ничтожению,  другая  половина  устраивала вечеринки.
Жалость к Маше охватила его. Она выглядела исхудавшей, бледной, больной.
     Когда Герман и Маша сошли с поезда, было уже очень поздно. С замерзшего
Гудзона  дул  яростный  ветер.  Маша прижималась  к Герману.  Он  должен был
наваливаться на ветер  всем своим  весом, чтобы  его  опрокинуло назад. Снег
лежал на ресницах.
     Маша,  кашляя,  что-то закричала ему. Его  шляпа пыталась  сорваться  с
головы. Пальто и  брюки  бились вокруг  ног. Чудо, что они смогли  различить
номер дома на доме рабби. Едва дыша, они вбежали в вестибюль. Тут было тепло
и  тихо. На стенах висели  картины  в золотых рамах;  ковры  покрывали  пол,
канделябры излучали мягкий свет; диваны и кресла ожидали гостей.
     Маша  подошла к  зеркалу  и  попыталась  исправить тот  ущерб,  который
нанесла  ее платью и  внешности погода. "Если  я смогла  вытерпеть такое,  я
никогда не умру", - сказала она.

2.
     Она еще раз огляделась вокруг  себя и  пошла  к лифту.  Герман поправил
галстук. Большое, во весь рост,  зеркало  продемонстрировало  все недостатки
его фигуры  и  одежды. Его спина была кривой, а  выглядел он изнуренным.  Он
потерял  в весе,  его пальто  и костюм казались слишком  большими  для него.
Лифтер помедлил, прежде  чем открыть дверь.  Когда лифт остановился на этаже
рабби, он подозрительно посмотрел, как Герман нажимает звонок.
     Никто  не появлялся. Герман  слышал шум,  гул голосов  и  громкий голос
рабби. Через некоторое время черная служанка в белом фартуке и белой наколке
открыла дверь. За ней  стояла жена раввина  -- раввинша. Это  была  большая,
похожая  на статую женщина - еще  больше, чем ее  муж. У нее были  волнистые
светлые волосы, указующий  вверх нос, она была в длинном золотом платье. Она
была увешена  драгоценностями.  Все  в этой женщине было костистым,  острым,
длинным, нееврейским. Она сверху вниз поглядела  на Германа и Машу,  и глаза
ее засветились.
     Вдруг появился рабби.
     "Ну, вот они!", - прогудел он. Он  протянул  им обе руки, одну Герману,
другую Маше, и тут же поцеловал Машу.
     "Она воистину красавица!", - сказал  он.  "Он захапал себе  красивейшую
женщину Америки. Эйлин, погляди на нее!"
     "Давайте ваши пальто. Холодно, да? Я боялась, вы не доберетесь. Май муж
так много рассказывал мне о вас. Я действительно очень рада, что..."
     Рабби обнял Машу  и Германа и  повел их  в комнату. Он прокладывал путь
через толпу и представлял их по дороге. Герман видел гладко выбритых мужчин,
чьи  маленькие ермолки сидели на густых волосах, мужчин без ермолок и мужчин
с козлиными и окладистыми  бородами. Расцветки  женских  волос  были так  же
многообразны, как расцветки платьев.  Он слышал английский, иврит, немецкий,
даже французский. Пахло косметикой, алкоголем, порубленной печенью.
     Официант подошел к новым гостям  и  спросил, что они желают пить. Рабби
подвел Машу к бару  и забыл про  Германа. Его рука  лежала на машиной талии,
как будто  он  танцевал  с  ней. Герман хотел  присесть,  но  нигде не видел
свободного  стула.  Служанка  поднесла  ему  поднос  с красиво сервированной
рыбой,   холодной  закуской,  яйцами,   кексами.  Он  попытался  зубочисткой
подцепить половину яйца, но она сорвалась. Люди говорили так громко, что шум
оглушал его. Какая-то женщина заходилась от смеха.
