бнулся. Наряду с
субъективностью явлений существует и мистическая объективность.
     Герман сдвинул шляпу так, чтобы свет не слепил глаза. "Двоеженство? Да,
двоеженство".  Если рассматривать  все дело под определенным  углом, то  его
могли обвинить даже  в многоженстве.  Все  годы, когда  он думал, что Тамара
погибла, он заставлял  себя  вспоминать только о  ее хороших  качествах. Она
любила его. По своей сути она  была человеком духовным. Он часто обращался к
ее душе и просил о прощении.  Одновременно он знал, что ее  смерть  избавила
его от многих  несчастий.  Иногда  ему даже казалось, что  годы,  которые он
провел на сеновале в Липске, он перенес легче, чем то зло, которое причинила
ему Тамара за время их совместной жизни.
     Герман  не помнил, из-за чего он так раздраженно спорил с  ней,  почему
бросил ее и  пренебрег детьми. Конфликт между ними превратился в бесконечную
свару, в которой одна сторона никогда не могла доказать свою правоту другой.
Тамара беспрерывно говорила об освобождении человечества, о миссии евреев, о
роли  женщины в обществе. Она ценила книги, за  которые Герман не  дал  бы и
куска  сыра,  восхищалась пьесами, которые были неприятны ему,  с  восторгом
распевала пошлые песни и слушала речи демагогов всех партий. Когда  она была
коммунисткой, то носила кожаную куртку а lа ЧК; когда она  стала сионисткой,
то  повесила  на шею  цепочку со звездой  Давида.  Она постоянно была занята
манифестациями,   протестами,  сбором  подписей  и  денег   на  всевозможные
партийные  нужды. В  конце тридцатых,  когда нацистские  лидеры приезжали  с
визитами  в  Польшу  и  студенты-националисты  избивали евреев  и заставляли
студентов-евреев  стоять  во время  лекций, Тамара,  как  и  многие  другие,
обратилась к религии. Она зажигала в пятницу вечером свечи и завела кошерную
кухню.  Она казалась  Герману  воплощением масс,  которые всегда  следуют за
каким-нибудь  вождем,  загипнотизированные  лозунгами,  и  никогда не  имеют
своего собственного, настоящего мнения.
     В своем раздражении  он часто не  замечал, как она предана ему и детям,
как она всегда  оказывается на месте, когда надо помочь ему или другим. Даже
когда  он  ушел от нее и поселился в меблированных комнатах, она приходила к
нему, чтобы  убирать  и  готовить.  Она  ухаживала  за ним, когда он  болел,
штопала его  одежду и  стирала  белье.  Она даже  печатала  на  машинке  его
диссертацию, хотя и считала ее негуманной  и  антифеминистской, а прогноз на
будущее, содержавшийся в ней, казался ей удручающим.
     "Стала  ли  она  за  это  время  спокойнее?",  -  спросил  себя Герман.
"Прикинуть бы, сколько ей сейчас лет?" Герман попытался упорядочить прошлое,
представить,   что  произошло  за  эти   годы.  Детей  у   нее   отняли.  Ее
расстреливали; она, с пулей в теле, нашла пристанище в доме нееврея. Ее рана
зажила; она нелегально перебралась в Россию. Все это произошло до 1941 года.
Да,  и  где она  была потом? Почему с 1945 года  он ничего не слышал о  ней?
Положим, он не разыскивал ее. Он никогда не читал списков пропавших, которые
публиковали еврейские газеты,  специально для тех, кто  разыскивает  родных.
Кто-нибудь  когда-нибудь бывал в таком же положении, как я?,  - спросил себя
Герман.  Нет.  Должны пройти триллионы, квадрильоны лет,  прежде  чем  снова
выпадет   подобная  комбинация   обстоятельств.  Герману  снова   захотелось
рассмеяться.  Некий небесный разум использовал его как подопытного  кролика,
подобно тому, как немецкие врачи делали это с евреями.
