а  густая  толпа, тело  было прижато к  телу.  Резко  свистнув,
подъехал поезд -  с  такой скоростью,  как  будто хотел,  не останавливаясь,
промчаться мимо.  Вагоны были набиты. Толпа бросилась в открывающиеся двери,
не дожидаясь, пока пассажиры внутри вагона протолкаются к ним. Сила, которой
невозможно  было  противиться, втащила Германа внутрь.  Бедра, груди,  локти
вдавливались  в  него.  Здесь,  по  крайней  мере, не  существовало  иллюзии
свободной воли. Здесь человека швыряло и трясло, как гальку или как метеор в
космосе.  Втиснутый  в  человеческую массу,  Герман завидовал людям высокого
роста,  которые  могли  глотнуть  немного  холодного  воздуха,  шедшего   от
вентиляторов.  Так  жарко не  было даже летом  на  сеновале. Так,  наверное,
запихивали  евреев  в  товарные  вагоны,  которые  доставляли  их  к газовым
камерам. Герман закрыл глаза. Что ему теперь делать? Что предпринять? Тамара
наверняка  приехала без  денег.  Если  она скроет, что  у  нее есть муж,  то
"Джойнт"  окажет  ей поддержку.  Но  она  уже  сказала,  что  не  собирается
обманывать американских филантропов. А он теперь был двоеженец - и в придачу
имел любовницу.  Если  это  раскроется,  его  могут  арестовать и  выслать в
Польшу. "Мне  нужен  адвокат.  Мне  немедленно  нужен адвокат!"  Но  как  он
объяснит эту ситуацию? У американских  адвокатов на все есть простые ответы:
"Какую  из  них вы  любите?  Тогда разведитесь  с  другой.  Кончайте с этим.
Найдите  работу. Пойдите  к психоаналитику". Герман представил  себе  судью,
который  выносит  обвинительный  приговор,  указывая  на  него пальцем:  "Вы
злоупотребили американским  гостеприимством". "Мне нужны они  все  три,  вот
постыдная  правда",  -  признался  он  сам  себе.  Тамара похорошела,  стала
спокойнее, интереснее. Она прошла еще более ужасный ад, чем Маша. Развестись
с ней  значило бы отдать ее в руки  других мужчин. А что  касается любви, то
эти  идиоты-специалисты  используют  слово  "любовь"  так, как  будто  могут
объяснить, что  это  такое  -  тогда  как никто еще не осознал его истинного
значения.

2.
     Когда Герман пришел, Маша была дома. Она была в хорошем настроении. Она
вынула сигарету,  торчавшую между  губ,  и поцеловала его в губы. Он слышал,
как  на кухне  булькает  что-то.  Пахло  жарким,  чесноком,  борщом, молодой
картошкой.  Он слышал голос Шифры Пуа. Всегда, когда он приходил в этот дом,
у него появлялся аппетит. Мать и  дочь все  время  варили, пекли, возились с
кастрюлями,  сковородками, банками для  рассола, досками  для  приготовления
лапши.  По  субботам  Шифра  Пуа   и  Маша  готовили  шолет[3]  и
кугль[4].  Может быть,  потому,  что он  жил с  нееврейкой,  Маша
особенно заботилась о том, чтобы  по  субботам  в  доме  горели свечи,  сиял
ритуальный кубок, а стол был накрыт так, как велит традиция. Шифра Пуа часто
втягивала  Германа  в спор о  законах, относящихся  к еде; по недосмотру она
вымыла вместе  ложку  из-под молока и вилку, которой ела мясо;  со  свечи на
поднос  капнул  воск;  у  цыпленка  не  оказалось  желчного  пузыря.  Герман
вспомнил, что ответил ей на ее последний вопрос: "Попробуй  печень и  скажи,
горькая ли она".
     "Да, она горькая".
     "Если она горькая, значит, она кошерная".
     Герман как  раз ел  картошку, когда Маша  спросила его  о родственнике,
разыскавшем его. Он поперхнулся куском, который собирался проглотить, и чуть
не задохнулся. Он не мог вспомнить  имени, которое  назвал ей  по  телефону.
Все-таки он начал рассказывать. Он привык к подобным импровизациям.
     "Да, я даже не знал, что он еще жив".
     "Так он не женщина?"
     "Я же тебе сказал - мужчина".
     "Ты много чего говоришь. Кто он? Где он живет?"
     Имя, которое он придумал, снова вспомнилось ему - Файвел Лембергер.
     "А в каком родстве он с тобой состоит?"
     "Он родственник со стороны матери".
     "Какой именно?"
     "Он сын брата моей матери".