     Герман еще ни разу не бывал на американской  вечеринке. Он ожидал,  что
гости рассядутся за  столом,  а официанты будут  подавать  еду. Но  не  было
комнаты, где можно было бы сесть, и никто не подавал еду. Кто-то заговорил с
ним по-английски, но  в таком гаме  он  не мог понять ни  слова. Куда,  ради
всего святого, делась Маша? Казалось, она исчезла в сутолоке. Он остановился
перед картиной и некоторое время рассматривал ее.
     Он перешел в комнату, где было больше кресел и диванов. Книги стояли от
пола до потолка. В этой комнате с бокалами в руках сидели несколько мужчин и
женщин.  В углу  стоял  свободный  стул, и Герман  опустился на  него.  Люди
говорили  об  одном  профессоре, который  получил аванс за книгу, пять тысяч
долларов.  Они потешались  над ним и  его  работами.  Герман слышал названия
университетов,  фондов,  стипендий,   имена  заказчиков,  названия  работ  о
еврействе,  социализме,  истории,  психологии.  "Что  это  за  женщины?  Как
получается, что они  в курсе всего этого?", - подумал Герман. Он  чувствовал
себя скованным  в своей жалкой  одежде и боялся,  что они попытаются втянуть
его в разговор.
     "Я  тут чужой.  Я  должен  был  остаться талмудистом".  Он  еще немного
отодвинул свей стул, подальше от них.
     Чтобы чем-то заняться,  он взял  с книжной  полки "Диалоги" Платона. Он
наугад открыл  "Федон" и прочел: "Неправдоподобно предположение, что те, кто
всерьез  занимаются философией, на самом деле только задаются вопросом,  как
умирать и каково быть мертвым".
     Он перелистнул несколько страниц  назад, к "Апологии",и его взгляд упал
на слова "Потому что я полагаю, что это претив природы, когда лучший человек
терпит ущерб от худшего". Было ли  это истинно так? Противоречило ли природе
то, что нацисты убили миллионы евреев?
     Официант  вошел в  комнату и сказал  что-то, чего Герман  не понял. Все
встали  и  покинули  комнату. Герман  остался один. Он представил себе,  что
нацисты в Нью-Йорке, но кто-нибудь - может быть, даже рабби  -  прячет его в
этой библиотеке. Еду ему передают через дыру в стене.
     В двери появился человек, показавшийся ему  знакомым. Это  был  мужчина
маленького роста в смокинге; в его смеющихся глазах была ирония. "Кого это я
вижу?", - сказал он на идиш. "Да, действительно, мир тесен, как говорится".
     Герман встал.
     "Вы меня не узнаете?"
     "Я так запутался здесь, что..."
     "Пешелес! Натан Пешелес! Пару недель назад я был у вас дома".
     "Да, конечно".
     "Почему вы сидите здесь один? Вы пришли сюда почитать книги? Я не знал,
что вы знакомы с рабби Лампертом. Но кто с ним не знаком? В соседней комнате
есть что поесть - методом самообслуживания.  Берете  и накладываете  себе на
тарелку. Где ваша жена?"
     "Где-то здесь. Я потерял ее".
     Едва Герман произнес  эти слова, как  тут же понял, что Пешелес говорит
не о Маше, а о Ядвиге. Катастрофа, которой боялся Герман, близилась. Пешелес
взял его под руку.
     "Пойдемте, поищем  ее. Моя жена сегодня не смогла пойти со мной.  У нее
грипп. Есть  женщины, которые заболевают всякий раз, когда нужно куда-нибудь
идти".
     Пешелес  повел  Германа в  соседнюю комнату. Тут, с тарелками  в руках,
кушая и болтая, стояли люди. Некоторые сидели на подоконниках, на батареях -
там, где им  удавалось найти местечко. Пешелес потащил Германа  в  столовую.
