артошки и  сушеных  грибов.
Герман  мог почувствовать вкус каши, мог  слышать, как читая,  бормочет  его
отец и  как говорит на кухне с Ядвигой его  мать,  как звенит колокольчик на
санях, на которых крестьянин вывозит из леса дрова.
     Герман, в  халате  и тапочках, сидел в своей квартире. Хотя была  зима,
окно было  приоткрыто;  в щель втекал  шум, как  будто под снегом стрекотали
бесчисленные цикады. Дома было  очень жарко.  Дворник топил всю ночь. Пар  в
батареях,  исполненный  невыразимой  тоски,  пел  свою  однообразную  песню.
Герману казалось,  что в шуме,  производимом паром, он слышит жадобу: плохо,
плохо;  тоска, тоска;  болезнь,  болезнь, болезнь.  Он  не зажигал  свет,  и
комната была наполнена отраженным снежным сиянием, лившимся с неба. Это было
что-то  вроде северного сияния, о котором Герман  читал в книгах.  Некоторое
время  он  глядел на  книжную полку  и  тома Гемары,  которые  стояли  там в
забвении и пыли. Ядвига не осмеливалась прикасаться к священным книгам.
     Герман не мог заснуть. Рабби, найденный Машей,  обручил  его с  ней. По
его расчетам, она  была на шестом месяце, хотя этого и  не было заметно. А у
Ядвиги тоже не было месячных.
     Герман  размышляй о еврейской пословице:  "Десять  врагов  не причиняют
человеку столько вреда, сколько он сам" .Но он знал, что все это сотворил не
он сам; тут  все время присутствовал  его тайный  недруг,  его демон. Вместо
того, чтобы  уничтожить Германа  одним ударом, недруг насылал  на  него  все
новые и новые страдания, в которых он запутывался все сильнее и сильнее.
     Герман втянул в себя  холодный воздух, веявший  с  океана  и  пахнувший
снегом. Он  выглянул в  окно и ощутил желание  помолиться, но кому? Какое он
имел теперь право обращаться к высшим силам? Через некоторое время  он снова
лег в  постель  рядом с Ядвигой. Это была их последняя ночь вместе. Утром он
снова отправится в деловую поездку - то есть поселится у Маши.
     С тех  пор,  как во время церемонии бракосочетания он  надел  кольцо на
Машин указательный палец, она была занята тем, что создавала уют в  квартире
и убирала его комнату.  Ей больше не было нужно по ночам  приходить  к нему,
таясь от своей матери.  Она пообещала ему не сорится с ним из-за Ядвиги,  но
нарушила слово. При любой возможности она проклинала Ядвигу, а однажды у нее
даже вырвалось, что она убила бы ее. Машина надежда, что после того, как она
выйдет  замуж, мать прекратит осыпать ее упреками, не оправдалась. Шифра пуа
жаловалась,  что  понятия Германа о браке - сплошное издевательство.  Они  с
Германом обменивались только самыми необходимыми  словами. Она запретила ему
называть себя "тещей". Шифра Пуа  еще глубже погрузилась в свои молитвы, еще
чаще,  чем прежде, листала книги и как никогда много читала еврейские газеты
и мемуары  жертв  гитлеризма. Большую часть времени  она  проводила в  своей
затемненной спальне, и нельзя было понять, размышляет она там или дремлет.
     Беременность Ядвиги - это была новая катастрофа. Рабби в синагоге, куда
Ядвига  ходила  на Йом-Кипур,  взял  с нее десять долларов, одна  из  женщин
сводила ее на ритуальные омовения, и теперь Ядвига перешла в иудейскую веру.
