иканских
университета сражались за меня. Потом  меня интригами вытеснили  сначала  из
одного, потом  из другого. Я не  хочу сейчас подробно  рассказывать об этом,
потому что это не имеет  отношения  к  нашей теме. Я  разрабатывал  теории и
делал открытия,  которые были не по  душе  большим  концернам. Ректор одного
университета совершенно откровенно сказал мне:"Второго  краха на Уолл-стрите
мы себе позволить не можем". Я открыл не  более и не менее как новые частицы
энергии. Атомная  энергия? Не совсем атомная. Я  бы назвал ее  биологической
энергией.  Атомная бомба  тоже  была  бы  готова на  годы  раньше,  если  бы
Рокфеллер не вставлял палки в колеса.
     Американские миллионеры наняли воров,  и они ограбили человека, который
сидит   перед  вами.   Они   охотились   за  одним   аппаратом,  который   я
собственноручно  собирал  на  протяжение многих  лет. Если бы я  создал этот
аппарат  -  а мне оставалось  сделать всего только  шаг  -  то  американские
нефтяные  концерны  обанкротились  бы.  Но  они  не   могли  воспользоваться
аппаратом и химикалиями  к  нему  без  моей помощи. Концерны предлагали  мне
отступные. У меня были трудности  с получением  гражданства, и я уверен, что
они ждали  подходящего момента, чтобы  нарушить мои гражданские права. Можно
десять раз на дню плевать в лицо дяде Сэму, и он будет ухмыляться в ответ на
все  это  пустяки.  Но   когда  пытается  пощупать  его  ценные  бумаги,  он
превращается в тигра.
     О чем я? Ах, да, об Америке. Что Маша делала бы в Палестина?
     Она оказалась бы в лагере для беженцев, который  был бы немногим лучше,
чем немецкий. Ее мать больна, в том климате она не протянула  бы долго. Я не
хочу строить из себя святого. Незадолго да того, как мы прибыли сюда, у меня
была связь с другой женщиной. Она хотела, чтобы я развелся с Машей. Она была
американка,  вдова  миллионера,  и  она была  готова  оборудовать  для  меня
лабораторию, чтобы я мог работать  независимо от университетов.  Но я как-то
еще не был готов к  разводу. Все должно вызреть, даже рак. Конечно, я больше
не верил Маше, и  действительно, едва здесь мы встали на ноги, как она снова
начала свои старые штуки. Но оказывается,  можно жить  вместе и без доверия.
Однажды  я  встретил  старого школьного товарища, который признался мне, что
его жена спит с другими мужчинами. Когда,  я  спросил его, почему он  терпит
это, он ответил: "Можно преодолеть и ревность". Можно преодолеть все, только
не смерть.
     Как насчет еще одной  чашки  кофе? Нет? Да, преодолеть можно все. Я  не
знаю точно, как  она  с вами  познакомилась, да это мне и безразлично. Какое
это  имеет  значение?  Я вас  не  упрекаю. Вы  мне  не  обещали,  что будете
лояльным, а кроме Того, мы  берем в этом мире то, что можем взять. Я беру  у
вас, а  вы берете у меня.  Я знаю наверняка, что  здесь, в Америке, у нее до
вас был еще  кто-то, потому что я встречался с ним, и он не  делал из  этого
тайны. Познакомившись  с  вами, она  стала  просить меня о разводе,  но я не
чувствовал,  что чем-то обязан ей, потому  что она разрушила  мою жизнь. Она
без  проблем могла бы получить развод по  гражданскому законодательству - мы
уже некоторое время не живом вместе.  Но  никто но заставит меня согласиться
на еврейский развод - даже величайший из  раввинов.  Это ее вина, что у меня
до сих пор нет работы. Когда  наш брак рухнул, я пытался  продолжать научную
работу,  но я  был  в  очень плохом состоянии  и не  мог  сосредоточиться на
серьезной работе. Я начал ненавидеть  ее, хотя ненависть мне не свойственна.
Я говорю с  вами как друг и  желаю вам только добра. Мысль моя очень проста:
не вы, так кто-то другой. Если бы я был настолько виноват, как это хотела бы
представить  Маша, стала бы ее мать посылать мне поздравительную открытку на
Рош Гашана?