Гроздья   людей  облепили   длинный,  уставленный  кушаниями   стол.  Герман
высматривал,  где же Маша. Она стояла  рядом с  невысоким  мужчиной, который
держал ее за руку. Было ясно, что он  говорит ей что-то  смешное, потому что
она смеялась и всплескивала  руками.  Увидев  Германа, она отняла  у мужчины
руку  и двинулась  сквозь  толпу.  Мужчина  последовал  за ней. Машине  лицо
раскраснелось, а глаза восторженно сияли.
     "А вот  мой потерянный муж!", - закричала она.  Она  обвила руками  его
шею,  так,  как  будто он  только что вернулся из далекого  путешествия.  Ее
дыхание пахло алкоголем.
     "Это мой муж; это Яша  Котик", - сказала Маша, показывая на мужчину,  с
которым  разговаривала.   Он  был  в  европейском  смокинге  с  заостренными
отворотами; широкая  шелковая полоса украшала  внешние швы брюк.  Его черные
волосы  были  разделены  на  пробор и  сияли, напомаженные;  нос у  него был
кривой,   а   подбородок   раздвоенный.   Его   моложавая   фигура   странно
контрастировала с морщинами на  лбу и складками у  рта, обнаруживавшего, как
только  он начинал  смеяться, неправильный прикус.  В его взгляде, улыбке  и
манере говорить было что-то насмешливое, преувеличенное. Он стоял с согнутой
рукой, как будто  ждал  случая снова увести Машу. Он выпятил губы, и  на его
лице появилось еще больше складок.
     "Значит, это твой муж?", - спросил он, по-клоунски  задирая  вверх одну
бровь.
     "Герман, Яша Котик  -  актер, о котором я тебе рассказывала.  Мы были в
одном лагере. Я не знала, что он в Нью-Йорке".
     "Кто-то говорил мне, что она направилась  в  Палестину",  - сказал  Яша
Котик Герману.  "Я  думал,  она где-то у  Стены Плача или у  могилы  Рахели.
Смотрю, а она  стоит в  гостиной рабби Ламперта и пьет виски. Это Америка  -
точно такая, как представлял себе сумасшедший Колумб - ха!"
     Большим и указательным пальцем изображая револьвер, он сделал жест, как
будто  открывал огонь. Все его движения были акробатически-быстрые. Его лицо
все время двигалось, корчило гримасы и передразнивало. Он задирал одну бровь
в наигранном удивлении, в то  время как другая опускалась, словно он плакал.
Он раздувал ноздри. Герман уже много слышал о нем от Маши. Она говорила, что
он рассказывал  анекдоты,  роя собственную могилу,  и нацисты так потешались
над  ним,  что  разрешили  ему  бежать. Подобным  же  образом  его  клоунада
сослужила  ему  хорошую службу у большевиков.  Юмор  висельника  и  комичные
проделки  помогли  ему  преодолеть  бесчисленные  опасности. Маша хвасталась
перед Германом тем, что Яша любил ее, а она его отвергла.
     "Значит,  вы ее муж?", - сказал Котик Герману. "Как вы ее заполучили? Я
полмира обыскал, разыскивая ее, а вы явились да женились. Кто вам дал на это
право? Это, извините меня, типичный империализм..."
     "Ты по-прежнему  шут", - сказала Маша. "Я, кажется, слышала, что ты был
в Аргентине?"
     "Да,  я  был в  Аргентине.  А где я не был? Боже,  благослови  самолет.
Садишься, опрокидываешь в  себя шнапс,  и только начнешь храпеть и мечтать о
Клеопатре,  как ты  уже в Южной  Америке. Когда здесь шевуот, на Кони Айленд
люди идут  купаться, а  когда там  шевуот, люди дрожат от холода в квартирах
без  отопления. Кому понравится творог на шевуот,  если  на улице мороз?  На
хануку   плавишься   от   жары,   все   раздеваются,  чтобы   охладиться   в
Мар-дель-Плате, но достаточно  только на минуту нырнуть в казино и просадить
несколько  песо, и ты снова взмок. Что ты такого нашла в нем, что  вышла  за
него?", - сказал Яша Котик  Маше и подчеркнул вопрос преувеличенным пожатием
плеч. "Что, например, есть у него, чего бы у меня не было? Хотел бы знать".