     "Девичья  фамилия твоей  матери была Лембергер? Мне кажется, ты называл
другую фамилию".
     "Ты ошибаешься".
     "По  телефону ты сказал, что ему  лет шестьдесят. Как  твой  двоюродный
брат может быть таким старым?"
     "Моя мать была младшей. Мой дядя на двадцать лет старше ее".
     "А как звали твоего дядю?"
     "Тевье".
     "Тевье? Сколько было твоей матери, когда он умер?"
     "Пятьдесят один".
     "Во всей этой истории что-то не так. Это твоя прежняя любовница. Ей так
тебя  не хватало,  что  она поместила объявление в газету.  Почему ты вырвал
его? Ты боялся, что я увижу имя  и номер телефона.  Ха, я  просто купила еще
одну газету. Я сейчас же позвоню туда и все выясню. В этот раз  ты сам вырыл
для себя яму",  - сказала Маша.  Ненависть и удовлетворение появились  на ее
лице.
     Герман оттолкнул от себя тарелку.
     "Почему бы  тебе  не  позвонить туда прямо сейчас  и не прекратить этот
дурацкий  допрос!", - сказал он. "Давай,  иди,  набирай номер! Ты причиняешь
мне боль своими злобными обвинениями!"
     Выражение  Машиного лица изменилось."Позвоню, когда  будет  настроение.
Ешь, картошка остынет".
     "Если ты хотя  бы немножко  не доверяешь мне,  тогда наши  отношения не
имеют смысла".
     "Они так и так не имеют смысла. А ты несмотря на это ешь картошку. Если
он племянник твоей матери, почему ты говорил о дальнем родственнике?"
     "Для меня все родственники дальние".
     "У  тебя  есть  твоя  дурочка,  и  у  тебя есть  я, но едва  появляется
какая-нибудь красотка из Европы, как ты убегаешь от  меня на свидание с ней.
У этой шлюхи. может быть, еще и сифилис".
     Шифра Пуа подошла к столу. "Почему ты не даешь ему спокойно поесть?"
     "Мама, не вмешивайся!", - угрожающе сказала Маша.
     "Я не вмешиваюсь. Мои слова  для тебя  ничего  не значат. Когда человек
ест, не  надо жужжать ему в уши. Я  знаю один случай,  когда один  человек -
Боже упаси! - задохнулся от этого".
     "У тебя на любой случай  приготовлено по истории. Он лжец и обманщик. К
тому  же  он  так глуп, что  дает  поймать себя  на лжи",  --  сказала Маша,
обращаясь наполовину к матери, наполовину к Герману.
     Герман взял  ложкой  маленькую  картофелину. Она была  круглая, свежая.
блестящая   от  масла,  обсыпанная   петрушкой.  Он  открыл  было   рот.  но
остановился. Он нашел жену, но лишился любовницы.  Это и была шутка, которую
припасла для него судьба?
     Хотя он и  обдумал в подробностях, что рассказать о родственнике Маше -
ум  его  отказывался  работать.  Краем ложки  он разрезал  нежную  маленькую
картофелину."Сказать   ей  правду?",   -  спросил  он  себя.  Но  ответа  не
последовало.  Странно,  но, несмотря на свое бедственное  положение,  Герман
чувствовал себя спокойно. Это было смирение пойманного преступника. которого
неминуемо ждет наказание.
     "Почему ты не звонишь?", - сказал он.
     "Ешь. Я принесу тебе клецки".
     Он ел картошку. и каждый кусок давал ему силу. Он не обедал. а  события
дня обессилили его.  Он казался себе узником,  который  ест последний  раз в
жизни. Скоро Маша узнает правду. Рабби Ламперт наверняка выгонит его. У него
в кармане  всего  два доллара. На поддержку государства  он претендовать  не
может - его двойная жизнь выплывет  наружу. Какую работу он сможет найти? Он
не годился даже мыть тарелки.
     Маша подала ему  пудинг  с яблочным  компотом и  чай.  После  ужина  он
намеревался поработать над рукописью для рабби, но  его желудок был чересчур
набит. Когда он благодарил мать и дочь за еду, Шифра Пуа сказала: "Почему ты
благодаришь нас? Благодари Его, он там, наверху".
     Она  принесла Герману миску  с  водой, чтобы он вымыл руки,  и ермолку,
чтобы он мог произнести  благодарственную молитву. Герман пробормотал первый
стих  и  рухнул  в  постель.  Маша  занялась  мытьем  посуды.  На улице было
по-прежнему светло, и Герману казалось, что он слышит, как в кроне дерева во
дворе поют птицы, но это не было чириканье воробьев, который обычно  прыгают
в  ветвях.  Герман  поиграл  мыслью, что это  души птиц  другого  века, века
Колумба или даже доисторической эпохи, и вот теперь они пробудились и  пели,
противясь надвигающемуся  вечеру.  Ночью  в своей  комнате он  часто находил
жуков, таких огромных и странных, что ему не верилось, что они продукт этого
климата и этой эпохи.
