дома".
     "Ничего подобного,  мама. Чтобы описать состояние, в котором она  была,
когда я вывезла ее из Польши, понадобилась бы бочка с чернилами. Но об одном
могу сказать с чистой совестью: никто еще не мучил меня так, как она".
     "Что такого я тебе сделала,  дочка, что ты  так говоришь? Ты была тогда
здорова - да не коснется тебя злой взгляд! - а я мертва. Я сказала ей прямо:
"Я больше не хочу жить. С меня хватит". По она как фурия вцепилась в  меня и
втащила назад  в жизнь.  Яростью можно разрушить человека, а можно заставить
его  жить. Зачем я ей понадобилась? Ей приспичило  иметь мать, вот и  все. А
еще этот ее муж. Леон, он мне не понравился с самого начала. Я посмотрела на
него и  сразу сказала: "Дочка, это шарлатан". У человека всегда написано  на
лбу, кто он, надо только уметь прочесть Моя дочь читает самые сложные книги,
но когда речь заходит о людях, она не может отличить руки от ноги. Вот она и
осталась на мели - вечная соломенная вдова!"
     "Я хочу выйти замуж, я не хочу ждать развода".
     "Что?!  Мы пока  что еще евреи, а не гои. Что там  твое жаркое? Сколько
оно  будет стоять на огне?  Мясо  же обуглится. Дай я посмотрю. Господи Боже
мой!  Там же не  осталось  ни капли воды.  Нельзя  на  нее положиться! Я  же
чувствовала, что горит. Они сделали из меня инвалида,  эти черти, но ощущать
запахи я  еще могу! Где у тебя твои глаза? Ты прочла слишком много ни на что
не годных книг! О, Господи, сжалься надо мной!"

3.
     Маша  курила  во  время  еды.  Съев  немного,  она  затягивалась.   Она
откусывала чуть-чуть и отодвигала тарелку, но Герман придвигал ее обратно  и
заставлял  Машу  есть.  "Представь,  что  ты на сеновале в  Липске,  и  твоя
крестьянка  приготовила  тебе кусок свинины. Откуда нам  знать, что нас ждет
завтра?  Это  может  случиться  снова  каждый день.  Убивать  евреев -  дело
совершенно естественное. Евреев надо убивать - это воля Божья".
     "Дочь, ты разбиваешь мне сердце".
     "Но это правда! Папа всегда говорил, что все исходит от Бога. И ты тоже
так говоришь, мама. И если Бог  допустил уничтожение евреев Европы, то какие
основания думать, что он  воспрепятствует уничтожению  евреев  Америки? Бога
это не волнует. Он такой. Правильно, Герман?"
     "Кто знает?"
     "У тебя на все  один ответ:  "Кто знает?" Кто-то должен знать! Если Бог
всемогущ и может все, то тогда  Он должен  был  вступиться за свой избранный
народ.  А если  он  тихо сидит на небесах, то тогда это  значит, что вся эта
куча дерьма его не волнует.
     "Дочка, ты  оставишь Германа наконец в  покое? Сначала у тебя подгорает
мясо, а потом ты так пробуравливаешь его вопросами, что он едва может есть".
     "Это  ничего", -  сказал Герман. "Я  хотел  бы знать ответ. Может быть,
страдание - атрибут Бога. Если предположить, что  Бог - это все,  то тогда и
мы Бог, и если я бью тебя, то это означает, что я бью Бога".
     "Зачем  Богу бить самого себя? Ешь.  Не оставляй  на  тарелке. Это твоя
философия? Если еврей - Бог, и нацист - тоже Бог, то тогда нам  лучше больше
не разговаривать. Мама испекла пирог. Я тебе отрежу кусок".
     "Дочь, сначала он должен выпить компот".
     "Какая  разница,  что  он  съест  сначала.  В  желудке  все  равно  все
перемешается. Ты настоящий деспот. Ну, хорошо, принесу ему компот".
     "Я прошу  вас, не ссорьтесь из-за  меня. Что я съем сначала - не  имеет
значения. Если вы не переносите друг друга, то какой тогда вообще может быть
мир? Тогда двое последних людей на Земле прикончат друг друга".
     "А  ты в этом сомневаешься?", - спросила Маша. "Я нет. Они будут стоять
один  против другого  с атомными бомбами в руках  и умирать с голоду, потому
что не отпустят друг друга поесть.  Если  один все-таки рискнет  перекусить,
второй сбросит бомбу.  Папа всегда  брад  меня с собой в кино. Она ненавидит
кино", - Маша кивнула на мать, - "но папа дико им увлекался. Он говорил, что
в  кино забываешь все  заботы. Теперь  я им не интересуюсь, а  тогда  любила
ходить. Я сидела рядом с папой, и он  разрешал мне держать его трость. Когда
папа покидал Варшаву  -  это  было в день,  когда  все  мужчины  уходили  по
Пражскому мосту - он показал на свою трость и сказал: "До тех пор,  пока она
со мной, со мной ничего не случится". Но почему я  рассказываю об  этом? Ах,
да!  В одном  фильме были  два оленя, которые бились за самку. Они били друг
друга  рогами до  тех пор, пока  один не упал замертво.  Другой тоже был уже
полумертвый. Все это время олениха спокойно щипала травку, так, как будто ее
все это не касается. Я была еще ребенок