     А теперь перехожу к  делу. Несколько недель назад Маша  позвонила мне и
попросила  о встрече.  "Что  случилось?", -  спросил я. Она ходила вокруг да
около, пока я на сказал, что жду ее. Она пришла на взводе,  fit to kill, как
говорят  здесь в Америке. Я уже знал о вас, но она начала  рассказывать  мне
все заново, так, как будто эта вчера случилось.  Во всех подробностях. Она в
вас  влюблена;  она  беременна.  Она  хочет  ребенка.  Она  ищет  рабби  для
бракосочетания - ради своей матери. "С  каких это пор ты стала  заботиться о
своей матери?" - спросил я ее. Я был в отвратительном настроении. Она села и
забросила ногу на ногу, как актриса, позирующая для фотографа. Я сказал  ей:
"Ты вела  себя  как  проститутка, еще когда мы были  вместе, теперь плати за
это". Она почти не возражала. "Мы  все еще муж и жена", -  сказала  она.  "Я
думаю, нам можно". Я до сих  пор не  знаю, почему сделал это.  Из тщеславия.
наверное. Потом я встретил рабби Ламперта, и он рассказал мне о вас, о вашей
учености, о вашем многолетнем  пребывании  на том  чердаке, и  мне все стало
ясно, до боли ясно. Я понял,  что она поймала вас в  свои сети точно так же,
как  меня. Почему  ее тянет  к  интеллектуалам - это был бы неплохой вопрос.
Хотя она связывалась и с вышибалами.
     Вот, коротко  говоря,  все. Я долго не решался  рассказать  это вам.  Я
пришел  к  выводу, что обязан предупредить вас. Надеюсь со крайней мере, что
ребенок ваш.  Похоже на то, что она  вас  действительно любит,  но  с  таким
человеком, как она, никогда нельзя знать наверняка".
     "Я  не женюсь ней",  - сказал  Герман. Он говорил  так  тихо,  что Леон
Тортшинер должен был приложить ладонь к уху.
     "Что?  Послушайте, об  одном хочу сказать вам. Не говорите ей  о  нашей
встрече.  Конечно, я  должен был  встретиться с вами  еще раньше, но  вы  же
видите  - я непрактичный, человек. Я сам на себя навлекаю неприятности. Если
она  узнает,  что  я  рассказал вам  о  том, что  было -  я  не  поручусь за
собственную жизнь".
     "Я ничего ей не скажу".
     "Вы вовсе  не обязаны  на ней жениться.  Такой женщине как-раз  неплохо
схлопотать  внебрачного  ребенка. Кто тут заслуживает  сострадания - так это
вы. Ваша жена - она погибла?"
     "Да, она погибла".
     "Дети тоже?"
     "Да".
     "Рабби рассказал мне, что вы  живете у друга и  что у вас нет телефона,
но я вспомнил, что видел  ваш  телефон в машиной записной  книжке.  У важных
номеров она всегда делает кружочки  и  рисует цветы и  зверей. Вокруг вашего
номера она нарисовала целый сад с деревьями и змеями".
     "Как получилось, что вы сегодня в Бруклине, если живете в Манхэттене?",
- спросил Герман.
     "У меня здесь друзья", - сказал Тортшинер очевидную ложь.
     "Мне надо идти", - сказал Герман. "Большое спасибо".
     "К чему такая сделка? Подождите. Я думаю только о вашем благополучии. В
Европе  у людей  была привычка, жить скрытно  и для самих себя.  Там в этом,
наверное,  был  свой  смысл,  но  здесь-то  свободная  страна  и  нет  нужды
прятаться.  Здесь можно быть коммунистом, анархистом, кем угодно. Здесь есть
религиозные секты,  которые,  молясь,  держат змею в  руке - из-за того, что
что-то на эту тему сказано в каком-нибудь  стихе книги псалмов. Другие ходят
голые. Маша волочит за  собой целый тюк своих тайн.  Самая  большая глупость
людей,  имеющих  тайны, состоит  в том, что  они обманывают сами  себя. Маша
рассказывала мне  вещи,  которые не должна  была бы рассказывать. Если бы не
она, я бы этого никогда не узнал".
     "Что она вам рассказывала?"
     "Что  она рассказывала  мне, она  расскажет  и  вам.  Это только вопрос
времени. Люди охотно рассказывают обо  всем, даже  о  грыже. Мне  нет  нужды
сообщать вам, что по ночам она  не спит. Она курят и разговаривает. Я умолял
ее дать мае поспать. Но демон,  сидящий в ней. не дает ей покоя. Если бы она
жила в средние века, то  в  субботнюю ночь наверняка летала бы на  помеле на
свидание с чертом. Но Бронкс -  это место, где черт  помер  бы  от скуки. Ее
мать,  на  свой  лад, тоже ведьма,  но добрая  ведьма:  наполовину раввинша,
наполовину  прорицательница. Каждое существо женского пола плетет сети,  как
паук.  Появится рядом  муха - тут же попадет в сеть. Если не бежать  от них,
они высосут последнюю каплю жизни".