     День казался Герману длиннее  любого летнего дня,  какой он только  мог
вспомнить.  Он подумал о словах Дэвида Хьюма, сказавшего,  что не существует
никакого логического доказательства того, что  солнце  взойдет  назавтра.  А
если это все-таки  случилось, то нет  никакой гарантии,  что солнце зайдет в
этот день.
     Было жарко. Он часто удивлялся, почему в комнате не вспыхивает пожар, и
в особенно  жаркие  дни представлял, как  из потолка, стен, кровати,  книг и
рукописей  вырываются языки пламени. Он вытянулся на кровати. то засыпая, то
размышляя.  Тамара спрашивала о его адресе  и  телефоне, но он ответил,  что
позвонит ей сам  на следующий день.  Чего они все хотят? На мгновенье забыть
об одиночестве  и  неизбежности смерти. Он был беден и ничего не значил -  и
все-таки несколько человек зависели  от него. Но только Маша придавала всему
смысл. Если ему придется расстаться с ней, Тамара  и Ядвига  превратятся для
него в обузу.
     Он заснул, а когда проснулся, был вечер. Он слышал, как Маша в соседней
комнате  говорит по  телефону. Говорила  ли  она  с  рабби Ниссеном?  Или  с
Тамарой?  Герман напряженно  вслушивался. Нет,  она  говорила с кассиршей из
кафетерия. Через несколько минут она вошла в его комнату. Он слышал ее голос
в полутьме.
     "Ты спишь?"
     "Я только что проснулся".
     "Ты лег и сразу заснул. Наверное, у тебя чистая совесть".
     "Я никого не убивал".
     "Можно  убивать   и  без   ножа".   Потам   она  сказала   изменившимся
голосом:"Герман, теперь я могу идти в отпуск".
     "С какого числа?"
     "Мы могли бы уехать в воскресенье утром".
     Некоторое время Герман молчал. "Все, что у меня есть - это  два доллара
и несколько пенни".
     "Разве ты не получишь чек от рабби?"
     "Теперь я не уверен в этом".
     "Ты хочешь  остаться со своей крестьянкой - или  с кем-то еще. Весь год
ты  обещал поехать со мной, а в последний момент отказываешься. Я не  должна
была бы так говорить,  но по сравнению  с  тобой Леон Тортшинер был  честный
человек. Он тоже лгал, но  он был безобидный хвастун и выдумывал дикую чушь.
Может быть, ты  сам  устроил это  объявление в газете?  Все,  что  я  должна
сделать - это набрать номер. Скоро я тебя застукаю".
     "Набери, и увидишь. За пару центов можешь узнать правду".
     "У кого ты был?"
     "Тамара, моя мертвая  жена, восстала  из  могилы.  Она выкрасила  ногти
лаком и приехала в Нью-Йорк".
     "Ну конечно. Что там у тебя с твоим рабби?".
     "Я не сдал работу вовремя".
     "Ты сделал это специально,  чтобы не ехать со мной.  Ты мне не нужен. В
воскресенье утром я упакую чемодан и поеду на приро-ду.  Если я на несколько
дней не выберусь  из этого  города, я сойду с ума.  Я  никогда не была такой
усталой, даже в лагере".
     "Почему ты ляжешь отдохнуть?"
     "Спасибо  за совет.  Мне это не  поможет. Я лежу и  думаю  о всех  этих
жестокостях и унижениях. Когда я засыпаю, я снова оказываюсь  среди них. Они
рвут  меня, бьют меня, гонят меня. Они несутся со  всех  сторон, как собаки.
которые  травят  зайца.  Умирают  ли  от  кошмаров?  Подожди,  я   схожу  за
сигаретой".
     Маша вышла  из комнаты. Герман встал и посмотрел  в окно. Небо  мерцало
блекло и печально. Воздух  пахнул болотами и тропиками. Солнце шло с востока
на запад, так,  как ходило  с  невообразимо-давних  пор.  Солнце,  вместе  с
планетами, неслось куда-то. Млечный  путь вращался вокруг своей оси. Посреди
этого космического приключения стоял Герман, с клочком своей  реальности, со
своими смехотворно-маленькими заботами. Нужно всего-то кусок  веревки, каплю
яда, и вместе с ним все это исчезнет."Почему она не  звонит? Чего ждет?",  -
спросил себя Герман. "Наверное, она боится правды".
