у: "Как  вы попали в  Россию, с
войсками?"
     "Нет, нас переправили через границу", - ответила Тамара.
     "Мы ехали в вагонах для скота", - сказала миссис Шрайер. "Три недели мы
ехали, стиснутые  как  сельди в бочке. Когда мы хотели опорожнить  желудок -
извините за подробность - нам приходилось делать это через маленькое окошко.
Представьте  себе, мужчины  и  женщины вместе. Мне никогда не понять, как мы
вынесли  все  это. А некоторые не вынесли. Они  умерли стоя.  Мертвых просто
выбрасывали из поезда. В ужаснейший мороз мы приехали  в лес, и первым делом
нам пришлось залить деревья  и строить бараки. Мы рыли ямы в замерзшей земле
и спали в них..."
     "Все это я знаю отлично", - сказала Тамара.
     "У вас здесь есть родственники?", - спросил Тамару мистер Пешелес.
     "Дядя и тетя. Они живут на Ист-Бродвее".
     "Ист-Бродвей?  А он вам кто?",  -  спросил мистер Пешелес, показывая на
Германа.
     "О, мы друзья".
     "Ну, тогда  пойдемте  вместе  с нами  к  миссис Шрайер, и мы все  будем
друзьями.  Когда я слушаю эти рассказы о  голоде, у меня появляется аппетит.
Мы будем есть, пить  и  разговаривать. Пойдемте,  мистер э -  э -  Бродер. В
такой холодный день неплохо излить душу".
     "Боюсь, что мне придется сейчас уйти", - сказал Герман.
     "Мне тоже надо идти", - поддержала Тамара.
     Ядвига вдруг словно проснулась. "Куда  уходит  пани Тамара? Пожалуйста,
останьтесь. Я приготовлю ужин".
     "Нет, Ядзя, в другой раз".
     "Ну, похоже, вы не намерены принять  мое приглашение", - сказал  мистер
Пешелес. "Пойдемте,  миссис Шрайер, в этот раз мы не добились успеха. Если у
вас есть какие-нибудь старые книги, я мог бы кое-что и купить. Я, вообще-то,
как я уже говорил, в некотором роде коллекционер. А в остальном..."
     "Мы  с  вами  еще  поговорим попозже", - сказала миссис Шрайер  Ядвиге.
"Возможно, в будущем мистер Пешелес будет появляться здесь  почаще. Один Бог
знает, что сделал для меня этот  человек. Другие довольствовались  тем,  что
оплакивали судьбу евреев,  а он сделал мне визу. Я написала  ему, совершенно
чужому для меня человеку, - только потому, что его отец и мой отец много лет
назад  были партнерами, они торговали  сельскохозяйственной  продукцией  - и
через  четыре недели пришла виза.  Мы пошли в консульство, и там уже знали о
мистере Пешелесе. Они знали все".
     "Ну,  хватит. Кончайте свои хвалебные песни, кончайте. Что такое  виза?
Кусок бумаги".
     "Такие куски бумаги могли бы спасти тысячи людей".
     Пешелес встал. "Как вас зовут?", - спросил он Тамару. Она вопросительно
посмотрела на него, потом на Германа, потом на Ядвигу.
     "Тамара".
     "Мисс? Миссис?"
     "Как хотите".
     "Тамара - а дальше? У вас наверняка есть и фамилия".
     "Тамара Бродер".
     "Тоже Бродер? Вы брат и сестра?"
     "Кузен и кузина", - ответил Герман за Тамару.
     "Да, мир тесен. Необыкновенное время. Я  однажды читал в газете историю
об одном беженце, который ужинал со своей женой. Внезапно открывается дверь,
и заходит его бывшая жена,  о которой он думал, что она погибла в гетто. Вот
каша, которую заварили для нас Гитлер и Сталин".
     На лице  миссис Шрайер появилась улыбка. Ее желтые глаза искрились, она
льстиво  рассмеялась.  Морщины на ее  лице углубились, стали как татуировка,
которую можно увидеть на лицах людей примитивных племен.