     "Я-то уж убежать смогу. Пока".
     "Мы  могли бы быть друзьями. Рабби - дикарь, но он любит людей.  У него
огромные связи, и он  может быть вам  полезен. Он  гневается на меня, потому
что я не хочу выискивать в Книге Бытия намеков на электронику и телевидение.
Но он найдет кого-нибудь,  кто  сделает это. Он  до  сути своей янки, хотя я
думаю, что он родился в  Польше. Его настоящее имя не Милтон, а Мелех. Он по
любому  доводу  выписывает  чек. Когда он явится в мир иной  и должен  будет
отчитаться, Он вытащит чековую книжку. Но, как всегда утверждала моя бабушка
Райце, у савана дет карманов".

3.
     Зазвонил телефон, но Герман не подошел  к  нему. Он посчитал количество
звонков и снова  обратился к Гемаре. Он сидел за столом, который был  покрыт
праздничной  скатертью,  изучал текст  и  интонировал  его,  как  это  делал
когда-то в школе в Живкове.
     Мишна:"И  вот обязанности,  которые жена выполняет для своего мужа. Она
мелет,  печет, стирает, варит,  кормит  ребенка,  убирает постель  и  прядет
шерсть.  Если она привела с  собой служанку, то она не мелет, не печет и  не
стирает. Если она привела двух,  то она не  варит и  не кормит ребенка; если
трех, она не убирает постель и не прядет  шерсть; если четырех, то она сидит
в  гостиной.  Рабби Элизер  говорит:"Даже если  она  привела ему полный  дом
служанок, он  должен заставить ее прясть  шерсть, потому что ничегонеделание
приводит к болезни духа".
     Гемара:  "Она  мелет?  Но  это делает  вода  - имеется в виду, что  она
готовит зерно к  помолу. Или речь может идти о ручной мельнице. Эта Мишна не
во всем согласуется с рабби Хийя, потому что рабби Хийя сказал: женщина, она
тут  только для красоты, для детей. И дальше  сказал рабби Хийя: Всякий, кто
желает, чтобы дочь его была прекрасна,  должен кормить ее молодыми цыплятами
и  заставлять  ее пить молоко до  тех  пор, пока она не  вступит  в  возраст
зрелости..."
     Телефон  снова зазвонил,  и  в этот раз  Герман не  считал звонков.  Он
покончил с Машей. Он поклялся, что откажется от всякого мирского честолюбия,
преодолеет  распущенность, в которой погряз, когда  заплутал,  оставив Бога,
Тору и иудаизм. Прошлой ночью он не ложился спать и пытался проанализировать
современного еврея и свой собственный образ жизни. Он снова и снова приходил
к одному я тому же выводу: если  еврей хотя бы на шаг  отступает  от Шульхан
Арух,  он  попадает в  область  всего  низменного  -  фашизма,  большевизма,
убийств, супружеской неверности, пьянства. Что могло помешать Маше быть тем,
чем  она была? Что могло изменить Леона Тортшинера? Что  могло  удержать  от
отвратительных поступков  евреев,  работавших в  ГПУ, капо в лагерях, воров,
спекулянтов и доносчиков? Что могло помешать  Герману  все глубже  утопать в
его  болоте?  Не философия,  не Беркли, Хьюм,  Спиноза, не Лейбниц,  Гегель,
Шопенгауэр, Ницше и Гуссерль. Все они проповедовали некую мораль,  но она не
могла помочь противостоять искушению.  Можно одновременно быть спинозистом и
нацистом;  можно   быть   знатоком  гегелевой   феноменологии   и   все-таки
сталинистом;  можно  верить в  монады,  в  дух времени,  в  слепую  волю,  в
европейскую культуру и все равно совершать преступления.
     Ночью он провел в себе  полную инвентаризацию. Он обманывал  Машу, Маша
обманывала его. Оба имели одну и ту же цель: в те немногие годы, которые еще
оставались  им  до  того  момента,  когда  настудит  тьма,  взять  от  жизни
наслаждений как можно больше - а  потом придет  конец,  окончательный конец,
вечность   без   вознаграждения,   без  наказания.  без  желаний.  За   этим
мировоззрением, как за ширмой,  нарывом разрастался обман и набухал  принцип
"сила прежде права". Этого можно было избежать, только обратившись
     к Богу. И какая же вера могла дать ему  убежище?  Не та, которая во имя
Бога организовывала инквизицию, крестовые  походы, кровавые войны? Для  него
оставался только один выход: вернуться к Торе, к Гемаре, к еврейским книгам.