     Маша  вернулась с  сигаретой между губами."Если  ты хочешь  поехать  со
мной, я заплачу за тебя".
     "У тебя разве есть деньги?"
     "Я получила от профсоюза".
     "Ты знаешь, что этого не заслуживаю".
     "Не заслуживаешь,  но  если человек  жить не  может без вора, то он его
спасет и от виселицы".

3.
     Пятницу, субботу и  воскресенье Герман собирался провести  в Бруклине с
Ядвигой. В понедельник он собирался ехать с Машей за город.
     Он  закончил главу, отдал ее  рабби и торжественно пообещал ему  впредь
сдавать работу  только  в срок.  Ему везло: рабби был  слишком занят,  чтобы
приводить свои угрозы в  исполнение. Рабби ваял рукопись и сразу же заплатил
Герману.  Два телефона  на столе рабби звонили  одновременно. В этот день он
улетал в Детройт читать лекцию. Когда Гетман попрощался с ним, рабби покачал
головой, словно хотел сказать:"Только не  думай, что можешь одурачить  меня,
ты, цыпленок. Я знаю больше, чем ты  думаешь". Он подал Герману не всю руку,
а только два пальца.
     Когда Герман был уже в дверях. миссис  Регаль,  секретарша,  закричала:
"Что у вас с телефоном?"
     "Я дам рабби адрес".И он закрыл дверь за собой.
     Всякий  раз. когда Герман получал чек от рабби. это казалось ему чудом.
Он быстро, как только мог, обменивал чек на деньги в банке, где знали рабби.
Он не хотел иметь дела с чеками. Наличные он засовывал в задний карман, хотя
и боялся, что его ограбят. Была пятница, и настенные часы в банке показывали
четверть двенадцатого.  Контора  рабби, так же  как и  банк,  находилась  на
Западной Пятьдесят седьмой улице.
     Герман двинулся в направлении Бродвея. Позвонить ли ему Тамаре? Судя по
тому, как Маша  говорила с ним из кафетерия, сомнений быть не могло: она уже
позвонила ребу Аврааму Ниссену. Сейчас она наверняка знает, что Тамара жива.
"Из этой истории я живым не выберусь". Герман  заметил, что повторяет фразу,
которую часто произносил его отец.
     Герман завел  в  магазин  и набрал  номер  реба  Авраама Ниссена. Через
несколько секунд он услышал голос Шевы Хаддас.
     "Кто это?"
     "Это Герман Бродер, Тамарин муж". Он торопливо произносил эти слова.
     "Я сейчас позову ее".
     Он не мог сказать, сколько ждал - минуту, две, пять. То обстоятельство,
что Тамара  подошла не сразу. могло означать только одно:  Маша уже звонила.
Наконец он услышал  Тамарин  голос - голос  звучал не так,  как  вчера.  Она
спросила чересчур громко:"Герман, это ты?"
     "Да,  это  я. Я  все  еще  не  могу  поверить, что  то,  что случилось,
действительно случилось".
     "Ну,  это  случилось. Я  смотрю в окно  и вижу  улицу Нью-Йорка, полную
евреев. Бог благослови их. Я даже слышу, как рубят рыбу".
     "Ты же в еврейском квартале".
     "В Стокгольме  тоже были евреи, настоящие  евреи, но здесь все немножко
как в Наленчеве".
     "Да, кое-что из той жизни сохранилось. Тебе кто-нибудь звонил?"
     Тамара ответила  не сразу.  Потом она сказала:"Кто мне  мог звонить?  Я
никого не знаю в Нью-Йорке.  Тут есть -  как  это называется? - землячество.
Мой дядя хотел поспрашивать их, но..."
     "Ты еще не спрашивала о жилье?"
     "Кого  я  должна  спрашивать?3автра я схожу в  землячество.  Может, они
помогут мне. Ты обещал позвонить вчера вечером"
     "Мои обещания не стоят и пенни".
     "Все  это  странно. В России было очень  плохо, но там  люди по крайней
мере держались друг за друга; в лагере или в лесу - мы, заключенные,  всегда
были  вместе. В Стокгольме мы тоже были все  вместе. Здесь я впервые одна. Я
смотрю в окно, и у  меня  такое чувство, что я не имею никакого отношения ко
всему  этому. Ты не мог бы зайти ко  мне?  Мой дядя уехал, а  тетя  уходит в
магазин. Мы могли бы поговорить".
     "Хорошо, я приду".
     "Приходи. В конце концов, мы  когда-то были родственниками", -  сказала
Тамара и положила трубку.