Она  следовала  всем  правилам  очищения.  Она  все время  задавала  Герману
вопросы. Разрешается ли хранить мясо в холодильнике,  если там стоит бутылка
молока? Можно  ли после фруктов есть молочные продукты?  Можно ли  ей писать
матери,  которая по  еврейским  законам больше не  была  ее матерью? Соседки
сбивали   ее  с  толку  своими   противоречивыми  советами,  основанными  на
местечковых предрассудках. Один пожилой еврей, иммигрант и уличных торговец,
пытался   объяснить   ее   алфавит.   Ядвига   больше  не  слушала  польские
радиопрограммы, а  только еврейские передачи: в этих передачах были сплошные
плачи и вздохи,  даже в  песнях  слышались  всхлипы. Она  попросила  Германа
говорить с ней на идиш, хотя  мало  что понимала. Все чаще она говорила ему,
что он ведет себя  не так, как  другие евреи. Он не ходил в синагогу, у него
не было ни талеса, ни филактерий.
     Он отвечал  ей на это, что пусть лучше позаботится  о своих собственных
делах, или  возражал:  "Тебе  не  придется  лежать  в аду  на моей  доске  с
гвоздями", или говорил: "Доставь мне удовольствие, оставь евреев в покое.  У
нас и без тебя хватает неприятностей".
     "Я могу носить медальон, который подарила мне Марианна?"
     "Да, можешь, можешь. Когда ты перестанешь надоедать мне?"
     Теперь Ядвига приглашал соседок себе в гости.  Они приходили, посвящали
ее в свои тайны, болтали с ней. Эти женщины, которым нечем было занять себя,
преподавали  ее иудаизм,  учили  покупать  подешевле  и  как  не  дать  мужу
эксплуатировать  себя.   Американская  домохозяйка   должна  иметь  пылесос,
электрический  миксер, электроутюг и,  если  возможно, посудомоечную машину.
Квартиру  необходимо  застраховать  на  случай пожара  и ограбления;  Герман
должен  застраховать и  их  самих;  ей  надо лучше  одеваться и не бегать  в
деревенских обносках.
     Вопрос,  какой  разновидности  идиш учить  Ядвигу,  вызвал бурные споры
среди соседок. Женщины из Польши пытались учить ее польскому идиш, а литовки
литовскому.  Они  все  время  твердили  Ядвиге,  что  ее  муж  слишком много
путешествует и  что если она  на уследит, он свяжется  с другой  женщиной. В
голове  Ядвиги укрепилась мысль, что страховой  полис и посудомоечная машина
весьма необходимы для сохранения еврейских традиций.
     Герман  заснул, проснулся,  снова задремал и снова  проснулся. Его  сны
были  такими же запутанными, как  и его жизнь наяву. Он говорил с Ядвигой об
аборте, но  она и слышать не хотела. Разве  у  нее нет  права иметь хотя  бы
одного  ребенка?  А  если  она  умрет, и над ней не  произнесут  Кадиш? (Она
выучилась  этому  слову  у соседок). Да,  а  он?  3ачем ему  быть деревом  с
увядшими листьями?
     Она будет ему хорошей женой; она собирается работать вплоть до девятого
месяца.  Она будет  стирать  для  соседей,  драить полы  -  и так они смогут
покрыть  все  расходы.  Одна  из соседок, у которой  сын  только  что открыл
супермаркет,  предлагает  Герману место в магазине, и тогда ему  не придется
мотаться по всей стране и продавать книги.
     Герман  обещал  Тамаре,  что  позвонит  ей в  меблированные комнаты,  в
которые  она  переселилась,  но дни  шли,  а он все никак  не мог  выполнить
обещание. Как  обычно,  он  запаздывал  с работой для рабби. Каждый  день он
испытывал  страх, что  получит  письмо  из  финансового  управления, которое
наложит  на него  тяжкий штраф  за  то,  что  он  не  платит  налоги.  Любое
расследование сразу же выявит все  его обстоятельства. Теперь, когда у Леона
Тортшинера был  номер  его  телефона, неблагоразумно жить  в  этой квартире.