     "Он  серьезней  человек,  а ты всем действуешь на  нервы", -  возразила
Маша.
     "Видите,  что вам досталось?", - сказал Яша Котик Герману и показал  на
Машу. "Она не просто женщина. Она  поджигатель беспорядков - родом  то ли  с
неба, то ли из ада, я никак не пойму. Ее мудрость спасла нам всем жизнь. Она
могла бы убедить самого Сталина, если бы он почтил лагерь визитом. Что стало
с Моше Файфером?", - спросил Яша, оборачиваясь к ней. "Я  думал, ты осталась
с ним".
     "С ним? Что ты несешь? Ты пьян или просто хочешь поссорить меня с  моим
мужем?  Я ничего  не знаю о Моше Файфере, совсем ничего, и ничего не  хочу о
нем  знать. Когда ты так говоришь, можно подумать, между  мной и  им  что-то
было. У него была жена, и каждый знал об этом. Если они оба еще живы, то они
наверняка вместе".
     "Ну, я  ведь ничего и  не сказал. Вам ни к чему ревновать, мистер - как
ваше  имя? Бродер?  Хорошо, значит, Бродер. Во время войны ни один из нас не
был человечным. Нацисты делали  из нас мыло, кошерное мыло. А для русских мы
были навозом для революции.  Чего ждать от навоза? Что касается меня, то эти
годы я бы вычеркнул из жизни".
     "Он пьян как Лот", - пробормотала Маша.

3.
     Пешелес во время этого разговора стоял на шаг позади всех.
     Он удивленно поднял брови и ждал с терпением картежника, который знает,
что в его руках туз. На его безгубом рту лежала замороженная усмешка. Герман
забыл о нем и только теперь повернулся к нему. "Маша, это мистер Пешелес".
     "Пешелес? Мне кажется, одного Пешелеса я когда-то знала. В России или в
Польше - теперь уже не помню, где", - сказала Маша.
     "Я происхожу из маленькой семьи. Наверное,  у нас была бабушка по имени
Пеше  или  Пешеле.  Я  познакомился  с  мистером Бродером на Кони  Айленд, в
Бруклине - я не знал..."
     Последние слова  Пешелес  вытолкнул из  себя  с  блеющим смешком.  Маша
вопросительно  посмотрела на Германа. Яша Котик лукаво почесал голову ногтем
мизинца.
     "Кони Айленд?  Я как-то  играл  там,  или  пробовал играть  -  как  это
называется?  Ах, да,  Брайтон. Театр полон старых  женщин. Где они  берут  в
Америке так  много  старух? Они не только  глухи,  но еще и забыли идиш. Как
можно играть перед публикой, которая  не  слышит тебя, а если бы и услышала,
то не поняла бы?  Менеджер, или как он  еще там себя называл, прожужжал  мне
все  уши речами об успехе  и  так  далее. Какой может  быть успех в доме для
престарелых? Таким, каким вы меня сейчас видите - таким я уже лет сорок стою
на  сценах еврейских театров.  Начал я  в  одиннадцать  лет.  Когда  они  не
разрешили мне  играть в Варшаве, я уехал в Лодзь, в Вильну и в Ишишок. Я и в
гетто играл. Даже голодная публика  лучше,  чем  глухая.  Когда я приехал  в
Нью-Йорк,  я должен был играть перед профсоюзом актеров. Я играл Купи Лемля,
а  эксперты  профсоюза  в  это время  перекидывались в картишки  и время  от
времени поглядывали на меня.  У меня ничего не вышло - произношение и прочие
шманцы.  Ну, короче говоря,  я  познакомился  с  человеком, у  которого  был
румынский  погребок. "Ночное  Кабаре" - называлась  лавочка.  Евреи, которые
прежде  были  шоферами на дальних  рейсах, ходили туда со своими  кралями. У
всех жены  и внуки, которые стали профессорами. Жены носят  дорогие норки, и
Яша Котик  должен развлекать их. Моя особенность  в  том, что  я  говорю  на
плохом  английском и  вставляю раз  от разу несколько слов на  идиш.  И  это
награда за то, что я сказал "нет" газовым камерам и отказался лечь и умереть
за  товарища Сталина  в Казахстане. Для  пущей  радости, здесь, в Америке, я
заработал подагру, да и насос уже не хочет качать, как прежде. А что делаете
вы, мистер Пешелес? Вы бизнесмен?"
