е!"
     "Я должен сблевать".
     Он вырвался  и побежал, ища ванную. Он толкал людей, и они отвечали тем
же. Какая-то женщина  закричала,  потому  что  он наступил  ей на мозоль. Он
вышел в  вестибюль  и сквозь сигаретный дым увидел множество дверей,  но  не
знал, какая ведет в  ванную.  В голове что-то начало вращаться. Пол  под ним
качался, как на корабле. Одна  дверь  открылась,  и кто-то вышел  из ванной.
Герман рванулся туда и столкнулся с мужчиной, который обругал его.
     Он подбежал к унитазу, и его вырвало. В ушах гремело, в висках стучало.
Его  желудок  судорожно выбрасывал из себя желчь, горечь и  вонь;  он совсем
позабыл, что бывает такая гнусность. Каждый раз, когда он думал, что желудок
пуст,  и  начинал вытирать  рот  туалетной  бумагой,  его  скручивали  новые
судороги. Он стонал  и извивался и склонялся все ниже и ниже. Его стошнило в
последний раз, он встал  и почувствовал,  что в его организме  больше нет ни
капли щелочи. Кто-то бил в дверь и пытался сорвать ее. Он  загадил кафельный
пол, забрызгал стены, и теперь он должен был убрать. В зеркале он видел свое
бледное  лицо. С перекладины  над  умывальником  он взял  полотенце  и вытер
отвороты пиджака. Он попробовав открыть окно, чтобы проветрить, но у него не
было  сил  вытолкнуть  фрамугу вверх.  Он сделал  последнее  усилие, и  окно
открылось. Заледеневший  снег  и  сосульки  висели  на раме. Герман  глубоко
вдохнул, свежий воздух  оживил его. В  дверь снова замолотили, кто-то дергал
за ручку. Он открыл и увидел Машу.
     "Ты хочешь сломать дверь?"
     "Вызвать врача?"
     "Нет, никакого врача. Нам надо уйти".
     "Ты весь грязный".
     Маша достала из сумочки платок.  Вытирая  с  него  грязь,  на спросила:
"Сколько у тебя жен? Три?"
     "Десять".
     Пусть Бог опозорит тебя так, как ты опозорил меня".
     "Я иду домой", - сказал Герман.
     "Иди, но  к своей крестьянке, не ко мне", - ответила  Маша. "Между нами
все кончено".
     "Кончено так кончено".
     Маша ушла обратно в комнату, а  Герман решил забрать свое пальто, шляпу
и  галоши,  но не  знал, где искать  их. Жена рабби,  взявшая у него одежду,
исчезла.  Служанки  нигде  не  было  видно. Он  протолкался сквозь  толпу  в
вестибюль.  Он  спросил  какого-то  мужчину,  где пальто, но  мужчина  пожал
плечами. Герман пошел в библиотеку и  опустился в кресло. На столике  кто-то
оставил полстакана  виски и надкусанный сэндвич. Герман съел резко пахнувший
хлеб с сыром и выпил остатки  виски ;комната  крутилась, как карусель. Перед
его  глазами  плясала сеть точек и линий,  они  были цветные и светились; он
иногда видел такие, когда надавливал кончиками пальцев на веки. Все мерцало,
сотрясалось, меняло формы. Люди просовывали головы в дверь, но Герман был не
в состоянии видеть их по-настоящему. Их лица  неотчетливо  плыли по воздуху.
Кто-то заговорил с ним,  но у него было  такое  чувство, будто его уши полны
водой. Его качало бурное море. Как  странно, что во всем этом хаосе все-таки
оставался  хоть  какой-то  порядок.  Фигуры,  которые  он  видел,  все  были
геометрическими, хотя и разорванными на куски.  Цвета быстро менялись. Когда
вошла Маша, он  узнал ее. Она  подошла к нему со  стаканом в руке и сказала:
"Ты еще тут?"
     Ее слова  донеслись  как будто издали, и он удивился  изменению  своего
слуха и чувству безразличия относительно себя самого.
     Маша  придвинула  стул  и  села  рядом  с  ним, причем ее  колени почти
касались его коленей.
     "Кто эта Тамара?"
     "Моя жена. Она в Америке".
     "Между нами все кончено, но  я считаю, что напоследок ты обязан сказать
мне правду".
     "Это правда".
     "Рабби  Ламперт предложил мне место - начальница отделения в санатории,
зарплата семьдесят пять долларов в неделю".
     "А что ты сделаешь со своей мамой?"
     "Для нее там тоже место найдется".