     Поезд остановился, и Герман вывал - Четырнадцатая улица! Он поднялся по
лестнице  на улицу,  повернул на восток  и  на  остановке дождался автобуса,
шедшего  в  восточном направлении.  Утро  было  прохладным,  но  сейчас жара
усиливалась с каждой минутой.  Рубашка прилипла у Германа к  спине. Что-то в
его  одежде мешало ему,  но он никак  не мог понять, что  именно. Был ли это
воротничок, резинка трусов или туфли?  Проходя мимо  зеркала, он взглянул на
свое отражение:  худой  и  истрепанный  жизнью  человек, немного сутулый,  в
поношенных  и  мятых  брюках.  Его галстук  перекрутился.  Он побрился всего
несколько часов  назад, но  щетина уже легла тенью  на  его лицо. "Я не могу
придти туда в таком виде!", - испуганно сказал он себе. Он замедлил шаги. Он
посмотрел  в  витрину. Может быть,  ему стоит  купить  дешевую  рубашку. Или
где-нибудь  по  близости  есть магазин, где  ему погладят костюм? По крайней
мере, он  должен почистить туфли.  Он  остановился  у  будки  чистильщика, и
молодой негр начал пальцами вмазывать гуталин в его туфли, через кожу щекоча
ему  пальцы.  Теплый, наполненный пылью  воздух, бензиновый  выхлоп и запахи
асфальта   и   пота  были  отвратительны.   "Сколько  времени  легкие  могут
выдерживать это?",  - спросил  он себя.  "Как долго способна просуществовать
эта самоубийственная  цивилизация?  Тут  ни  для кого  не хватит  воздуха  -
сначала они все сойдут с ума, а потом задохнутся".
     Чернокожий юноша сказал что-то о туфлях Германа,  но Герман  не понимал
его английский.  От каждого слова до него  доходил только первый слог. Юноша
был обнажен до пояса. По его прямоугольной голове тек пот.
     "Как дела?", - спросил Герман, стараясь поддержать беседу.
     "Очень хорошо", - ответил юноша.

3.
     Герман сел в автобус, шедший от Юнион-сквер до Ист-Бродвея, и смотрел в
окно. Со времени его прибытия в Америку район сильно изменился, теперь здесь
жило много пуэрториканцев. Целые кварталы  были снесены. Все-таки то тут, то
там  еще можно  было видеть табличку с  еврейской надписью, синагогу, ешиву,
дом  для престарелых.  Где-то тут был дом  землячества выходцев из Живкова -
дом, который Герман пугливо  обходил  стороной.  Автобус  ехал мимо кошерных
ресторанов,  мимо  еврейского  кинотеатра,  мимо  купальни  для   ритуальных
омовений,  мимо зала, который сдавался для свадеб и бармицв[2], и
мимо дома для погребальных церемоний.
     Герман видел молодых еврейских  парней с пейсами,  которые были длиннее
тех, что носили в Варшаве, на головах у них были широкополые шляпы. Здесь, в
этом  районе,  а также  по  другую  сторону моста, в  Вильямсбурге, селились
венгерские хасиды, приверженцы  раввинов  из Сача,  Вельца и Бобова -  между
ними  продолжалась  старые междоусобицы,  и среди хасидов-экстремистов  были
даже такие, которое отказывались признавать государство Израиль.
     На Ист-Бродвее, выйдя из автобуса, Герман в  окно подвала увидел группу
седобородых мужчин, изучавших  Талмуд. В их  глазах под  кустистыми  бровями
была мудрость и проницательность. Морщины на высоких лбах напомнили  Герману
о линиях  на пергаментных  свитках, которые проводили писцы, чтобы писать на
них буквы. В лицах стариков отражалась  упрямая забота, которой было столько
же  лет, сколько  книгам,  которые они  изучали. Мгновенье Германа забавляла
мысль о том, чтобы подсесть к ним. Сколько  пройдет времени, прежде чем и он
станет Седой Бородой?
     Герман вспомнил,  что именно рассказывал ему один земляк о ребе Аврааме
Ниссене:  за  несколько недель  до  вторжения Гитлера  в Польшу он приехал в
Америку. В  Люблине  у него было маленькое издательство, выпускавшее  редкие
религиозные  книги.  Он  поехал  в  Оксфорд,  чтобы  снять  копию со  старой
рукописи, которую  там обнаружили.  В  1939  он  приехал  в  Нью-Йорк, чтобы
набрать  подписчиков,  необходимых  для  издания  этой  рукописи,  и не смог
вернуться  в Польшу из-за нацистского  вторжения. Он потерял жену,  но потом
женился в Нью-Йорке на  раввина.  От идеи издать  оксфордский  манускрипт он
отказался, а вместо  этого  стал  работать  над антологией раввинов,  убитых
нацистами. Его  теперешняя  жена, Шева  Хаддас, помогала  ему  в работе. Оба
приняли  на себя  обязанность  один день в неделю  - понедельник - посвящать
траурным молитвам о мучениках в Европе. В этот день  они постились, сидели в
чулках на низких скамейках и следовали всем предписаниям шивы.