     "Какое это имеет значение? Я вашего не беру".
     "Выходит, все-таки берете!"
     "Мистер Пешелес торгует домами", - сказал Герман.
     "Может быть, у вас найдется дом для меня?", - спросил Яша Котик. "Я даю
вам письменную гарантию, что не стану жрать кирпичи".
     "Что же мы тут стоим?", -  перебила Маша. "Пойдемте, съедим что-нибудь.
Правда, Яшеле, ты ни капельки не изменился. Как прежде - уксус в меду".
     "А ты невероятно похорошела".
     "Как долго вы уже замужем?" - спросил Пешелес у Маши.
     Маша сдвинула брови. "Достаточно  долго, чтобы потихонечку подумывать о
разводе".
     "Где вы живете? Тоже на Кони Айленд?"
     "Что означает вся  эта болтовня о Кони  Айленд?  Что там случилось?", -
спросила Маша подозрительно.
     "А вот  и  салат!",  -  сказал сам  себе  Герман. Его удивляло, что его
представления о катастрофе оказывались много хуже,  чем действительность. Он
все еще стоял на ногах. Он не  упал в  обморок. Яша Котик закрыл один глаз и
покрутил носом. Пешелес подошел поближе.
     "Я ничего не выдумываю, миссис - как мне вас называть? Я был  у мистера
Бродера  дома,  на  Кони  Айленд.  На  какой  это  улице?  Между  Мермейд  и
Нептун-авеню? Я думал, что  женщина,  перешедшая в иудаизм -  его супруга. А
теперь оказывается, что у него здесь  тоже есть  симпатичная маленькая жена.
Говорю  вам, эти переселенцы умеют  жить. У нас.  американцев,  все  обстоит
по-другому: если ты  женился, то и остаешься с женой, нравится она тебе  или
нет. Или разводись и плати  алименты, а не  заплатишь, так пойдешь в тюрьму.
Что случилось  с  еще  одной красивой женщиной  - Тамарой? Тамарой Бродер? Я
даже записал ее фамилию в мою записную книжку".
     "Кто это  Тамара? Твою погибшую жену  звали Тамарой, да?",  -  спросила
Маша.
     "Моя погибшая жена в Америке", - возразил Герман.  Когда  он произносил
это, у него дрожали колени, а желудок свело судорогой. "Я все-таки еще упаду
в обморок?", - спросил он себя.
     Машино лицо стало злым. "Твоя жена восстала из мертвых?"
     "Кажется, так".
     "Это та, которую ты встретил у твоего дяди на Ист-Бродвее?"
     "Да".
     "Ты говорил мне, что она старая и уродливая".
     "Именно это все  мужья и говорят женам", - смеясь, сказал Яша Котик. Он
высунул кончик языка и скосил глаза. Пешелес тер подбородок.