     "В чем смысл этой истории, мистер Пешелес?"
     "О, тут вообще нет никакого смысла. В жизни бывает все. Особенно в наше
время, когда все пошло кувырком".
     Мистер  Пешелес  опустил  правое  веко и  сложил  губы  так, как  будто
собирался засвистеть. Он сунул руку в нагрудный карман и протянул Тамаре две
визитные карточки.
     "Кто бы вы не были, будем знакомы".

6.
     Едва гости ушли,  Ядвига разразилась слезами. Ее лицо исказилось. "Куда
ты теперь идешь? Почему ты оставляешь меня одну? Пани Тамара!  Он не торгует
книгами.  Это ложь.  У  него  любовница, и он идет к ней. Все об этом знают.
Соседки смеются  надо  мной.  А  я  спасла  ему  жизнь. Я  отрывала  от себя
последний кусок и несла ему на сеновал. Я выносила его испражнения".
     "Ядвига, пожалуйста, перестань!" - сказал Герман.
     "Герман, мне  надо идти. Но одно я хочу тебе сказать, Ядзя. Он не знал,
что я жива. Я совсем недавно приехала сюда из России".
     "Каждый день он звонит ей, своей любимой. Он думает, я не слышу,  но  я
все слышу. Целыми днями  он у нее, а потом он приходит  домой без  сил и без
единого пенни в кармане. Каждый день приходит старуха-хозяйка и  спрашивает,
когда мы заплатим за квартиру и грозится выгнать нас на улицу, прямо сейчас,
зимой.  Если бы я  не была беременной, я бы работала  на фабрике. Здесь надо
иметь деньги  на  больницу и врача, здесь никто не  рожает  дома -  я вас не
отпущу,  пани  Тамара". Ядвига  побежала к  двери и  закрыла  ее раскинутыми
руками.
     "Ядзя, мне надо идти", - сказала Тамара.
     "Если  он решил вернуться к вам,  я отдам ребенка.  Здесь можно  отдать
ребенка. Они даже платят..."
     "Перестань говорить ерунду, Ядзя. Я не хочу возвращаться к нему, и тебе
ни  к чему отдавать ребенка. Я найду  тебе врача  и  больницу, где ты будешь
рожать".
     "О, пани Тамара!"
     "Ядзя, выпусти меня!", - сказал Герман. Он надел пальто.
     "Ты не пойдешь!"
     "Ядзя, рабби ждет меня. Я работаю на него. Если я сейчас не встречусь с
ним, скоро у нас не будет ни дома, ни корки хлеба",
     "Это ложь! Проститутка ждет тебя, а не рабби!"
     "Ну, я вижу,  что здесь  происходит",  -  сказала Тамара  отчасти себе,
отчасти Ядвиге и Герману.  "Мне действительно пора  теперь  идти. На случай,
если я вдруг  решу лечь в больницу, мне надо  будет  еще кое-что постирать и
приготовить. Выпусти меня, Ядзя".
     "Ты  все-таки   решилась?  В   какую  больницу  ты  ложишься?  Как  она
называется?", - спросил Герман.
     "Какое  это имеет  значение?  Если я останусь  в  живых,  то буду  жить
дальше, а если нет, то они меня как-нибудь уж похоронят. Тебе не обязательно
навещать меня. Если они прознают, что ты мой муж, то заставят тебя  платить.
Я  сказала,  что у  меня нет никаких родственников.  Надо стоять на  этом до
конца".
     Тамара подошла к  Ядвиге и поцеловала  ее. На мгновенье Ядвига положила
голову на Тамарино плечо. Она громко заплакала и поцеловала Тамару в  лоб, в
щеки, потом поцеловала ей обе руки.  Она почти опустилась  на колени, что-то
бормоча на своем крестьянском  наречии, но было невозможно понять,  что  она
говорит.