     Герману  было  совершенно  ясно, что все это означает, но это не  имело
больше   никакого  значения.   Он   полагал,   что  пережил   "раскрепощение
конечностей" - так хасиды называют состояние потеря собственного  "я". "Если
бы только я все время мог быть таким!", - подумал он.
     Маша ждала. Потом она сказала: "Ты специально все это устроил.  Это все
твой  план.  Я  уйду  от мира  к старикам и  больным.  Поскольку для  евреек
монастырей не бывает, санаторий станет  моим монастырем -  до тех пор,  пока
моя  мать не  умрет. Тогда  я положу конец всей этой комедии. Принести  тебе
что-нибудь? Не твоя вина, что ты родился шарлатаном".
     Маша  ушла. Герман снова положил голову  на  подлокотник.  У  него было
только одно  желание -  лечь.  Он  слышал  голоса,  смех, шаги, позвякивание
посуды и стаканов.  Потом  опьянение постепенно  прошло;  комната  перестала
вращаться, кресло снова твердо стояло на полу. Его мысли вновь обрели четкие
очертания. Все, что оставалось - это слабость в коленях и горький привкус во
рту. Он услышал, как его желудок заурчал от голода.
     Герман  думал о Пешелес и Яше Котике. Ясно, что он, даже  если выдержит
испытание до конца, больше не сможет работать у рабби Ламперта. Во всем этом
хаосе   угадывался   план,   выработанный   высшими   силами,   руководящими
человеческой жизнью. Нельзя  было не  заметить, что  рабби пытался  увести у
него Машу.  Он никогда не стал бы платить семьдесят  пять долларов в  неделю
женщине,  которая не имеет ни опыта, ни  образования для подобной работы. И,
кроме того,  он не стал бы заботиться о ее матери -  она обойдется ему еще в
семьдесят пять долларов в неделю.
     Герман  вдруг вспомнил что,  что  Яша Котик  говорил  о  Моше  Файфере.
Вечеринка разрушила  те немногие иллюзии, что были у него относительно Маши.
Он долго ждал, но Маша не возвращалась. "Кто знает? Может быть, она пошла за
полицией", -  промелькнуло  у  него в голове. Он представил,  как они явятся
арестовывать его, как сначала доставят его на Эллис Айленд, а потом вышлют в
Польшу.
     Внезапно  перед  ним  очутился  мистер  Пешелес.  Наклонив  голову,  он
посмотрел на Германа и сказал с  издевкой: "А, вот вы где спрятались.  А вас
ищут".
     "Кто?"
     "Рабби, равинша.  Ваша  Маша  красивая  женщина.  Пикантная.  Где таких
берут? Не обижайтесь на меня, но рядом с ней вы кажетесь пустым местом".
     Герман промолчал.
     "Как вы это делаете? Не могли бы вы раскрыть мне секрет?"
     "Мистер Пешелес, в моем положении мне завидовать нечего".
     "Почему? В Бруклине нееврейка ради вас переходит в иудаизм. Здесь у вас
женщина неописуемой красоты. И о Тамаре плохого не скажешь. Я ничего дурного
не  хотел  ,но я  рассказал  рабби  Ламперту о нееврейке, которая  ради  вас
сменила веру, и теперь он совсем  запутался.  Он сказал мне, вы  пишете  для
него книгу. Кто этот Яша Котик? Я его вообще не знаю".
     "Я его тоже не знаю".
     "Они с  вашей женой, кажется, прекрасно  понимают друг друга.  Безумней
мир, не правда ли? Чем больше живешь, тем больше видишь.
     Но как ни смотри, а здесь  в Америке вам надо быть  чуточку осторожней.
Годами все  идет  нормально, а потом  разражается скандал.  Тут  был однажды
мафиози, который был на короткой ноге с верхами общества: с губернаторами, с
сенаторами, с  кем угодно. Вдруг он начинает доставлять людям  неприятности,
его сажают под арест, проходит немного времени, и они высылают его в Италию,
откуда он родом. Я не  хочу никаких сравнений, упаси Боже,  но для дяди Сэма
закон - всегда закон. Я бы посоветовал вам - не разрешайте ей жить в  том же
штате. Тамара перенесла тяжелые страдания. Я пытался выдать ее замуж, но она
рассказала мне, что она замужем за вами. Это, конечно, тайна, и  я ее никому
не раскрою".
     "Я не знал, что она жива".
     "Но она рассказывала мне, что из Европы писала то ли  в "Джойнт", то ли
в ХИАС, чтобы они дали объявление в газету. Вы, наверное, не читаете газет?"
     "Может, вы знаете, где мне найти мое пальто?", - сказал Герман. "Я хочу
уйти, но никак его не найду".