А что же его сомнения? Но даже если сомневаешься в  существовании кислорода,
дышать-то все  равно  надо.  Можно  отрицать силу тяготения,  но  все  равно
приходится ходить  до земле. Раз он задыхался без Бога и Торы, он должен был
служить Богу и изучать Тору. Он раскачивался и говорил: "И она кормит своего
ребенка. Итак, я бы сказал, что Мишна не  согласуется со школой Шамаи. "Если
она  дала  клятву не кормить ребенка грудью", -  говорит школа  Шамаи,  "она
забирает у него грудь изо рта", а школа Гилеля говорит, "что  муж заставляет
ее, и она должна кормить".
     Снова  зазвонил телефон. Ядвига вышла из кухни, держа утюг в одной руке
и кастрюлю с водой в другой.
     "Почему ты не подходишь к телефону?"
     "Я больше  никогда  не  буду  в праздничные дни подходить к телефону. А
если ты хочешь быть еврейкой, больше никогда не гладь в день Шмини Азерес".
     "Но это ты пишешь по субботам, не я".
     "Я больше не буду писать по субботам. Если мы не хотим быть такими, как
нацисты. - мы должны быть евреями".
     "Ты дойдешь сегодня со мной на куфот?"
     "Говори хакафот[7], а не куфот. Да, я дойду с тобой. Если ты
хочешь быть еврейкой, .ты должна совершить ритуальные омовения".
     "Когда я стану еврейкой?"
     "Я поговорю с рабби. Я научу тебя, как произносить молитвы".
     "У нас будет ребенок?"
     "Если есть на то воля Божья, то будет".
     Ядвига покраснела. Она была вне себя от радости.
     "Что мне сделать с утюгом?"
     "Отложи его до конца праздничных дней".
     Ядвига  постояла  еще  немного,  потом  пошла  в кухню. Герман потрогал
подбородок. Он  не брился, у него росла  борода.  Он решил, .что  больше  не
будет  работать  для рабби, потому  что эта работа - обман. Он подыщет  себе
место  учителя иди что-нибудь в этом роде. Он разведется с Тамарой. Он будет
делать  то, что  делали  до  него  сотни поколений  евреев.  Раскаяние? Маша
никогда не раскается. Она современная  женщина до мозга костей, с тщеславием
и всеми заблуждениями современной женщины.
     Самое  умное было бы - покинуть Нью-Йорк и начать заново в каком-нибудь
отдаленном  штате. Иначе он все время будет стремиться к Маше. Одна мысль  о
ней возбуждала его. Беспрерывные звонки телефона говорили ему, какие мучения
она  испытывала,  как она  желала  его, как  была  связана  с  ним. Он читал
замечания Раши к Талмуду. Он  не мог помешать тому, что ее язвительные слова
проникали в него - ее колкие замечания, ее презрение к  тем, кто хотел  ее и
бегал  за ней,  как  кобель  за сучкой  в период  течки. Она, без  сомнения,
найдет,  как  объяснить свое поведение.  Она была  способна объявить  свинью
кошерной пищей тут же создать основательную теорию, доказывающую это.
     Он сидел над Гемарой и пялился на  буквы и слова. В этих книгах он  был
дома, Его родители  склонялись над этими  страницами, его  деды и бабки, все
его  предки.  Эти слова никогда не имели адекватного перевода, их можно было
только интерпретировать. Даже фраза за "женщина  здесь  ради своей  красоты"
имела  в контексте  глубокое религиозное значение.  В этом  месте он думал о
школе, о женской части синагоги, о покаянных молитвах, о плаче по мученикам,
о жизнях, пожертвованных  во  имя Божье -  но не  о косметике  и  фривольных
развлечениях.
     Возможно ли  объяснить это  постороннему? Еврей брал  слова  с рыночной
площади, из  мастерской, из спальни  и освящал их.  В Гемаре  у слов "вор" и
"разбойник"  иные  оттенки, они вызывают иные ассоциации,  чем в  польском и
английском.  Грешники  в Гемаре воруют  и обманывают только  для того, чтобы
евреи  могли  извлечь  из  этого  урок  -   чтобы  Раши  мог  написать  свой
комментарий,  чтобы  Тозафот  мог  создать свой  великолепный  комментарий к
комментарию Раши; чтобы ученые раввины вроде реба Самуэлд Идлиша, реба Меира
Люблинского и реба Шломо  Дурие продолжали  искать ясные ответы  и чтобы оня
могли почувствовать новые тонкости и осознать новые взгляды. Даже  язычники,
упоминавшиеся в Гемаре, молились своим богам лишь затем, чтобы талмудический
трактат мог поведать об опасностях языческих богослужений.