     Как  только  Тамара  ушла, Ядвига снова встала у  двери. "Ты сегодня от
меня не уйдешь!"
     "Это мы сейчас посмотрим".
     Герман выждал, пока  затихли  шаги Тамары. Тогда он  схватил Ядвигу  за
запястья  и молча потащил ее. Он толкнул ее, и она с  глухим стуком упала на
пол. Он открыл дверь  и  выбежал. Он  бежал  вниз по сбитым  ступеням, одним
скачком  перемахивая через  две, и слышал звук, который  походил на крик или
стон. Он вспомнил о том, что учил когда-то: если ты нарушаешь одну  заповедь
из десяти, ты нарушаешь их  все. "Ты кончишь тем,  что  станешь  убийцей", -
сказал он себе.
     Он  не  заметил,  как  настали   сумерки.   На  лестнице  было   темно.
Раскрывались двери квартир, но  он не оборачивался. Он вышел из дома. Тамара
стояла в снежных вихрях и ждала его.
     "Где твои галоши? Тебе нельзя так идти!", - крикнула она.
     "Мне надо".
     "Ты хочешь убить себя? Иди  возьми галоши, иначе ты схватишь воспаление
легких".
     "Что  я схвачу, тебя не касается.  Убирайся в преисподнюю -  убирайтесь
все в преисподнюю!"
     "Оп-ля,  это  прежний Герман. Подожди здесь, я  поднимусь и вынесу тебе
галоши".
     "Нет, ты не пойдешь!"
     "Тогда на этом свете будет одним идиотом меньше".
     Тамара шла сквозь снежные вихри. Снежинки  были - голубые  кристаллики.
Зажглись фонари, но все равно было сумрачно. Небо было затянуто желтоватыми,
ржаво-коричневыми тучами -  бурное и  грозное. Холодный  ветер дул с залива.
Внезапно наверху, в доме, открылось окно, и оттуда вылетела галоша, а за ней
другая.  Это Ядвига швыряла  вслед  Герману  его  галоши.  Он  взглянул в ту
сторону, но она  закрыла окно  и задернула  занавески. Тамара  посмотрела на
него  и засмеялась. Она подмигнула ему и потрясла кулаком в его сторону.  Он
натянул галоши, но туфли уже были полны снега. Тамара ждала, пока он догонит
ее.
     "Самой дурной собаке достается самая лучшая кость. Как это получается?"
     Она  уцепилась  за  него, и  они вместе прокладывали  путь сквозь снег,
осторожно  и  медленно,  как  пожилые  супруги.  Глыбы   заледенелого  снега
соскальзывали с крыш. Мермейд-авеню вся была занесена.  Мертвый голубь лежал
в снегу, вытянуэ  красные ноги.  "Да,  святое создание, ты уже  прожило свою
жизнь", - в  мыслях  обратился к  нему Герман. "Тебе хорошо".  Его  охватила
тоска. "Зачем Ты  создал его,  если  таков его  конец? Сколько Ты еще будешь
молчать, Всемогущий Садист?"
     Герман и Тамара  пришли на станцию и сели в  поезд. Тамара ехала только
до  Четырнадцатой улицы,  а Герман  до Таймс-сквер.  Все места  были заняты,
кроме узкой боковой скамейки - туда и втиснулись Герман и Тамара.
     "Значит, ты решилась на операцию", - сказал Герман.
     "Что еще я могу потерять? Ничего, кроме моей жалкой жизни".
     Герман  опустил  голову. Когда  они  подъезжали  к Юнион-сквер,  Тамара
попрощалась с ним. Он встал, и они поцеловались.
     "Думай иногда обо мне", - сказала она.
     "Прости меня!"
     Тамара поспешила выйти.  Герман снова сел в тускло освещенный угол. Ему
казалось, что он  слышит  голос отца: "Ну, я спрашиваю тебя, чего ты достиг?
Ты сделал себя несчастным, и  всех остальных тоже. Мы стыдимся  тебя, здесь,
на небесах".