     В тот момент,  когда Герман вышел  на  улицу, рядом остановилось такси.
Денег, которые он зарабатывал, едва хватало на кусок хлеба, но ему надо было
торопиться,  если он не хотел  отнять у Ядвиги весь  день. Он сел в такси, и
его  внутренняя  растерянность прорвалась  смехом.  Да,  Тамара тут;  это не
галлюцинация.
     Такси остановилось, Герман заплатил и дал шоферу на чай. Он позвонил, и
Тамара открыта ему. Прежде всего  ему бросилось в глаза, что лак с ее ногтей
исчез. Она была в другом, темном платье, а ее волосы были слегка растрепаны.
Он заметил даже несколько седых прядей. Она почувствовала, что ему неприятно
видеть ее  наряженной как американскую куклу, и она снова  вернулась к стилю
Старого  Света. Теперь она выглядела старше, и  он видел  морщины  вокруг ее
глаз.
     "Тетя только что ушла", - сказала она.
     Во  время  первого  свидания Герман  не  поцеловал  Тамару.  Теперь  он
попытался сделать это, но она отступила.
     "Я поставлю чай".
     "Чай? Я только что обедал".
     "А я все-таки считаю, что заслужила право выпить  с тобой чашку чаю", -
сказала она с наленчевским кокетством.
     Он  последовал за  ней  в комнату.  Чайник в кухне засвистел,  и Тамара
пошла заваривать чай. Вскоре она  внесла на подносе чай, лимон и  тарелку  с
печеньем, которое наверняка  испекла  Шева Хаддас. Печенье было  вырезано по
разным шаблонам, каждая штучка была неровной и непохожей на другую  - совсем
как в Живкове. Печенье  пахло  корицей и миндалем.  Герман сжевал  одно. Его
стакан был полон и страшно горяч, и в нем была тусклая серебряная ложка. Все
светские  подробности польско-еврейской жизни вплоть  до  мельчайших деталей
были каким-то странным образам пересажены сюда.
     Тамара, села за стол - не слишком  близко к Герману и не слишком далеко
от  него,  на том  точно  выверенном расстоянии,  на  котором сидит женщина,
которая не  является мужчине женой, но все-таки - родственником."Я все время
смотрю на тебя  и не могу поверить, что это  ты", - сказала она."Я все время
смотрю на тебя и не могу  поверить, что это ты", -  сказала она. Я больше не
могу себе позволить еще во что-то поверить. С  тех пор, как я здесь, прошлое
как будто сошло с ума".
     "В каком смысле?"
     "Я уже почти забыла, как это было - там. Ты мне не поверишь, Герман, но
ночью я лежу  без сна и не могу вспомнить,  как мы с тобой  познакомились  и
сошлись. Я знаю, что мы часто ссорились, но  почему - не знаю. Как будто мою
жизнь сняли с  меня. как шелуху с луковицы.  Я начинаю  забывать, что было в
России, даже о  том,  что совсем недавно было в Швеции, я помню все меньше и
меньше.  Нас несло из  страны в  страну, Бог знает  зачем.  Они  давали  нам
документы и снова отбирали их. Не спрашивай меня,  сколько  раз за последние
несколько недель я должна была ставить свою  подпись. Зачем им нужно столько
подписей? И везде я иду под  фамилией моего мужа -  Бродер. Для чиновников я
все еще твоя жена, Тамара Бродер".
     "Мы никогда больше не будем чужими друг другу".
     "Ты так не думаешь, ты так только говоришь. Ты очень быстро утешился со
служанкой твоей  матери.  Но мои дети -  твои дети! - -  все еще приходят ко
мне. Не  будем больше говорить об этом! Лучше  расскажи, как  ты  живешь! По
крайней  мере,  она  тебе  хорошая  жена?  Во мне ты  всегда находил  тысячу
недостатков".
     "Чего я могу  ждать от нее? Она  делает  то же самое, что делала, когда
была у нас служанкой".
     "Герман, мне ты можешь сказать все. Во-первых, мы когда-то были вместе,
а во-вторых,  как я уже сказала тебе, я больше не верю, что принадлежу этому
миру. Может быть, я даже смогу помочь тебе?"
     "Как?  Когда  мужчина  годами прячется на  сеновале,  он перестает быть
членом  общества. Вот правда: я  и  здесь,  в Америке,  все  еще  прячусь на
сеновале. Недавно ты сама сказала об этом".
     "Ну, какие тайны могут  быть  друг от друга у  двух покойников? Если ты
пока что не совершил особенных  преступлений, ты  все-таки мог бы  подыскать
себе  п