     Герман подошел к нужному ему  дому на  Ист-Бродвее и посмотрел  в  окна
квартиры  на  первом этаже,  в  которой  жил  реб Авраам  Ниссен.  Они  были
занавешены  гардинами,  совершенно также,  как это  было  принято на  старой
родине. Он поднялся на  несколько ступеней  по  лестнице и позвонил в дверь.
Сначала  никто не отозвался. Ему показалось, что он слышит шепот  за дверью,
как  будто там  спорили, впускать его  или  нет. Дверь медленно открылась, и
старая  женщина, вероятно, Шева Хаддас, стояла перед ним на пороге. Она была
маленькая,  тонкая,  у  нее  были  морщинистые  щеки, ввалившийся рот, а  на
крючковатом носу сидели очки. В  закрытом  платье и в чепчике она выглядела,
как благочестивые женщины в  Польше. При взгляде на нее нельзя было заметить
никаких следов Америки, ни малейшего  намека на спешку или возбуждение. Судя
по ее поведению, можно было подумать, что Герман поздоровался с  ней, -  она
кивнула в  ответ. Не говоря ни  слова,  они прошли по длинному коридору. Реб
Авраам Ниссен стоял в комнате - маленький,  приземистый, сутулый,  с бледным
лицом, желтовато-седой  окладистой бородой и спутанными пейсами.  У него был
высокий  лоб, посредине головы точно возложенная ермолка.  Карие  глаза  под
серо-желтыми  бровями  излучали  доверие и озабоченность.  Под незастегнутым
халатом  было  широкое,  отделанное   бахромой  одеяние.  Даже  запах  дома,
казалось,  принадлежал  прошлому -  жареный  лук, чеснок, цикорий,  восковые
свечи. Реб  Авраам Ниссен посмотрел  на Германа - взгляд его говорил: "Слова
не нужны!" Он глазами указал на дверь, которая вела в соседнюю комнату.
     "Позови ее",  -  приказал он  своей жене.  Старая женщина тихо вышла из
комнаты.
     Реб Авраам Ниссен сказал: "Чудо, свершенное небесами!"
     Долго  ничего не происходило. Герману снова  послышалось, что за дверью
кто-то спорит  шепотом.  Дверь открылась, и Шева Хаддас ввела Тамару  - так,
как невесту подводят к брачному ложу.
     Герман  все  понял  с первого взгляда.  Тамара  немного  постарела,  но
показалась ему неожиданно-молодой. Она была  одета на  американский манер  и
наверняка  посетила салон красоты. Ее волосы  были цвета вороньего  крыла  и
имели искусственный  блеск свежей краски, а на ее щеках лежали румяна. Брови
она выщипала,  ногти  накрасила красным.  Германа  подумал  о  старом хлебе,
который кладут в  печь, желая подрумянить  его.  Ее  темные, ореховые  глаза
отстраненно  глядели на него. До этой  секунды Герман мог бы поклясться, что
прекрасно  помнит  Тамарино лицо. Но сейчас  он заметил  то,  о  чем  забыл:
складку у рта,  эта  складка была  и  раньше, она  придавала Тамариному лицо
выражение ранимости, недоверия и  иронии. Он смотрел  на нее: тот же нос, те
же скулы, тот же разрез рта, тот же подбородок, те же губы и уши. Он услышал
собственный голос: "Надеюсь, ты узнаешь меня".
     "Да,  я узнаю  тебя",  - ответила она, и  это был  Тамарин  голос, хотя
звучал он немного иначе,  чем прежде - возможно,  потому, что она  старалась
контролировать себя.
     Реб  Авраам Ниссен подал жене знак,  и они  покинули комнату.  Герман и
Тамара долго молчали.
     "Почему она носит розовый?", - думал Герман. Его  смущение прошло, и он
понял,  что в нем  нарастает раздражение. Как женщина, которая  видела,  как
уводят на смерть ее детей, могла осмелиться так  одеться? Теперь он был рад,
что  не надел свой лучший  костюм. Он снова  стал тем Германом,  которым был
всегда - мужем, который плохо ладил с женой и в конце концов ушел от нее. "Я
не знал, что ты еще жива", - сказал он и устыдился своих слов.
     "Ты этого никогда не знал", - ответила Тамара в своем прежнем,  ехидном
стиле.
     "Ну, подойди, садись - вот сюда, на диван".
     Тамара села. Она была  в нейлоне. Она одернула платье, задравшееся выше
колен.  Герман  молча  стоял  перед  ней.  Ему  пришло  в  голову,  что  так
встречаются  души только что умерших -  они продолжают  пользоваться словами
живых,  потому  что  еще не  выучили  язык  мертвых.  "Как ты приехала  - на
корабле?", - спросил он.