     "Правда? Всех  этих  женщин  вы смогли найти, а пальто свое  не можете?
Спорю, вы превосходный актер. Не волнуйтесь, никто не возьмет вашего пальто.
Я думаю,  все  вещи  в  спальне. Ни у  кого в Нью-Йорке нет стольких стенных
шкафов, чтобы убрать туда все пальто во время  вечеринки. Но к чему спешить?
Вы же не уйдете без вашей жены? Я слышал, рабби предложил ей хорошую работу.
Вы курите?"
     "Иногда".
     "Вот, возьмите сигарету. Это успокаивает  нервы". Мистер Пешелес достал
золотой портсигар  и золотую зажигалку. Сигареты были импортные, короче. чем
американские, и с золотым мундштуком. "Итак, еще раз - к чему беспокоиться о
будущем?", -  сказал он.  "Никто не  знает, что будет завтра. Каждый, кто не
берет себе  то, чем  он может завладеть сегодня,  не получает вообще ничего.
Что  стало  из  всех этих  состояний в  Европе? Куча пепла".  Мистер Пешелес
затянулся   и   выпустил   кольца.  Целую  минуту  его  лицо  было   старым,
меланхоличным. Он выглядел так, как будто думал о каком-то своем, одному ему
известном горе, для которого не было утешения.
     "Я пойду взгляну, что там происходит", - сказал он и показал на дверь.

4.
     Герман,  оставшись один, сидел с опущенной головой.  На  книжной  полке
вблизи  кресла  он  увидел  Библию,  наклонился  и вытащил ее.  Он  полистал
страницы и наткнулся  на псалм: "Господи, будь  милосерден; ибо боюсь  я. От
горя изнывают глаза мои, душа моя  и тело мое;  потому что в печали проходит
жизнь  моя и в стенаниях идут годы  мои. Сила моя отнялась  у меня  за грехи
мои, и увяло тело мое. Из-за врагов моих стал я  посмешищем для моих соседей
и ужасом для друзей моих".
     Герман прочитал это. Как получалось, что эти фразы оставались истинными
при  всех условиях,  во  все века,  при любых настроениях,  в  то время  как
светская  литература  со временем теряла свое  значение, вне  зависимости от
того, насколько хорошо была написана?
     Маша ввалилась в комнату; она была явно пьяна. В одной руке она держала
тарелку,  в другой стакан с виски. Ее  лицо  было бледным, но глаза излучали
насмешку. Она неуверенным движением поставила тарелку на подлокотник кресла.
     "Что  ты  тут  делаешь?",  - спросила  она.  "Читаешь Библию? Ты жалкий
святой-самозванец!"
     "Маша, сядь".
     "Откуда ты знаешь, что я хочу сесть? Может, я гораздо охотней легла бы.
А если подумать получше, то я вообще-то хочу сесть к тебе на колени".
     "Нет, Маша, не здесь".
     "Почему  это нет?  Я знаю, что он рабби, но его квартира еще далеко  не
храм. Во время войны и храм не останавливал людей. Затаскивали евреек в храм
и..."
     "Так нацисты делали".
     "А кто были нацисты? Тоже люди. Они хотели того же, чего хочешь ты, Яша
Котик, чего хочет даже рабби. Может, ты бы сделал тоже самое. В Германии они
часто  спали  с  женами  нацистов. Они  покупали  их  за пачку  американских
сигарет, за плитку шоколада. Ты  бы видел, как дочери расы господ ложились в
постель с парнями из гетто и как они тискали и целовали их. На некоторых они
даже женились. Почему же ты так много значения  придаешь слову  "нацист"? Мы
все нацисты. Вся человеческая  раса!  Ты  не только нацист,  но еще  и трус,
боящийся собственной тени".
     Маша  попыталась  рассмеяться, но  тут  же  снова стала  серьезной.  "Я
слишком   много  выпила.   Там   стояла   бутылка  виски,  и  я  все   время
прикладывалась. Иди  сюда,  поешь,  если не хочешь  умереть  с голода". Маша
упала  в  кресло. Она достала  из сумочки  пачку  сигарет, но не могла найти
спичек. "Что ты так на меня смотришь? Я не буду спать с рабби".
     "Что было у тебя с Яшей Котиком?"
     "Мои вши спали с его вшами. Кто Тамара? Скажи мне, наконец?"
     "Моя ясна жива. Я уже пробовал объяснить тебе это".
     "Это правда или ты опять меня морочишь?"
     "Это правда".
     "Но они же ее застрелили".
     "Она жива".
     "Дети тоже?"
     "Нет, дети нет".
     "Слушай, этот кошмар чересчур даже для Маши. Твоя краля знает о ней?"