     "Я теперь не знаю, кто не в себе - я или все остальные". Он  повернулся
к Герману.  "Я был на Кони Айленд в гостях у миссис Шрайер, и она рассказала
мне  о женщине, которая живет этажом выше и которая перешла в  иудаизм, и вы
будто бы ее муж.  Она сказала, что вы писатель или  рабби или что-то в  этом
роде, а еще  она сказала,  что вы торгуете книгами. У  меня  есть слабость к
литературе, будь она  на идиш, иврите  или турецком.  Она  расхваливала вас,
говорила и то, и  это, и поскольку  у меня  библиотека  и я собираю все, что
только могу, я подумал, что мог бы что-нибудь у вас купить. Итак,  Тамара? -
кто она?"
     "Я не знаю, чего вы хотите, мистер Пешелес, и почему вы  вмешиваетесь в
жизнь  других  людей", - сказал Герман. "Если  вы думаете,  что что-то  не в
порядке, почему вы не приведете полицию?"
     Огненные  круги появлялись перед его  глазами,  когда он  говорил.  Они
медленно вибрировали рядом  с  его лицом.  Это явление  он помнил с детства.
Маленькие кольца как будто прятались за его глазами, чтобы обнаружить себя в
момент стресса. Одно кольцо уплыло в сторону, но потом вернулось.  "Можно ли
лишиться чувств и при этом остаться на ногах?", - спросил себя Герман.
     "Какая полиция? О чем вы говорите? Я,  как говорится, не казак  Господа
Бога. По мне, так пусть у вас будет хоть целый  гарем. Вы живете не  в  моем
мире. Я думал, я  могу вам чем-нибудь помочь. В конце  концов вы беженец,  а
полька-нееврейка, перешедшая в иудаизм - это не пустяк. Мне говорили, что вы
разъезжаете  и  продаете  энциклопедии. Так  вышло, что через несколько дней
после того, как я побывал у вас,  мне  представилась  возможность посетить в
больнице одну  женщину, которую прооперировали  по случаю какого-то женского
недомогания. Она дочь моего старого друга. Я вхожу и вижу Тамару; они лежали
в  одной  палате.  Ей удаляли пулю из бедра. Нью-Йорк  кошмарный  город, это
целая Вселенная, но одновременно  это маленькая деревня. Она рассказала мне,
что она ваша жена - возможно, она бредила".
     Герман открыл рот, собираясь отвечать,  но в этот момент к ним  подошел
рабби. Лицо рабби пылало от выпитого алкоголя.
     "Я все обыскал, а вы вот  где!", - громким голосом закричал он.  Вы уже
познакомились? Мой друг Натан Пешелес знает всех, и все  знают его. Маша, вы
самая  красивая  на  вечеринке! Я  не  знал,  что  в Европе  еще есть  столь
очаровательные женщин. А тут еще и Яша Котик".
     "Я знаю Машу подольше, чем вы", - сказал Яша Котик.
     "Да, мой друг Герман прятал ее от меня".
     "Он прячет не ее одну", - многозначительно добавил Пешелес.
     "Вы  думаете? Вы, должно быть, близко с  ним  знакомы.  Передо  мной он
всегда разыгрывает  невинную  овечку. Я уже стал  было  думать, что он евнух
и..."
     "Хотел бы я быть таким евнухом", - перебил Пешелес.
     "От  мистера Пешелеса ничего  не  скроешь". Рабби  рассмеялся.  "У него
повсюду шпионы. Что вы узнали? Поведайте мне".
     "Я не выдаю тайны других людей".
     "Пойдемте поедим. Пойдемте в столовую, там все".
     "Извините, рабби, я сейчас вернусь", - неожиданно сказал Герман.
     "Куда это вы убегаете?"
     "Я сейчас вернусь".
     Герман быстро ушел, а Маша побежала за ним. Им  пришлось проталкиваться
сквозь толпу.
     "Не беги за мной, я сейчас вернусь", - потребовал Герман.
     "Кто этот Пешелес? Кто Тамара? Маша схватила Германа за рукав.
     "Я прошу тебя, отпусти меня!"
     "Ответь мн