     "Нет, самолетом".
     "Из Германии?"
     "Нет, из Стокгольма".
     "Где ты была все это время? В России?"
     Тамара задумалась над этим вопросом. Потом сказала: "Да, в России".
     "Сегодня утром я еще не  знал, что ты жива. Я встречался со свидетелем,
который видел, как в тебя стреляли".
     "Кто это? Оттуда никто не вышел живым. 3начит, это нацист".
     "Но он еврей".
     "Этого не может быть. В меня попали две пули. Одна и сегодня во мне", -
оказала Тамара, показывая на левое бедро.
     "Разве ее нельзя извлечь?"
     "Наверное, можно - здесь, в Америке".
     "Ты словно восстала из мертвых".
     "Да".
     "Где это случилось? В Наленчеве?"
     "В  поле  неподалеку  от  города.  Когда  настала  ночь,  мне   удалось
выбраться, хотя раны кровоточили. Шел дождь, иначе нацисты увидели бы меня".
     "А кто был тот нееврей?"
     "Павел Чехонски. Мой папа вел с ним дела. Когда я шла к нему, я думала:
"Ну что еще может случиться? В худшем случае он выдаст меня".
     "Он спас тебе жизнь?"
     "Я пробыла у него четыре  месяца. Врачу они довериться не могли. Он был
моим врачом. Он и его жена".
     "Ты с тех пор что-нибудь слышала о них?"
     "Их больше нет в живых".
     Оба замолчали. Потом Тамара спросила:  "Почему мой дядя не знал  твоего
адреса? Нам пришлось давать объявление в газету".
     "У меня нет квартиры. Я живу у одного человека".
     "Все-таки ты мог бы оставить дяде свой адрес".
     "Зачем? Все равно никто не ходит ко мне в гости".
     "А почему?"
     Он хотел объяснить, но  не  нашел слов. Он выдвинул стул из-за  стола и
сел на  его край.  Он  знал, что должен  спросить о детях, но не  мог  этого
сделать. Стоило  ему услышать, как люди говорят о здоровых, живых детях, как
он испытывал нечто, близкое  к  панике. Каждый  раз,  когда  Ядвига или Маша
говорили, что хотят от него ребенка, он  менял тему. Где-то в бумагах у него
лежали фотографии малышей, Иошевед  и  Давида, но он  никогда не осмеливался
смотреть на них.  Герман никогда не вел себя с  ними так, как положено отцу.
Однажды он даже сделал вид, что их нет, и изобразил из себя холостяка. И вот
теперь здесь была Тамара - свидетельница  его преступления. Он  боялся,  что
она заплачет, но она держала себя в руках.
     "Когда ты узнала, что я жив?", - спросил он.
     "Когда? После войны.  Странным образом.  Один мой  знакомый  -  вернее,
очень близкий  друг - завертывал  посылку  в еврейскую  газету, выходящую  в
Мюнхене, и вдруг увидел твое имя".
     "Где ты тогда была? Еще в России?"
     Тамара не ответила, а он  не стал  повторять вопрос. Из опыта общения с
Машей и другими выжившими в немецких лагерях он знал, что от тех, кто прошел
концлагеря и скитался по России, никогда не узнать всей правды - не  потому,
что они лгали, а потому, что не могли рассказать обо всем.
     "Где ты живешь?", - спросила Тамара. "Чем занимаешься?"
     По  пути,  в  автобусе, Герман  предполагал, что  Тамара спросит его об
этом. И все-таки он сидел так, как будто получил удар по голове, и ничего не
мог ответить.
     "Я не знал, что ты жива и..."
     Тамара принужденно улыбнулась.  "Кто  та  счастливица,  что заняла  мое
место?"
     "Она нееврейка. Она дочь поляка, в доме которого я прятался".
     Тамара подумала. "Крестьянка?"
     "Да".
     "Ты вознаградил ее таким образом?"
     "Да, можно сказать".
     Тамара  посмотрела  на  него,   но  ничего  не  сказала.  У   нее  было
отсутствующее выражение лица - такое бывает у человека,  который  говорит об
одном, а думает о другом.
     "А кем ты работаешь?", - повторила она свой вопрос.
     "Я работаю на одного рабби - американского рабби".
     "Что это за работа? Ты отвечаешь на вопросы, что соответствует ритуалу,
а что нет?"
     "Я пищу для него книги".
     "А он? Что делает он? Танцует с девочками?"
     "Ты не  так уж далека  от правды, как думаешь. Я  вижу, ты  уже  многое
поняла в этой стране".