Тортшинер  способен  явиться  без  предупреждения.   Герман  полагал  вполне
вероятным, что Тортшинер собирается погубить его.
     Герман  положил руку Ядвиге  на бедро. Ее тело излучало животное тепло.
Ядвига во сне  почувствовала, что  Герман хочет  ее, и  отозвалась,  бормоча
что-то и не просыпаясь  до конца. "Никакого сна нет",  - подумал Герман."Все
обман и видимость".
     Он  снова задремал,  а когда открыл  глаза, был  уже яркий  день.  Снег
сверкал в солнечных лучах.  Ядвига была на кухне - он чувствовал запах кофе.
Войтысь свистел и пел. Он надевал что-то Марианне, которая пела очень редко,
но зато  чистила перышки целый день  и  особенно  большое  внимание  уделяла
перышкам под крыльями.
     В сотый раз Герман  подсчитал свои расходы.  Он задолжал  за  квартиру,
здесь и в  Бронксе; он должен был  оплатить счета за телефонные разговоры на
имя Ядвиги Прач и Шифры Пуа Блох; он еще не заплатил за электроэнергию и газ
и в той квартире, и в  этой, и их могли отключить в любую минуту. Он потерял
счета; его  бумаги и документы каким-то образом исчезали; наверное, он терял
и деньги."Да, мне поздно стараться изменить что-то", - подумал он.
     Через некоторое время он пошел в ванную побриться. Он посмотрел на свое
намыленное лицо  в зеркале.  Мыло  на скулах было похоже на  бороду. Из пены
торчал бледный нос и пара светлых, усталых и все-таки молодых и жадных глаз.
     Зазвонил телефон. Он подошел к аппарату, взял трубку и услышал  пожилой
женский  голос.  Она  запиналась,  ей  трудно  было говорить.  Он  уже хотел
изложить трубку, когда она сказала: "Это Шифра Пуа".
     "Шифра Пуа? Что случилось?"
     "Маша заболела", - она начала всхлипывать.
     "Самоубийство", - пронзило Германа. "Говори, что случилось!"
     "Приезжай скорей - пожалуйста!"
     "Что случилось?"
     "Пожалуйста приезжай!", - повторила Шифра Пуа. И она повесила трубку.
     В первое мгновенье  Герман хотел  было  перезвонить ей, чтобы  выяснить
подробности, но  он  знал, что Шифре Пуа трудно говорить по телефону  -  она
плохо слышит. Он вернулся  в  ванную. Пена  на его  щеках  высохла и слезала
хлопьями. Что бы ни случилось, он должен побриться и принять душ. "Пока жив,
нельзя быть вонючим". Он снова принялся намыливать лицо.
     Ядвига   вошла  в  ванную.  Обычно  она  открывала   дверь  медленно  и
спрашивала,  можно  ли   ей  войти,  но   в   этот  раз  она  забыла  всякую
вежливость."Кто сейчас звонил? Твоя любовница?"
     "Оставь меня!"
     "Кофе остынет".
     "Я не буду завтракать. Я сейчас уйду".
     "Куда? К любовнице?"
     "Да, к любовнице".
     "Ты  обрюхатил меня  и бегаешь к  шлюхам. Никаких книг  ты не продаешь,
обманщик!"
     Герман  был удивлен. Столь раздраженным тоном она с ним еще никогда  не
говорила. Ярость  охватила его."Иди на  кухню, или я выгоню тебя отсюда!", -
прорычал он.
     "У тебя есть любовница. С ней ты проводишь ночи. Ты собака!"
     Ядвига потрясла перед ним кулаком, а  Герман вытолкнул  ее за дверь. Он
слышал, как  она ругается на своем крестьянском  наречии: "Scierwa, cholera,
lajdak, parch".  Он залез  под душ, но шла только холодная вода. Он одевался
быстро, как  только  мог.  Ядвига  ушла из  квартиры, вероятно, рассказывать
соседкам, что он  добил ее. Герман выпил глоток кофе  из  чашки, стоявшей на
кухонном столе, и выбежал вон. Вскоре он вернулся; он забыл свитер и галоши.