     "Она навестила нас".
     "Все  это  мне  безразлично. Когда я приехала в Америку, то думала, что
выберусь  из всей этой  грязи,  но только теперь, как видно,  я  очутилась в
самом глубоком дерьме. Это, наверное, последний раз, когда я говорю с тобой,
и я хочу  сказать тебе, что ты самый вредный врун, какого я только встречала
в своем жизни. И поверь мне - мне перебегали путь множество крыс. Где торчит
твоя воскресшая жена?  Я  с удовольствием познакомилась бы с ней, по крайней
мере посмотрела бы на нее".
     "Она живет в меблированных комнатах".
     "Дай мне адрес и телефон".
     "К чему? Ну хорошо, я дам тебе. Но у меня нет с собой записной книжки".
     "Когда ты услышишь, что я умерла, не приходи на мои похороны".

5.
     Когда Герман вышел из дома и почувствовал, какой кошмарный стоит мороз,
что-то в нем начало смеяться  - это  был  смех, который иногда снисходит  на
человека в момент величайшей катастрофы. Режущий ветер  свистя и воя налетал
с Гудзона. В несколько  секунд Герман промерз до костей.  Был час  ночи. Сил
для долгой поездки на Кони Айленд у него не было. Он прижался к двери дома и
боялся сделать шаг. Если б у него было достаточно денег, чтобы снять номер в
отеле. Но в его кармане было меньше трех долларов, а за три доллара нигде не
снять комнаты,  за  исключением, может быть,  Бауэри. Мог ли он  вернуться и
занять у рабби  немного  денег? Наверху наверняка были гости с автомобилями,
которые, безусловно, отвезут Машу домой. "Нет, лучше я умру!", - пробормотан
он. Он двинулся в сторону Бродвея.
     Тут ветер был не такой сильный. Мороз на Бродвее не кусался. И освещена
улица была лучше, чем  Вест-Энд Авеню. Снег перестал, только иногда одинокая
снежинка палила с  неба или  с крыши. Герман увидел  кафетерий.  Он  побежал
через улицу и чуть не попал под такси. Водитель  обругал его. Герман покачал
головой и сделал извиняющийся жест.
     Едва дыша и окоченев от  холода вошел он в кафетерий. Здесь, на свету и
в  тепле, как  раз накрывали столы к завтраку.  Звенела посуда.  Люди читали
утренние газеты,  ели французские  гренки с  сиропом,  овсянку  со сливками,
кукурузные  хлопья  с  молоком,  вафли  и  колбаски.  От  запаха еды  Герман
почувствовал слабость. Он  нашел стол  у стены и повесил шляпу и  пальто. Он
понял, что не  взял талон  с номером,  и  пошел кассирше, чтобы объяснить ей
это.
     "Да, я видела, как вы вошли",  - сказала кассирша. "Сразу видно, как вы
окоченели".
     У стойки он заказал овсяную  кашу, яйца,  рожок и кофе. Вся еда  стоила
пятьдесят пять центов. Когда  он нес поднос к  своему столу, у  него дрожали
колени, и он едва выдерживал  тяжесть подноса, не сгибаясь. Но едва он начал
есть, как его жизненная сила  вернулась к нему. Аромат кофе кружил голову. У
него было  теперь лишь одно желание - чтобы кафетерий оставался открытым всю
ночь.
     К столу подошел  пуэрториканец  - уборщик посуды. Герман спросил, когда
закрывается кафетерий, и мужчина ответил: "В два".
     Меньше  чем  через  час он снова будет стоять под снегом на  морозе. Он
должен выработать план,  прийти  к решению. Напротив  него  была  телефонная
будка. Может быть, Тамара еще не спит. Сейчас она была единственный человек,
с которым он не находился в состоянии войны.
     Он вошел в телефонную будку, сунул  в аппарат монетку  и набрал Тамарин
номер. Ему  ответила  соседка, она пошла за Тамарой. Не прошло и минуты, как
он услышал ее голос.
     "Надеюсь, я тебя не разбудил. Это я, Герман".
     "Да, Герман".
     "Ты спала?".
     "Нет, я читала газету".
     "Тамара, я в кафетерии на  Бродвее. В два они закрываются. Я  не  знаю,
куда мне пойти".
     Тамара помедлила мгновенье. "А где же твои жены?"
     "Они обе больше не разговаривают со мной".
     "А что ты делаешь в это время на Бродвее?"
     "Я был у рабби на вечеринке".
     "Я  понимаю.  Ты хочешь прийти? Тут жутко холодно. Я натянула  на  ноги
рукава  свитера.  Ветер  продувает дом так,  как  будто в окнах  нет стекла.