     Телефон снова зазвонил, и Герману показалось, что сквозь звон он слышит
машин голос: "Выслушай но  крайней мере, что я хочу сказать  тебе!" По  всем
законам судопроизводства  обе стороны имеют  право высказаться. Герман знал,
что снова нарушает  свое слово - но не смог удержаться от того, чтобы встать
и поднять трубку.
     "Алло".
     На другое конце провода было тихо. Маша не могла выговорить ни слова.
     "Кто это?", - спросил Герман.
     Никто не ответил.
     "Ты шлюха!"
     Герман услышал шорох быстрого вздоха.
     "Ты жив еще??", - спросила Маша.
     "Да, я еще жив".
     Снова долго было тихо.
     "Что случилось?"
     "Случилось то, что я понял, что ты дрянь". Герман кричал. Слова рвались
из него.
     "Ты рехнулся!", - возразила Маша.
     "Я проклинаю день, когда встретил тебя! Отродье!"
     "Боже мой! Что я сделала?"
     "Ты заплатила за развод проституцией!"
     Герману казалось, что голос, кричавший это, был не его голос. Так ревел
его отец,  когда обличал  неверующего еврея: гой, дьявол, отщепенец! Это был
древний  еврейский вопль - вопль  против  тех, кто  нарушил  заповеди.  Маша
начала кашлять. Казалось, она задыхается.
     "Кто рассказал тебе это? Леон?"
     Герман  обещал  Леону Тортшинеру не  называть его  имени.  Все-таки  он
запретил себе лгать. Он молчал.
     "Он злобный черт и..."
     "Может быть, он и злобный, но он сказал правду".
     "Он потребовал этого от меня, но я плюнула ему в лицо. Вот правда! Если
я лгу, то пускай завтра утром я больше не проснусь и пускай я покоя не найду
в гробу. Сведи нас лицом  к лицу, и если  он  отважится повторить эту подлую
ложь, я убью его и себя тоже. О, Господи!"
     Маша причитала пронзительно, и ее  голос тоже звучал  не как голос; это
был  глас еврейки прошедших времен, которую несправедливо обвинили в  дурном
поступке. Герману казалось, что он слышит голос ушедших поколений.
     "Он не еврей! Он нацист!"
     Маша плакала так громко, что Герману пришлось отодвинуть трубку от уха.
Он стоял и  слушал ее плач. Вместо того, чтобы затихать, плач становился все
громче. Германом снова овладел гнев.
     "У тебя был любовник здесь, в Америке!"
     "Если  у  меня был любовник в Америке,  то пусть я заболею раком. Пусть
Бог услышит  мои  слова  и  покарает  меня. Если Леон выдумал это, то  пусть
проклятье упадет на его голову. Отец  небесный, посмотри, что они делают сом
ной! Если он сказал правду, то пусть ребенок умрет у меня в животе!"
     Перестань! Ты воешь как баба!"
     "Я не хочу больше жить".
     Рыдания захлестнули Машу.


Глава седьмая.

1.
     Всю ночь шел снег  - крупный  и  сухой,  как  соль.  На улице, где  жил
Герман,  были  едва  видны  контуры  немногих  автомобилей, погребенных  под
снегом.  Герман  подумал,  что  так  выглядели  засыпанные пеплом повозки  в
Помпеях,  когда пробудился  Везувий. Ночное  небо стало  фиолетовым,  словно
Земля, каким-то чудом совершив  поворот, перешла на новую  неведомую орбиту.
Герман вспоминал юность:  ханука, как  выпускали  жир из кур, готовя их  для
грядущей пасхи, игры,  катание на  коньках по замерзшим водосточным канавам,
чтение ежедневного отрывка из Торы, который начинался: "И Иаков жил в стране
своих отцов". Прошлое  существовало! Герман  говорил  сам с собой. Даже если
считать,  что  время  -  это не более  чем способ  мышления,  как  утверждал
Спиноза,  или  форма  восприятия,  как  думал  Кант  -  все-таки  невозможно
опровергнуть  тот  факт,  что зимой в Живкове печи топили дровами. Его отец,
благослови Господь его память, изучал Гемару и комментарий к ней. в то время
как его мать  варила блюдо из перловки, фасоли, к