     Герман  вышел  на Таймс-сквер и переел на  другую линию. От  станций до
улицы, где жила Шифра Пуа, он шел пешком. Кадиллак рабби занимал практически
всю заснеженную  улицу.  Все лампы  в доме горели,  а автомобиль,  казалось,
светился  в темноте. Герман стеснялся входить в  этот сияющий  дом с бледным
лицом, замерзшим красным носом, в своей жалкой одежде. В темноте под навесом
он стряхнул  с себя  снег  и  потер щеки, чтобы придать им цвет. Он поправил
галстук и  платком насухо вытер лоб. Ему  пришла в голову мысль, что  рабби,
скорее всего, не нашел  в  статье никаких  ошибок.  Это был  только предлог,
чтобы вмешаться в дела Германа.
     Первое, что бросилось Герману в  глаза, когда  он вошел в квартиру, был
огромный букет на комоде. На накрытом скатертью столе стояла, возвышаясь над
печеньем и апельсинами, двухлитровая  бутылка шампанского. Маша была уже под
хмельком.  Она громко  разговаривала  и  смеялась.  Она была  в  праздничном
платье. Голос рабби гремел.  Шифра Пуа на кухне пекла пироги. Герман слышал,
как  шипит масло, и чувствовал запах поджаривающегося картофеля. Рабби был в
светлом костюме и казался гигантом в этой узкой и низкой квартире.
     Рабби встал и одним-единственным большим  шагом подошел к  Герману.  Он
хлопнул  в ладоши  и громко выкрикнул: "Мазел  тов,  жених!" Маша  поставила
стакан. "Вот он, наконец!" И  она показала  на него  и затряслась от  смеха.
Потом она тоже встала и подошла к Герману. "Не стой у двери. Здесь твой дом.
Я твоя жена. Все принадлежит тебе!".
     Она бросилась к нему в объятия и поцеловала его.


Глава восьмая.

1.
     Снег шел уже два дня. В квартире Пифры Пуа не топили. Дворник, живший в
подвале,  лежал в своей комнате, пьяный до бесчувствия.  Отопительный  котел
сломался, и никто не чинил его.
     В  драной  шубе,  которую она  привезла из Германии,  закутав  голову в
шерстяной платок, в тяжелых сапогах, Шифра Пуа бродила по дому. Ее лицо было
белым  от холода  и  забот.  Она  надела  очки и  ходила туда-сюда, читая  в
молитвеннике.  Она  то молилась,  то  проклинала  домовладельцев-обманщиков,
которые заставляют мерзнуть зимой  бедных  квартиросъемщиков.  Ее губы стали
голубыми. Она  громко читала куски  из Библии  и говорила затем: "Как будто,
прежде  чем мы приехали сюда, мы не  получили полной мерой.  Теперь мы можем
поставить в этот  список и Америку. Уж не настолько это лучше концлагеря. Не
хватает только одного - чтобы вошел нацист".
     Маша,  которая  в этот  день  не пошла  на  работу,  потому что  хотела
спокойно приготовиться  к вечеринке у рабби Ламперта, перебила мать.  "Мама,
ты бы постыдилась! Если бы в Штуттхофе у тебя было  то,  что есть сейчас, ты
бы сошла с ума от радости".
     "Сколько сил  может быть  у человека? Там  у нас по крайней  мере  была
надежда. На моем теле нет ни одного места, которое бы не мерзло. Может быть,
ты купишь где-нибудь жаровню? У меня кровь стынет".
     "Где  в Америке  можно  достать  жаровню?  Мы переедем  отсюда. Подожди
только, пока придет весна".
     "До весны я не продержусь".
     "Ты  старая  ведьма,  ты  еще  всех  нас переживешь!"  Машин голос  был
пронзительным от нетерпения.