На улице его ослепил снег. Кто-то протоптал дорожку между сугробов. Он пошел
к Мермейд-авеню, где торговцы убирали снег и сгребали  его в кучи.  Холодный
ветер налетел на него, и даже вся та одежда, что он надел на себя, не смогла
защитить  его  от холода. Он слишком  мало спал  и казался себе легким  - от
голода.
     Он поднялся по лестнице на открытый перрон станции  и ждал поезда. Кони
Айленд, с Луна-парком и ипподромом, лежал заброшенный  под  зимним  снегом и
льдом. Поезд промчался вдоль перрона и затормозил, Герман вошел в  вагон. На
секунду  он увидел в  окно океан.  Волны разбивались и пенились с гневом. По
пляжу медленно брел человек, и было непонятно, чего он хочет там на холоде -
разве что утопиться.
     Герман сел на место под  трубами отопления.  Он чувствовал, как горячий
воздух поднимается  сквозь щели между планками. Вагон  был  наполовину пуст.
Пьяный  лежал на полу. Он был в  летней одежде и без шапки. Время от времени
он ворчал себе под нос. Герман поднял с пола грязную, смятую газету и прочел
сообщение  о сумасшедшем,  который  убил  жену и шестерых детей.  Поезд  шел
медленнее,  чем  обычно.  Кто-то  из пассажиров  сказал, что  пути  завалило
снегом. Под землей поезд  пошел быстрее и наконец прибыл на Таймс-сквер, где
Герман пересел  в экспресс на Бронкс. Поездка длилась почти  два часа, и все
два часа Герман читал мокрую газету: комментарии,  объявления, даже страницу
о скачках и некрологи.

2.
     Войдя  в  машину  квартиру,  он  увидел Шифру Пуа, невысокого  молодого
человека (это  был врач) и женщину  с темным  лицом,  наверное,  соседку. Ее
голова с кудряшками казалась чересчур большой для ее маленького тела.
     "Я думала, ты уже не придешь!", - сказал Шифра Пуа.
     "На метро долго ехать".
     Волосы Шифры Пуа были покрыты черным платков. Ее лицо казалось желтые и
сморщенным, более, чем обычно.
     "Где она?", - спросил Герман. Он  не знал, спрашивает ли он о живом или
о мертвом человеке.
     "Она спит. Не входи".
     Врач, круглолицый, с влажными глазами и вьющимися волосами, приблизился
к Герману и спросил насмешливо: "Муж?"
     "Да", - сказала Шифра Пуа.
     "Мистер Бродер, ваша жена не беременна. Кто вам рассказал это?
     "Она сама сказала".
     "Кровотечение  у  нее  было,  но  она  не  беременна.  Ее  когда-нибудь
осматривал врач?"
     "Я не знаю. Не могу сказать".
     "Люди, где,  вы думаете, вы живете  -  на Луне? Вы как будто  все еще в
своем местечке в Польше". Врач говорил наполовину  на английском, наполовину
на идиш. "Если женщина забеременевает в этой стране, она находит себе врача,
и врач следит за ней.  Вся ее беременность была вот здесь!", - сказал врач я
показал указательным пальцем на висок.
     Шифра  Пуа  уже  знала диагноз, но  всплеснула руками  так,  как  будто
слышала его первый раз.
     "Я этого не понимаю, я этого не понимаю. Ее живот рос, и ребенок толкал
ее".
     "Все нервы".
     "Какие  нервы!  3ащити  и  сохрани  нас  от таких нервов!  Господи, она
закричала, и начались схватки. О, жалкая моя жизнь!", - причитала Шифра Пуа.
     "Миссис Блох, я один раз слышала о подобном, случае",- сказала соседка.