     "С  нами  лагере была американка.  Она  приехала  в  Россию  в  поисках
социальной  справедливости. Ее тут же сунули  в лагерь  - в  тот,  в котором
сидела я. Она  умерла от голода и  дизентерии.  У меня где-то  есть адрес ее
сестры.  Перед  смертью она взяла меня  за руки  и  велела поклясться, что я
разыщу ее родных и расскажу им всю правду".
     "Ее родные - тоже коммунисты?"
     "Я думаю, да".
     "Они тебе не поверят. Они все как загипнотизированные".
     "Там  были массовый  депортации в лагеря.  Мужчин держали  отдельно  от
женщин. Их морили голодом и заставляли работать, так, что даже самые сильные
на  них умирали в течение года. Я видела это собственными глазами, а если бы
не видела, то тоже не поверила бы".
     "А как тебе жилось?"
     Тамара  прикусила  нижнюю губу.  Она  покачала головой,  словно  хотела
сказать,  что  бессмысленно  рассказывать о  чем-то,  во  что  все  равно не
поверят. Это больше не была та болтливая  Тамара, которую он знал - это  был
другой человек.  Ему пришло в  голову , что это  может быть не Тамара,  а ее
сестра. Потом она вдруг начала рассказывать.
     "Как мне жилось, я, наверное, не смогу рассказать никогда. Я сама этого
точно не знаю. Произошло так много  всего, что иногда я думаю, что ничего не
произошло. О многом  я начисто  забыла, даже  о нашей с  тобой жизни. Я знаю
только,  что лежала на нарах в Казахстане и пыталась вспомнить, почему летом
1939, поехав навестить  отца, взяла детей с  собой,  но не  могла  найти  ни
малейшего смысла в том, что я делала.
     Мы  валили  деревья  в  лесу  -  по  двенадцать  и  четырнадцать  часов
ежедневно. По ночам  было так холодно, что нельзя было  заснуть. А вонь была
такая, что я едва могла дышать. У многих была болезнь бери-бери. Ты говоришь
с кем-нибудь, строишь планы, и вдруг он  затих. Ты говоришь ему что-то, а он
не отвечает. Ты подползаешь к нему поближе и видишь, что он мертв.
     И вот  я лежала  там и спрашивала себя:  "Почему я не  поехала вместе с
Германам в  Живков?" Но  я  ничего не могла вспомнить. Мне говорили, что это
дефект психики; у меня такой дефект. Иногда я помню все, а иногда ничего  не
помню.  Большевики  учили  нас  атеизму,  вот  я  и  сейчас  верю,  что  все
предопределено. Судьба предназначила мне  увидеть,  как эти  нелюди  вырвали
моему отцу бороду и часть щеки. Тот, кто не видел в  эту секунду моего отца,
не  знает, что такое быть евреем.  Я сама не  знала, иначе я пошла бы по его
стопам.
     Моя мать упала им в ноги, и они били ее  сапогами и плевали в нее. Меня
они чуть не изнасиловали, но у меня были месячные, а ты знаешь, какое у меня
сильное   кровотечение.   О,   потом   кровотечения   прекратились,   просто
прекратились. Откуда взяться крови, если нет хлеба? Ты спрашиваешь, как  мне
жилось?  Пылинка,  которую  ветер  несет  сквозь  пустыню и песок,  тоже  не
расскажет  тебе,  каково  ей  пришлось. Кто эта  нееврейка,  которая прятала
тебя?"
     "Наша служанка. Ты ее знаешь. Ядвига".
     "Ты на ней женился?" Казалось, Тамара сейчас рассмеется.
     "Да".
     "Извини меня,  но  она уже тогда была  несколько  простовата. Твоя мать
смеялась над ней. Она не  умела  даже надеть туфли. Я до сих пор  помню, как
твоя мать рассказывала мне, что Ядвига пыталась надеть левую туфлю на правую
ногу. А когда ей давали деньги на покупки, она теряла их".
     "Она спасла мне жизнь".
     "Да,  наверное,  собственная  жизнь  важнее всего  остального.  Где  ты
женился на ней - в Польше?"
     "В Германии".
     "Разве нельзя  было как-то иначе  отблагодарить ее? Ну, да лучше мне об
этом не спрашивать".
     "Тут не о чем спрашивать. Все обстоит так, как обстоит".
     Тамара уставилась на собственную ногу. Она чуть-чуть подтянула платье и
почесала колено, потом снова быстро обдернула платье. "Где ты живешь? Здесь,
в Нью-Йорке?"
     "В Бруклине. Это район Нью-Йорка".
     "