     Вечеринка, на которую ее  и Германа пригласил  рабби, довела ее чуть ли
не до сумасшествия. Сначала  она отказалась идти, потому что считала, что за
приглашением кроется  Леон Тортшинер,  замысливший что-то. Маша подозревала,
что  визит рабби к ней в гости и то, что он напоил  ее допьяна  шампанским -
все это были детали плана, разработанного Леоном Тортшинером для того, чтобы
поссорить  ее  и  Германа. Она уже  давно презрительно  отзывалась  о рабби,
называла его бесхребетной тварью, хвастуном, лицемером. Покончив  с ним, она
переходила к Леону Тортшинеру: он болтун, лжец, скандалист.
     Маша, после своей ложной беременности,  не могла больше спать по ночам,
даже  таблетки  но помогали.  Стоило  ей  заснуть,  как она  просыпалась  от
кошмаров. Ее отец являлся к ней в саване и кричал ей в ухо строки из Библии.
Она видела во  сне  сказочных зверей с рогами-спиралями и острыми мордами. У
них были сумки, как у кенгуру, и соски, и были  покрыты нарывами. Они лаяли,
рычали и  нападали на  нее. Каждые две недели  у нее начиналась  болезненная
менструация, и кровь выходила из нее сгустками. Шифра Пуа гнала ее к  врачу,
но Маша говорила, что она врачам не доверяет. Она была твердо убеждена,  что
врачи отравляют своих пациентов.
     По  вдруг  Маша изменила  планы и решила идти на  вечеринку. Почему она
должна бояться Леона Тортшинера? Она развелась с ним в полном соответствии с
еврейским  законом.  Если  он  поздоровается с  ней, она  повернется к  нему
спиной,  если он  попробует выкинуть еще какую-нибудь  штуку,  она  попросту
плюнет ему в лицо,
     Снова  Герман  видел,  как Маша впадает из одной крайности  в другую. С
нарастающим  воодушевлением   она  начала  готовиться   к   вечеринке.   Она
распахивала  дверцы шкафов,  вытягивала  ящики  комода,  вытаскивала платья,
блузы и туфли,  которые она большей частью привезла из  Германии. Она решила
перешить  платье.  Она  шила,  отпарывала  подкладку,   курила  сигарету  за
сигаретой,  наваливала  груды  чулок  и   белья.   Она  все  время  болтала,
рассказывала истории о  том, как  за ней ухаживали  мужчины -  до  войны, во
время войны, лагерях, в конторах "Джойнта" -  и требовала,  чтобы  Шифра Пуа
подтверждала  ее  слова. На некоторое время она  отрывалась  от  шитья  и  в
доказательство предъявляла старые письма и фотографии.
     Герман понимал, что она страстно хочет иметь успех на вечеринке,  хочет
затмить всех других женщин  своей элегантностью,  своей внешностью. С самого
начала  он знал,  что  она,  несмотря на все свои  сомнения, в конце  концов
решится идти. У Маши все превращалось в драму.
     Неожиданно батарея зашипела - котел починили. Дым дополз в квартиру , и
Шифра Пуа  закричала, что пьяный дворник наверняка спалит  дом;  им придется
бежать из  квартиры па мороз.  Пахло гарью  и угольным газом. Маша пустила в
ванну  горячую воду. Она  делала все разом: готовила себе ванну и пела песни
на  иврите,  идиш,  польском  и   немецком.  Она  с  удивительной  быстротой
превратила старое платье в новое, нашла подходящие к платью туфли на высоком
каблуке и столу[8], которую кто-то подарил ей в Германии.
     Вечером снег перестал, но задул ледяной ветер. Улицы на востоке Бронкса
выглядели как улицы в Москве или в Куйбышеве.
     Шифра  Пуа, которая  не  одобряла  всю эту  затею,  бормотала что-то  о
евреях,  которые  после  массового  уничтожения  не  имеют права  ходить  на
вечеринки, но восхищалась  Машиной внешностью и  давала советы. В этой суете
Маша забывала есть, и ее мать  варила для нес и для Германа рис  на  молоке.