"Чего только не бывает с нами, беженцами. Мы так много страдали при Гитлере,
что почти сошли с ума. У  женщины, о которой я слышала, вырос большой живот.
Все говорили,  что  там  близнецы.  Но в  больнице выяснилось, что  там были
только газы".
     "Газы?", - спросила.  Шифра Пуа и  приложила  ладонь  к уху, как  будто
совсем оглохла.  "Но я же говорю вам, что  все  эти  месяцы  у  нее не  было
месячных.  Да, это  злые духи играли  с нами.  Мы  выбрались из  ада, но  ад
последовал за нами в Америку. Гитлер помчался нам вслед".
     "Я ухожу", - сказал врач."Она  проспит до поздней ночи, а может быть, и
до раннего  утра. Когда  проснется, дайте  ей  лекарство.  Можно  дать ей  и
поесть, но не шолет".
     "Кто  же  посреди  недели шолет?",  - спросила Шифра  Пуа."Мы  даже  по
субботам  не едим  шолет.  Шолет, который приходится готовить в  духовке, не
бывает вкусным".
     "Я просто пошутил".
     "Вы придете еще раз, господин доктор?"
     "Я загляну завтра  рано утром по пути  в больницу. Бабушкой вы  станете
через год. Внутри себя она абсолютно в порядке".
     "Так долго  я  не  проживу. Один  Бог  на небесах знает,  сколько жизни
отняли у меня эти несколько часов. Я  думала, она на шестом  месяце  - самое
большее на седьмом. Вдруг  она кричит, что  у нее схватки, и из  нее  льется
кровь. Это чудо, что я еще жива и еще стою на ногах".
     "Да,  все это у нее здесь, наверху", - врач показал  на  лоб. Он пошел,
остановился у дверей и кивнул соседке, чтобы она следовала за ним. Шифра Пуа
выжидала  молча, потому что подозревала, что соседка подслушивает за дверью.
Потом она сказала:
     "Я  так хотела внука. По крайней мере одного. Мы бы назвали его в честь
кого-нибудь из убитых  евреев. Я надеялась, это  будет мальчик, и мы назовем
его Меир. Но ничего у нас не выходит, потому  что нам не  везет. О, зачем  я
спаслась  от  нацистов?  Я  должна была умереть  с евреями, а  не  бежать  в
Америку. Но мы хотим жить. Какой смысл в жизни? Я  завидую мертвым. Я целыми
днями  завидую  им. Я  не  имею права распорядиться собственной  смертью.  Я
надеялась, мои останки  похоронят  в Святой  Земле, но, видно,  мне  суждено
лежать на американское кладбище".
     Герман  ничего  не  ответил.  Шифра  Пуа  подошла  к  столу   и   взяла
молитвенник. Потом снова положила его. "Хочешь есть?"
     "Нет, спасибо".
     "Почему  ты так долго ехал?  Ну ладно, я все-таки  помолюсь."Она надела
очки, опустилась на стул, и ее бледные губи зашевелились.
     Герман осторожно  открыл  дверь в  спальню.  Маша  спала в  кровати,  в
которой обычно спала Шифра  Пуа. Она была бледной, но  выглядела неплохо. Он
долго смотрел на нее. На него нахлынули любовь и стыд. "Что  я могу сделать?
Как я могу загладить  всю  ту боль, что я причинил ей?"  Он  закрыл дверь  и
пошел в  свою комнату.  Через  наполовину замерзшее окно он видел дерево  во
дворе, еще недавно покрытое зелеными листьями. Теперь на дереве лежал снег и
висели сосульки. Толстый голубовато-белый покров лежал на куче металлолома и
на металлическое заборе. Снег покрывал мусор, выброшенный людьми.
     Герман лег на кровать и заснул. Когда он открыл глаза, был вечер, перед
ним стояла Шифра Пуа и будила его.