Почему  ты поссорился  со своими женами? Но в  чем дело, почему ты  сразу не
идешь сюда?  Я завтра так и так собиралась  позвонить тебе. Мне надо кое-что
обсудить с тобой. Единственная проблема  - парадное заперто.  Звони хоть два
часа, дворник  все  равно не откроет. Когда  ты придешь? Я спущусь  и открою
сама".
     "Тамара, мне стыдно так обременять тебя. Н о мне  просто-напросто негде
спать, а на отель у меня нет денег".
     "Теперь, когда она беременна, она пошла на тебя войной?"
     "Ей прожужжали все уши. Я не хочу винить тебя, но зачем ты рассказала о
нас Пешелесу?"
     Тамара вздохнула. "Он  пришел  в  больницу я  пробуравил  меня  тысячью
вопросов. Я  до  сих пор  не знаю, как  он меня  отыскал.  Он уселся на  мою
кровать и устроил мне допрос, как адвокат. Потом он в придачу ко всему решил
выдать меня замуж. Это было сразу после операции. Что это за человек такой?"
     "Я влип в такую грязь,  что  теперь  все безнадежно", - сказал  Герман.
"Лучше, я думаю, я вернусь на Кони Айленд".
     "В  это время? У тебя на дорогу уйдет вся ночь. Нет, Герман, приходи ко
мне. Я не могу заснуть и все равно не сплю всю ночь".
     Тамара хотела сказать  что-то еще, но аппарат потребовал вторую монету,
которой у Германа не было, и он успел сказать  только, что приедет к ней как
можно скорее, и повесил  трубку.  Он покинул кафетерий и  пошел  на  станцию
метро на Семьдесят Девятой улице. Пустой Бродвей расстилался перед ним. Ярко
сиявшие фонари создавали настроение  зимнего праздника, таинственного, как в
сказке. Герман спустился на станцию и ждал поезда. Кроме него на перроне был
только  один негр. Несмотря  на  мороз, негр  был без пальто. Герман прождал
пятнадцать  минут,  но не  появилось  ни человека,  ни поезда.  Фонари сияли
пронзительно. Снег, мелкий, как мука, сыпался сквозь решетку в потолке.
     Он жалел  теперь,  что позвонил Тамаре. Наверное, было умнее поехать на
Кони Айленд.  По крайней мере, он несколько часов поспал бы в  тепле -  если
предположить, что Ядвига  оставила  бы  его в покое.  Он  понял,  что Тамаре
придется  одеться и  ждать  его  внизу в  холодном вестибюле,  иначе она  не
услышит звонка.
     Рельсы  задрожали,  и  с  шумом подошел поезд. В  вагоне  сидело  всего
несколько человек - пьяный, который бормотал и корчил рожи; человек с метлой
и ящиком с сигнальными лампами,  которыми пользуются путевые рабочие; другой
рабочий, у  которого была буханка хлеба и деревянная  планка. Вокруг ботинок
мужчин образовались черные лужи, их носы были красными и блестели от холода,
их  ногти  потрескались  и  были  грязными.  В  воздухе витало  возбуждение,
типичное  для людей, превративших ночь в день. Герману казалось,  что стены,
лампы,  стекла  окон,  рекламные  плакаты  страдают  от  холода   и  шума  и
нездорового  освещения.  Поезд  все время  свистел и выл сиреной, как  будто
машинист потерял управление и проехал на красный свет и заметил свою ошибку.
Выйдя на Таймс-сквер,  Герман  проделал неблизкий  путь  до  поезда местного
назначения, который шел до станции "Центральная".
     Поезда  до  Восемнадцатой улицы  Герману  опять пришлось  ждать  долго.
Другие  люди  на  перроне,  казалось,  были в  той  же ситуации,  что  и он:
оторванные  от семей,  бесцельно бродящие мужчины, которых общество не могло
ассимилировать, но не могло  и изгнать; их лица  выражали несостоятельность,
сожаление и вину.  Ни один из этих  мужчин не  был приятно выбрит  или одет.
Герман   рассматривал  их,  но  они   игнорировали  его  и  друг  друга.  На
Восемнадцатой улице он  сошел с поезда  и прошел квартал до Тамариного дома.
Здания контор были  темными,  заброшенными.  Не  верилось, что еще несколько
часов  назад  здесь спешили  по  своим делам толпы  людей. Беззвездное  небо
мрачно  светилось  над  крышами.  Герман  осторожно поднялся  по  нескольким
обледенелым ступенькам  к стеклянной двери дома,  в котором жила  Тамара. Он
увидел Тамару