Жена  рабби  позвонила  Маше  и  объяснила,  как  им  добраться  до  верхних
Семидесятых улиц; до Вест-Энд авеню,  где они  живут. Шифра Пуа потребовала,
чтобы  Маша надела свитер и  теплое  трико, но  Маша и  слышать  об этом  не
хотела. Каждое несколько минут она отхлебывала из бутылки коньяка.
     Было уже поздно, когда  Герман  и  Маша  вышли  из  дома. Снежный ветер
схватил его за плечи и сорвал шляпу с головы; он успел поймать ее в воздухе.
Когда  Маша   попыталась  пробиться  сквозь  сугроб,   ее  вечернее   платье
затрепетало и надулось, как шар. Глубокий снег ухватил один из ее сапогов, и
ее  чулки  промокли.   Ее  старательно  причесанные   волосы,  лишь  отчасти
защищенные шляпой,  побелели от снега,  как будто она вдруг постарела. Одной
рукой  она  держала  шляпу,  другой  пыталась  удержать  платье. Она  что-то
крикнула Герману, но ветер срывал и уносил слова с губ.
     Дорога к станции  городской  железной дороги,  которая обычно  занимала
несколько минут, теперь превратилась в целое путешествие.  Когда они наконец
пришли,  оказалось,  что  поезд  только  что   ушел.   Кассир,  сидевший   в
отапливаемой  маленькой печкой  кабинке, сказал им, что поезда застревают на
засыпанных снегом путях  и что нельзя сказать, когда будет  следующий.  Маша
дрожала и  прыгала  на  месте,  стараясь согреть  ноги. Она  была  бледной и
выглядела больной.
     Прошло  пятнадцать  минут,  а  поезд  все  не  приходил.  Толпа  ждущих
становилась все больше: мужчины в резиновых сапогах,  галошах и со свертками
под мышкой; женщины в толстых пиджаках и  с платками на  голове. Каждое лицо
на  свой собственный лад выражало тупость,  жадность или  страх. Низкие лбы,
безутешные   взгляды,  широкие  носы  с  большими   ноздрями,  прямоугольные
подбородки, толстые груди и широкие  бедра противоречили всем представлениям
об Утопии. Котел  эволюции еще кипел. Один-единственный вопль мог бы вызвать
здесь  восстание. Соответствующая  пропаганда, и толпа приступила бы к охоте
на людей.
     Раздался свисток,  и у перрона затормозил поезд. Вагоны были наполовину
пусты.  Окна замерзли.  В вагонах было холодно,  и в черной, мокрой грязи на
полу лежали смятые, грязные  газеты и  жевательная  резинка. "Может  ли быть
что-то более уродливое, чем этот поезд?", - спросил себя Герман. Какое здесь
все скучное! Как будто кто-то умышленно, по приказу, создавал все это именно
таким.  Какой-то алкоголик  начал  говорить  речь, в  которой высказывался о
Гитлере и  евреях.  Маша  достала из  дамской  сумочки  маленькое зеркале  и
попыталась рассмотреть  свое отражение  в  запотевшем  стекле.  Она намочила
кончики   пальцев  и  попробовала  пригладить  волосы  -  пусть  даже  ветер
растреплет их, как только они выйдут.
     Пока  поезд шел над поверхностью земли, Герман глядел в дырку,  которую
он процарапал во льду, покрывавшем окно. Газеты трепетали на ветру. Торговец
разбрасывал  соль  по  тротуару   перед  своим  магазином.  Машина  пыталась
выбраться из впадины в жидком месиве, но ее колеса бессильно проворачивались
на месте. Герман вдруг вспомнил о том, что он решил  быть настоящим евреем и
вернуться к Шульхан Арух и к Гемаре. Как часто он уже строил подобные планы!
Как  часто  он  уже  пытался  плюнуть мирской  суете  в лицо,  и каждый  раз
оставался в дураках. И сейчас он ехал на вечеринку. Пока половина его народа
подверглась  пыткам  и у