     "Герман, Герман, Маша проснулась. Пойди и посмотри на нее".
     Прошло несколько секунд. прежде чем он  понял,  где он, и вспомнил, что
случилось.
     В спальной  горела одна лампа.  Маша лежала в той же  позе, что прежде,
только теперь у  нее были  открыты глаза. Она посмотрела на Германа и ничего
не сказала.
     "Как ты себя чувствуешь?", - спросил он.
     "У меня больше нет чувств".

3.
     Снова шел снег. Ядвига приготовила обед из одного блюда, как это делали
в  Живкове  - смесь  перловой  крупы,  фасоли,  сушеных грибов  и  картошки,
посыпанная красным перцем и петрушкой. Радио передавала песню из оперетты на
идиш,   которую   Ядвига   принимала  за  религиозное   песнопение.  Попугаи
реагировали на музыку на свой лад. Они кричали, свистели, летали по комнате.
Ядвига закрыла кастрюли крышками, чтобы попугаи - Боне упаси! - не свалились
туда.
     В  разгар работы  на  Германа обрушилась усталость.  Он отложил  ручку,
откинул  голову  на спинку  кресла и попытался немного вздремнуть. В Бронксе
Маша еще не ходила на работу - она была слишком слабой. Она впала в  апатию.
Если он что-то говорил ей, она отвечала ему коротко и деловито, но  так, что
дальнейший разговор был невозможен. Шифра  Пуа молилась целыми днями, словно
Маша по-прежнему  была тяжело больна. Герман  знал,  что ее денег,  если  не
добавлять к ним Машину зарплату, не хватит  даже  на  самое  необходимое для
жизни,  но и  у  него тоже не было сбережений.  Маша  назвала  ему  название
кредитной конторы, где он мог взять сто долларов под высокие проценты, но на
сколько хватит этих денег? Кроме того, в этом случае ему понадобится подпись
поручителя.
     Из кухни вышла Ядвига. "Герман, обед готов".
     "Я тоже готов - материально, физически, духовно".
     "Говори так, чтобы я понимала тебя".
     "Я думал, ты хочешь, чтобы я говорил с тобой на идиш".
     "Говори так, как говорила твоя мать".
     "Я не  могу  говорить как  моя  мать.  Она  была  верующая, а я даже не
атеист".
     "Я не понимаю, что за вздор ты несешь. Иди есть.  Я сделала  обед как в
Живкове".
     Герман собрался идти, как вдруг позвонили в дверь.
     "Видно, к тебе пришла одна  из  твоих  дам  - поучить тебя",  -  сказал
Герман.
     Ядвига  пошла  открывать. Герман перечеркнул  последнюю  написанную  им
страницу  и пробормотал:"Что ж,  рабби  Ламперт, миру  придется  смириться с
проповедью покороче".Внезапно он услышал приглушенный крик: Ядвига вбежала в
комнату и захлопнула за  собой  дверь.  Ее лицо было белым, а глаза обращены
вверх.  Она дрожала и изо всех сил  держала  дверную ручку, как будто кто-то
рвался в  комнату с той стороны."Погром?", -  пронзило Германа."Кто  это?" -
спросил он.
     "Не ходи! Не  ходи!  О Боже!" На  губах у Ядвиги появилась  слюна.  Она
попыталась преградить ему путь. Ее лицо исказилось. Герман глянул в окно. Из
этой комнаты до  пожарной лестницы  не доберешься.  Он шагнул  Ядвиге, и она
схватила  его  за руки. В этот момент  дверь распахнулась, и  Герман  увидел
Тамару в потертой шубе, шляпе и сапогах. Он сразу понял.
     "Прекрати дрожать, идиотка!", - крикнул он Ядвиге. "Она живая!"
     "Йезус, Мария!"  Голова  Ядвиги  тряслась. Она изо всех сил прижалась к
Герману и чуть не свалила его.
     "Я не думала, что она меня узнает", -